Цвет войны
Вот, говорят, кому война, а кому мать родна.
Имея в виду не только воров-интендантов. Но и батальонных разведчиков, разных генералов армии или, к примеру, лётчиков-асов. Героев имея в виду и их подвиги.
В 42-м году на Валдайских болотах, где мой дед Семён Тимофеевич свои полгода отвоевал, места для подвигов не было.
Нет, был один подвиг. Прислали туда туркменов, немцы захватили одного живым и уговорили к своим через громкоговорители по-туркменски обратиться. Тот и обратился - «вперёд, за родину, бей фашистских гадов!»
А больше подвигов не было. В бой ходили как на работу. С редкими выходными, когда боеприпасы кончались - в болоте снабжение плохое. С места почти не двигались, да и не было такой цели. Цель была любыми средствами держать противника в непрерывном напряжении.
Вот, вспоминает один артиллерист: «Дивизии за одну-две недели теряли до 80 процентов своего состава. Хорошо известно, что зимой немцы из трупов наших солдат делали брустверы для своего переднего края, складывая их и обливая водой, так как копать, как правило, было нельзя - не давала вода, которая во многих местах была в 20-30 сантиметрах от поверхности».
«Раненые, как правило, сами добирались до ближайших медпунктов, а это полтора-два километра, - где ползком, где на попутной повозке. Санитары были заняты только тяжелыми ранеными, теми, кто не мог самостоятельно доползти. Помню мальчишку младшего лейтенанта, такого же, как и я, который с простреленной насквозь грудью, зажимая рукой рану, брел в полубессознательном состоянии на медпункт. Помочь ему я не мог, у меня была неотложная боевая работа…»
Ещё вспоминает, как жили между боями. То есть, про еду. «Иногда У-2 сбрасывал несколько мешков сухарей, которые превращались в крошево, да и доставались только тем, кто успел найти. А так как это происходило в темное время, то иногда мешки попадали к противнику. К тому же летчик всегда выбирал поляну в лесу и на нее сбрасывал свой груз. Но в этой болотистой местности поляна всегда была болотом, причем часто глубоким, с трясиной, и уже не один солдат ушел в эту трясину в попытке достать желанный мешок. Продовольствия вообще никакого не выдавали, и голод мучил основательно. Иногда удавалось набрать на болоте клюквы, грызли березовую кору. Однажды командир отделения сержант Ткачук подстрелил какую-то птицу, не то сороку, не то ворону. Сварили суп, съели его мигом. Удачей считалось, если удавалось найти убитую лошадь. Ее немедленно разделывали буквально до хвоста, все шло в пищу. Варили ее часа три или четыре. За это время с нее выходило много пены: зачастую конина была уже в годах и, конечно, жесткая. Но голод делал свое дело. Нередко весной из-под снега появлялась туша, убитая еще осенью. Она тоже шла в ход, хотя, как правило, была с душком».
Дальше артиллерист вспоминает, как поехал на собственной лошади в штаб за орденом, и там у него лошадь украли. Это было в начале 43-го, а мой дед с товарищами должен был пойти под трибунал в августе 42-го. Также за добитую и съеденную лошадь. Но был тяжело ранен, и этим спасся.
Ранение тоже такое, что для рассказа о подвиге народа никак не годится. Хотя для пулемётчика, в общем, типичное - «сквозное осколочное в области левого бедра с травматическим повреждением левого седалищного нерва».
Потом полгода лежал в горьковском эвакгоспитале, потом бабушка, похоронив младшую дочь, Нину, полуторагодовалую (везде война), привезла его домой, с медалью за боевые заслуги. Потом родили ещё одну дочь Нину, потом деду, как инвалиду, дали орден Отечественной войны, и он с этим орденом в коробочке прожил ещё, слава Богу, два десятка лет - но до пенсии не дожил, да.
Что же касается общественной морали - общественная мораль, по-моему, понятная. Много горя снесли русские люди, одна коллективизация чего стоит, а большего горя, чем война с немцами, не было на них у Господа Бога. И национальная память, изобретение романтиков, она, конечно, как бордюр, её в любые два цвета можно выкрасить. Но война, настоящая вещь, она чёрная, ничем не замажешь.
