Время диоптриков.
... До вечернего чая было далеко, - хотя солнце уже нацелилось свалиться к горизонту, а на веранде - чу! - тихо позванивали чайные ложечки, что супруга хозяина дома раскладывала по полупрозрачным, старинным и дорогим фарфоровым чашкам.
Глава семьи Владимир Иванович на минутку прикрыл глаза, и антропологически выверенное кресло - унесло его в памятные дни дремучего прошлого, когда море было солонее, а трава зеленее.
Словно бы он - не он, а взлохмаченный рыжеволосый мальчишка, которого только что оттаскал за огненные вихры сосед Егорыч.
И как не оттаскать! Самую спелую клубнику, которую тот берёг своей длинноногой внучке Варьке, наезжавшей изредка из своего гладкоасфальтированного города - ту самую клубнику, которую трепетными, хоть и заскорузлыми стариковскими руками сажал он весной в тёплую, пышную грядку, ту клубнику, чьим зелёным усикам он властно указывал - куда расти, да и расти ли - вот этот, растудык твою, шкет в выцветшей бейсболке - аппетитно слямзил почти что у него на глазах.
Ну, на полчаса отвернулся, поймав лёгкий сон в теньке на старом плетёном кресле, невесть откуда, но совершенно верно, что давным-давно, появившемся в их старорежимном доме.
"Сивола-а-апые...", - эту историю своего рода Егорыч числил со времён деда, храбро сражавшегося в Первую мировую и принесшего с войны, впридачу к саднящим ранам, вот эту офицерскую присказку, надёжно клеймившую любой крестьянский род до седьмого колена.
Егорыч свыкся и не роптал, как не роптали, бывало, тятенька и маменька, взнуздываясь в пахоту в упряжь навроде коняки, которого, кажись, сроду не водилось в отцовском доме.
Уже тарахтели за околицей трактора, что снова пахли соляркой и срезанной травой, перемешанной с влажной землёю, уже возвратились с войны те, кто уцелел, сражаясь с немчурой, и не скурвился на городских харчах - а в их "усадьбе", как гордо именовала клин земли за избой его матушка - всё так же были в чести лопата и прочий нехитрый крестьянский запас для земляного рукоделья.
...Памятуя свою горькую мальчишечью долю в голодные военные, да и послевоенные годы - Егорыч ворчал для порядка, а вихры Вовке трепал не больно, только для науки - не сметь без спросу старших хозяйничать!
Дома - почитай, у каждого мало-мальски справного хозяина - теперь всегда было, чем забелить чай, и горка сахара, аккуратно наколотого в мелкие острые, кипельно-белые кусочки - словно бы говорила - ай, как славно зажили, чем не баре, право?
...Владимир Иванович сладко причмокнул, словно доедая ту невыразимо вкусную и так и не доставшуюся вредной Варьке клубнику, и открыл глаза.
"Варвара Степановна, душа моя, изволь хоть одну чашечку ароматного вприкуску!"
Шурша элегантными деревенскими юбками, супруга, привычно готовая умилостивить строгого, как водится в приличном доме, мужа - засеменила, подавая Владимиру Ивановичу на чуть дрожавшем в её руках подносе вожделенный чай, налитый в хвалёный перед всеми гостями фарфор с потёртыми за долгие годы золочёными каёмочками.
В маленькой сахарнице горделиво блистала белизной мраморная россыпь 3-D сахара, купленного для особого случая не за так, а за хорошие деньги, в институтской лаборатории...
Глава семьи Владимир Иванович на минутку прикрыл глаза, и антропологически выверенное кресло - унесло его в памятные дни дремучего прошлого, когда море было солонее, а трава зеленее.
Словно бы он - не он, а взлохмаченный рыжеволосый мальчишка, которого только что оттаскал за огненные вихры сосед Егорыч.
И как не оттаскать! Самую спелую клубнику, которую тот берёг своей длинноногой внучке Варьке, наезжавшей изредка из своего гладкоасфальтированного города - ту самую клубнику, которую трепетными, хоть и заскорузлыми стариковскими руками сажал он весной в тёплую, пышную грядку, ту клубнику, чьим зелёным усикам он властно указывал - куда расти, да и расти ли - вот этот, растудык твою, шкет в выцветшей бейсболке - аппетитно слямзил почти что у него на глазах.
Ну, на полчаса отвернулся, поймав лёгкий сон в теньке на старом плетёном кресле, невесть откуда, но совершенно верно, что давным-давно, появившемся в их старорежимном доме.
"Сивола-а-апые...", - эту историю своего рода Егорыч числил со времён деда, храбро сражавшегося в Первую мировую и принесшего с войны, впридачу к саднящим ранам, вот эту офицерскую присказку, надёжно клеймившую любой крестьянский род до седьмого колена.
Егорыч свыкся и не роптал, как не роптали, бывало, тятенька и маменька, взнуздываясь в пахоту в упряжь навроде коняки, которого, кажись, сроду не водилось в отцовском доме.
Уже тарахтели за околицей трактора, что снова пахли соляркой и срезанной травой, перемешанной с влажной землёю, уже возвратились с войны те, кто уцелел, сражаясь с немчурой, и не скурвился на городских харчах - а в их "усадьбе", как гордо именовала клин земли за избой его матушка - всё так же были в чести лопата и прочий нехитрый крестьянский запас для земляного рукоделья.
...Памятуя свою горькую мальчишечью долю в голодные военные, да и послевоенные годы - Егорыч ворчал для порядка, а вихры Вовке трепал не больно, только для науки - не сметь без спросу старших хозяйничать!
Дома - почитай, у каждого мало-мальски справного хозяина - теперь всегда было, чем забелить чай, и горка сахара, аккуратно наколотого в мелкие острые, кипельно-белые кусочки - словно бы говорила - ай, как славно зажили, чем не баре, право?
...Владимир Иванович сладко причмокнул, словно доедая ту невыразимо вкусную и так и не доставшуюся вредной Варьке клубнику, и открыл глаза.
"Варвара Степановна, душа моя, изволь хоть одну чашечку ароматного вприкуску!"
Шурша элегантными деревенскими юбками, супруга, привычно готовая умилостивить строгого, как водится в приличном доме, мужа - засеменила, подавая Владимиру Ивановичу на чуть дрожавшем в её руках подносе вожделенный чай, налитый в хвалёный перед всеми гостями фарфор с потёртыми за долгие годы золочёными каёмочками.
В маленькой сахарнице горделиво блистала белизной мраморная россыпь 3-D сахара, купленного для особого случая не за так, а за хорошие деньги, в институтской лаборатории...