(no subject)
Этажом выше делают ремонт, и оттуда который день доносится такой звук, будто там по-пластунски перемещают рояль вдоль линии огня. Если это музыка сфер, то я не так ее себе представлял. Впрочем, видимо, она прекрасна, и дело лишь в моей способности ее слышать.
Несколько лет назад мы у себя в деревне ежегодно сажали плодовоовощные деревья. Особенно везло абрикосу: лето он перемогался, а за зиму с облегчением умирал, не заставляя себя особенно упрашивать, и в апреле мы сажали новый на место падшего - своего рода аллея принудительного бессмертия, состоящая из одного сидента. Каждую весну я шел в свою деревню через пос. Воскресенский, славный на всю розу ветров своим спиртзаводом, и нес в пальцах этот черенок, шершавый и нескладный, как учащийся коммунально-строительного техникума, чтобы через четыре километра навеки врыть его корявые крючья в негостеприимную дубенскую землю. И со мной здоровались поселковые дети. Угрюмо и нехотя, но здоровались. И я им с удивлением отвечал. Теперь они этого уже не делают (как пишут в книгах, "это кончилось так же внезапно, как началось"), и я подозреваю, что имел дело с каким-то поселковым бессознательным. Видимо, у них там есть архетип человека с абрикосом, сформировавшийся под влиянием продуктов перегонки или чего-то еще. Теперь я обдумываю план приехать в поселок на бронзовой колеснице, с дивным румянцем на щеках и в плаще, прекрасном, словно туман первых дней мая, подбрасывая вверх девять мечей, девять серебряных щитов и девять золотых яблок. Упоминать о том, что у меня будут трехцветные волосы и по два зрачка в глазу, я нахожу неуместным. Надеюсь, это спровоцирует население на дальнейшие действия, а потом, когда мы воздвигнем каирн на месте поселковой администрации, вряд ли будут на свете люди счастливее нас.
Несколько лет назад мы у себя в деревне ежегодно сажали плодовоовощные деревья. Особенно везло абрикосу: лето он перемогался, а за зиму с облегчением умирал, не заставляя себя особенно упрашивать, и в апреле мы сажали новый на место падшего - своего рода аллея принудительного бессмертия, состоящая из одного сидента. Каждую весну я шел в свою деревню через пос. Воскресенский, славный на всю розу ветров своим спиртзаводом, и нес в пальцах этот черенок, шершавый и нескладный, как учащийся коммунально-строительного техникума, чтобы через четыре километра навеки врыть его корявые крючья в негостеприимную дубенскую землю. И со мной здоровались поселковые дети. Угрюмо и нехотя, но здоровались. И я им с удивлением отвечал. Теперь они этого уже не делают (как пишут в книгах, "это кончилось так же внезапно, как началось"), и я подозреваю, что имел дело с каким-то поселковым бессознательным. Видимо, у них там есть архетип человека с абрикосом, сформировавшийся под влиянием продуктов перегонки или чего-то еще. Теперь я обдумываю план приехать в поселок на бронзовой колеснице, с дивным румянцем на щеках и в плаще, прекрасном, словно туман первых дней мая, подбрасывая вверх девять мечей, девять серебряных щитов и девять золотых яблок. Упоминать о том, что у меня будут трехцветные волосы и по два зрачка в глазу, я нахожу неуместным. Надеюсь, это спровоцирует население на дальнейшие действия, а потом, когда мы воздвигнем каирн на месте поселковой администрации, вряд ли будут на свете люди счастливее нас.