РАЗГОВОР ЛЮБОВНИКОВ В ПОСТЕЛИ
О Хемингуэе наиболее волнующие мысли высказала когда-то Лидия Гинзбург. Она однажды заметила, что в мировой литературе именно Хемингуэю принадлежит честь открытия такого "участка действительности", как разговор любовников в постели. До Хемингуэя писатели как будто забывали, что в постели люди тоже разговаривают. В хемингуэевском мире, однако, эти разговоры выполняли
одну очень важную функцию.
У Хемингуэя любовь всегда дана в контексте исторических катаклизмов, аннулирующих известные бытовые формы любовного опыта (например, брак) и погружающих человека в непрерывную социальную изоляцию. Герой Хемингуэя обитает в пограничном пространстве, оставаясь одинаково отчужденным как от мирного обывательского существования, угрожающего ему пустотой, так и от трагически величественной поступи Истории, угрожающей ему элементарным физическим уничтожением. В этом контексте постель как эмблема торопливой близости оказывается последним убежищем для хемингуэевских героев - «безбытных и изолированных от мира». Перед нами - "уже не домостроительство, но цепляние друг за друга и сцепление двух человек в пустоте" (Л. Гинзбург). Сцепление двоих в пустоте и в социальной изоляции также. Хемингуэевский человек любит «у бездны на краю» и непременно в постели.
Однако интерес Хемингуэя к разговорам в постели - жест не эротический, но бытийный, экзистенциальный. В постели человек Хемингуэя не столько получает физическое наслаждение, сколько обретает черты социального существа, соприкасаясь с «сердцем мира» (Ф. Ницше), преодолевает через постельный разговор затянувшуюся социальную изоляцию. Здесь уже не до эротики и не до христианско-романтической этики любви. «Дело не в наслаждении, а в том, что двое цепляются друг за друга» (Л. Гинзбург). И поэтому, в сущности, неважно, с кем ты ложишься в постель. Христианско-романтический императив «сродства душ» утрачивает в этом контексте какой-либо шанс на реализацию. Понятия о лжи, честности, доверии, вечной любви, духовной близости отступают здесь перед чем-то более важным - перед жгучей потребностью прервать изоляцию, непереносимую для человеческого существа, которое, по определению Аристотеля, есть социальное животное. Присутствие второго человека, заменившего тебе мир, выступает здесь абсолютной ценностью. И какую, на самом деле, имеет силу ложь или вечность, если вот здесь и сейчас в объятиях друг друга любовники лежат в постели, держатся за руки и ведут случайный разговор? Сцепление случилось, и оно материализовалось в постели. Двое заменили друг для друга целый мир. На какое-то мгновение приостановился жуткий трагизм существования в мире, в котором никому из двоих не нашлось места…
Но хемингуэевская концепция любви приложима лишь к буйным историческим эпохам, буйной неспокойностью которых она, по сути, и оправдывается. В противном случае она грозит обернуться элементарной неразборчивостью в любовных связях - той самой неразборчивостью, которой славятся простонародные нравы….
одну очень важную функцию.
У Хемингуэя любовь всегда дана в контексте исторических катаклизмов, аннулирующих известные бытовые формы любовного опыта (например, брак) и погружающих человека в непрерывную социальную изоляцию. Герой Хемингуэя обитает в пограничном пространстве, оставаясь одинаково отчужденным как от мирного обывательского существования, угрожающего ему пустотой, так и от трагически величественной поступи Истории, угрожающей ему элементарным физическим уничтожением. В этом контексте постель как эмблема торопливой близости оказывается последним убежищем для хемингуэевских героев - «безбытных и изолированных от мира». Перед нами - "уже не домостроительство, но цепляние друг за друга и сцепление двух человек в пустоте" (Л. Гинзбург). Сцепление двоих в пустоте и в социальной изоляции также. Хемингуэевский человек любит «у бездны на краю» и непременно в постели.
Однако интерес Хемингуэя к разговорам в постели - жест не эротический, но бытийный, экзистенциальный. В постели человек Хемингуэя не столько получает физическое наслаждение, сколько обретает черты социального существа, соприкасаясь с «сердцем мира» (Ф. Ницше), преодолевает через постельный разговор затянувшуюся социальную изоляцию. Здесь уже не до эротики и не до христианско-романтической этики любви. «Дело не в наслаждении, а в том, что двое цепляются друг за друга» (Л. Гинзбург). И поэтому, в сущности, неважно, с кем ты ложишься в постель. Христианско-романтический императив «сродства душ» утрачивает в этом контексте какой-либо шанс на реализацию. Понятия о лжи, честности, доверии, вечной любви, духовной близости отступают здесь перед чем-то более важным - перед жгучей потребностью прервать изоляцию, непереносимую для человеческого существа, которое, по определению Аристотеля, есть социальное животное. Присутствие второго человека, заменившего тебе мир, выступает здесь абсолютной ценностью. И какую, на самом деле, имеет силу ложь или вечность, если вот здесь и сейчас в объятиях друг друга любовники лежат в постели, держатся за руки и ведут случайный разговор? Сцепление случилось, и оно материализовалось в постели. Двое заменили друг для друга целый мир. На какое-то мгновение приостановился жуткий трагизм существования в мире, в котором никому из двоих не нашлось места…
Но хемингуэевская концепция любви приложима лишь к буйным историческим эпохам, буйной неспокойностью которых она, по сути, и оправдывается. В противном случае она грозит обернуться элементарной неразборчивостью в любовных связях - той самой неразборчивостью, которой славятся простонародные нравы….