Имея в виду не только воров-интендантов. Но и батальонных разведчиков, разных генералов армии или, к примеру, лётчиков-асов. Героев имея в виду и их подвиги.
В 42-м году на Валдайских болотах, где мой дед Семён Тимофеевич свои полгода отвоевал, места для подвигов не было.
Нет, был один подвиг. Прислали туда туркменов, немцы захватили одного живым и уговорили к своим через громкоговорители по-туркменски обратиться. Тот и обратился - «вперёд, за родину, бей фашистских гадов!»
А больше подвигов не было. В бой ходили как на работу. С редкими выходными, когда боеприпасы кончались - в болоте снабжение плохое. С места почти не двигались, да и не было такой цели. Цель была любыми средствами держать противника в непрерывном напряжении.
Вот, вспоминает один артиллерист: «Дивизии за одну-две недели теряли до 80 процентов своего состава. Хорошо известно, что зимой немцы из трупов наших солдат делали брустверы для своего переднего края, складывая их и обливая водой, так как копать, как правило, было нельзя - не давала вода, которая во многих местах была в 20-30 сантиметрах от поверхности».
«Раненые, как правило, сами добирались до ближайших медпунктов, а это полтора-два километра, - где ползком, где на попутной повозке. Санитары были заняты только тяжелыми ранеными, теми, кто не мог самостоятельно доползти. Помню мальчишку младшего лейтенанта, такого же, как и я, который с простреленной насквозь грудью, зажимая рукой рану, брел в полубессознательном состоянии на медпункт. Помочь ему я не мог, у меня была неотложная боевая работа…»
Ещё вспоминает, как жили между боями. То есть, про еду. «Иногда У-2 сбрасывал несколько мешков сухарей, которые превращались в крошево, да и доставались только тем, кто успел найти. А так как это происходило в темное время, то иногда мешки попадали к противнику. К тому же летчик всегда выбирал поляну в лесу и на нее сбрасывал свой груз. Но в этой болотистой местности поляна всегда была болотом, причем часто глубоким, с трясиной, и уже не один солдат ушел в эту трясину в попытке достать желанный мешок. Продовольствия вообще никакого не выдавали, и голод мучил основательно. Иногда удавалось набрать на болоте клюквы, грызли березовую кору. Однажды командир отделения сержант Ткачук подстрелил какую-то птицу, не то сороку, не то ворону. Сварили суп, съели его мигом. Удачей считалось, если удавалось найти убитую лошадь. Ее немедленно разделывали буквально до хвоста, все шло в пищу. Варили ее часа три или четыре. За это время с нее выходило много пены: зачастую конина была уже в годах и, конечно, жесткая. Но голод делал свое дело. Нередко весной из-под снега появлялась туша, убитая еще осенью. Она тоже шла в ход, хотя, как правило, была с душком».
Дальше артиллерист вспоминает, как поехал на собственной лошади в штаб за орденом, и там у него лошадь украли. Это было в начале 43-го, а мой дед с товарищами должен был пойти под трибунал в августе 42-го. Также за добитую и съеденную лошадь. Но был тяжело ранен, и этим спасся.
Ранение тоже такое, что для рассказа о подвиге народа никак не годится. Хотя для пулемётчика, в общем, типичное - «сквозное осколочное в области левого бедра с травматическим повреждением левого седалищного нерва».
Потом полгода лежал в горьковском эвакгоспитале, потом бабушка, похоронив младшую дочь, Нину, полуторагодовалую (везде война), привезла его домой, с медалью за боевые заслуги. Потом родили ещё одну дочь Нину, потом деду, как инвалиду, дали орден Отечественной войны, и он с этим орденом в коробочке прожил ещё, слава Богу, два десятка лет - но до пенсии не дожил, да.
Что же касается общественной морали - общественная мораль, по-моему, понятная. Много горя снесли русские люди, одна коллективизация чего стоит, а большего горя, чем война с немцами, не было на них у Господа Бога. И национальная память, изобретение романтиков, она, конечно, как бордюр, её в любые два цвета можно выкрасить. Но война, настоящая вещь, она чёрная, ничем не замажешь.