КАК МЕНЯ УЧИЛИ РОДИНУ ЛЮБИТЬ - 1
(ИСТОРИЯ ОДНОЙ РЕАБИЛИТАЦИИ)
В те времена укромные, теперь почти былинные,
Когда срока огромные брели в этапы длинные…
В. Высоцкий. «Баллада о детстве».
С раннего детства я не мог понять, что случилось с отцом, где он. На мои вопросы мама отвечала уклончиво. Помню, как лет в 6 я расплакался, когда из разговора взрослых понял, что кто-то поступил с отцом уж очень несправедливо. И только когда мне было около 14, я случайно услышал, как мама срывающимся шёпотом что-то говорила об отце моему старшему брату. Она рассказала ему, что в местном НКВД ей уже дважды в ответ на её запросы устно сообщали, что её муж осуждён «на 10 лет без права переписки» и находится в каких-то дальвоссевлагерях. (В аппарате госбезопасности такую формулировку придумали вместо сообщения о расстреле, о чём население ещё несколько десятилетий ничего не знало).
Я начал приставать с расспросами к родственникам и постепенно выяснил, что папа в 1919г., когда ему едва исполнилось 17 лет, стал руководителем комсомола в Пензе, потом служил во флоте, позже окончил институт журналистики и работал в газетах Пензы и Самары, переименованной в Куйбышев. С 1936г. он - собкор газеты «Известия» в Куйбышеве. В феврале 1937 г. отец был неожиданно исключен из партии и снят с работы. Папина родная сестра, жившая в Пензе, успела получить от него письмо с просьбой выслать немного денег, чтобы он смог, как было написано, «поехать к Сталину и всё ему объяснить». Но приблизительно в те же дни за ним пришли какие-то люди в штатском. Мамы дома не было, а я, трёхлетний, играл с отцом, сидя у него на животе. Папу куда-то увели, а меня вместе с братом, испуганных ребятишек, не понимающих, почему отец не может дождаться мамы, отправили к малознакомой соседке.
Родственники мне нехотя пояснили, что незадолго до этого был арестован первый секретарь куйбышевского обкома партии Ксенофонтов, который в своё время был крупным чекистом, поддерживал Троцкого и даже, будто бы, некоторое время работал секретарём Сталина. (Десятилетия спустя я видел кинофильм, в котором этот чекист изображался героическим борцом с врагами советской власти). Человек с такой биографией в те годы, как мне осторожно намекнули, был обречён. А после него пострадали и те, кто с ним контактировал, в том числе - мой отец. Кроме того, папа учился в институте Красной профессуры, где многие интеллигенты поддерживали Троцкого и поэтому впоследствии были уничтожены.
Сразу после ареста отца нас, живших в местном доме правительства, выселили в один из бараков, построенных вплотную к кладбищу. Всё же мама, в надежде узнать что-то об участи мужа, вместе с моим десятилетним братом продержалась в Куйбышеве ещё месяцев десять. (Меня родственники на время увезли в Пензу). Маме разрешили два свидания с мужем. Измученный, не похожий на себя, папа шептал:
- Хиленька! Расскажешь детям, что я ни в чём не виноват!
Маму звали Рахиль.
Мне строго-настрого велели ни с кем всё это не обсуждать.
Из Куйбышева мы уехали к родным на Украину, а в начале войны последним поездом бежали от наступавших немцев и направились в Пензу.
Несколько лет мы прожили у родственников. Скученность. Голодные военные зимы. Вши. Школьником я стал через год, но уже пытался помогать по хозяйству. Собирал чурки для печки, иногда вместе со старшими братьями и с такими же, как мы, замерзающими соседями участвовал в растаскивании деревянных тротуаров. Добывал на мусорной свалке картофельные очистки, из которых женщины готовили нечто съедобное. И всё-таки мы находили силы и для развлечений. Двоюродный брат обучал меня игре в шахматы, а заодно подшучивал над моим родным братом, утверждая, что он - индеец Сизый Нос и что его любимое блюдо - суп с куриными перьями и редька, а брат ехидно отвечал, что редька-то голодному насмешнику только снится, причём даже чаще, чем девочка из соседней квартиры.
В начальных классах школы я узнал от своих одноклассников много нового и интересного. Во-первых, - что я еврей. Во-вторых, - что евреи воюют, в основном, в Ташкенте. Мне это было непросто связать с тем, что трое моих пензенских родственников призывного возраста уже находились на фронте. (Вскоре один из двух немолодых братьев мамы погиб, а старший из моих двоюродных братьев был тяжело ранен). Я пытался отбивать нападки на евреев. Но убеждённые в своей правоте ребята приводили, как им казалось, неопровержимые доказательства своих обвинений:
- Да ведь и ты сбежал сюда от войны! Сам рассказывал, как бомбили мост, когда вы по нему на поезде переезжали через Днепр, и ты видел всплески от бомб. Но до Пензы-то вы добрались, потому что она в тылу!
Вскоре я влюбился в Иру с длиннущими косичками (обучение в те годы было совместным). Вспоминаю, как учительница собирала у нас биографические данные, в том числе требовалось указать национальность. Я ответил: «Еврей». На перемене ко мне подошла Ира и прошептала, что мама у неё тоже еврейка, но они об этом никому не говорят. Ребята заметили наши дружеские отношения и подробно рассказали мне о взаимоотношении полов…
Учился я неплохо, с удовольствием играл в шахматы, участвовал в турнирах. Бывало, даже становился чемпионом города среди школьников. У меня было много друзей (с некоторыми из них поддерживаю отношения до сих пор). Вместе развлекались, слушали музыкальные пластинки, немного озорничали. Без улыбки не вспомнить, как при поездке пензенской шахматной команды в Чебоксары мы увидели там вывеску на пивном ларьке «Ждите устоя, требуйте полного долива». Она нас так восхитила, что мы (в команде, кроме взрослых, было трое мальчишек) вечером её сняли, увезли в Пензу и прикрепили к пивному ларьку, чтобы насладиться тем, как отреагирует хозяйка ларька… А запомнившиеся с той поры мелодии итальянской классики и русской эстрады я и сейчас напеваю, пытаясь убаюкать маленького внука. Так что моя мальчишеская жизнь была вполне интересной, несмотря на раздражавшие разговоры о евреях и на то, что жили мы голодновато.
ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ
Раз, а то и два в год, я, как и большинство мальчишек, дрался. Поводом к этому были сначала малопонятные, а потом вполне осознанные оскорбления, - «жид» или хамский оклик: «Ты! Еврей!» Дрались мы обычно в классе на большой перемене или в соседнем парке, рядом со скульптурой Ленина и Сталина, задумчиво отдыхающих на скамейке. Драчунов окружали почти все одноклассники, которые от зрелища получали удовольствие, но не вмешивались. Особенно запомнилось столкновение с подловатым Володькой Благоразумовым. После его неоднократных нападок, всё усиливавшихся, пока я лишь на словах вступал с ним в перепалку, пришлось вызвать его «один на один». В связи с явным, хоть и неожиданным, поражением он не только затих, но ещё и заискивал передо мной, вызывая брезгливость.
Яркое впечатление у меня осталось от праздника1949г. На крылечке деревянного дома, где мы, отделившись после войны от родственников, сняли комнатку, я чистил обувь перед первомайской демонстрацией. А соседская девчонка издали, ни с того ни с сего, начала дразнить меня уже порядком надоевшими «песнями»: «Жид по верёвочке бежит…» и т. д. Я двинулся к ней, она - наутёк. Я догнал её и толкнул. Через несколько минут появилась её мать. Она подошла ко мне и ударила по голове чем-то, завёрнутым в белоснежный платочек. Потом спокойно его развернула и выбросила камень. Зажав ранку ладонью и не сказав своей матери ни слова, я отправился на станцию скорой помощи. Рану заклеили, и я ещё успел вместе с товарищами «в едином порыве продемонстрировать пролетарскую солидарность…» Но следы остались, - на голове и в душе…
Постепенно я осознал принадлежность к своей нации, о которой мне слишком часто напоминали. Мне ещё повезло: на меня редко нападали гурьбой, а когда это всё же происходило, я без колебаний отбивался. Жаль, что с годами я, боясь «перегнуть палку», к антисемитским выпадам я стал относиться сдержаннее, и не сумел защитить сына…
Возвращаясь к истории с отцом, расскажу, что году в 1950-м в Пензу приезжал его младший брат Исаак. Он рассказал, что уже через неделю после ареста брата какие-то «доброхоты» переправили в Ленинград и подложили на его рабочий стол и в партком куйбышевскую газету со статьёй «Двурушник Шапиро». Руководство «Дело» раздувать не стало, может быть потому, что он считался на заводе незаменимым специалистом. А в начале войны, после заискивающего обращения Сталина к народу: «Дорогие соотечественники! Братья и сёстры!..» поиском «врагов народа» в голодном, блокадном Ленинграде заниматься стало некогда. И вот тогда Исааку удалось на собрании разоблачить сослуживца, по провокациям и доносам которого было арестовано около 70 человек. Этого мерзавца, ко всеобщему удивлению, отправили на фронт, а не под суд.
Летом 1952г., когда я готовился к вступительным экзаменам в институт, в нашей семье возникла мучительная ситуация. Маму, и без того запуганную, целый день продержали в «органах», грубо угрожая ей за то, что она-де скрыла от руководства кинотеатра, где она работала билетёршей (!), и от детей, что их отец и её муж - «враг народа».
- Хотите сделать карьеру себе и детям за счёт советской власти?! - кричали на неё. - Яблочко от яблоньки далеко не падает! Вам это не пройдёт! Затаились?! Ответите по всей строгости!
Я еле выжал это из мамы, и то лишь после того, как вытянул её из дома, где из-за тонких перегородок было слышно каждое слово, произнесённое соседями. Поговорить она согласилась только в городском парке. Со слезами на глазах мама растерянно повторяла: «Завтра меня арестуют!». Посоветоваться было не с кем. И вдруг я с отчаянием понял, что у мамы будут требовать «искупить вину» доносительством. А человеком она мне казалась слабым. Я и сейчас с содроганием вспоминаю, как, высказав ей своё предположение, резанул:
- Если ты о ком-нибудь хоть что-то расскажешь, я тебя не прощу!
Она возмутилась, но в результате смогла собраться и устоять против последовавшего - таки назавтра навязывания «сотрудничества». Мама отбилась, ссылаясь на то, что после ареста мужа она ни с кем не вступает в разговоры и всего боится. И её отпустили с подпиской о неразглашении.
Возможно, на догадку о намерениях чекистов меня натолкнул недавний разговор с одноклассником, настырным здоровяком Витькой Кульковым. Он предложил мне пойти с ним на каток, чтобы там «расквитаться» с мальчишками из другой школы, часто колотившими наших ребят. Драться я вовсе не любил, хоть иногда и не мог стерпеть грубых оскорблений, - понимал, что затравят. Уклончиво спрашиваю:
- Вдвоём?!
- Да знаешь, какой у меня удар? Грудь проломлю!.. И мне ничего не будет, - уверенно заявил Витька.
- А почему ты такой безнаказанный? - заинтересовался я.
- Я уже два года работаю на НКВД. Смотри,- не проболтайся!
Неприятные воспоминания у меня остались и о том дне, когда я был зачислен студентом Пензенского Индустриального института. Я понимал, что поступить будет нелегко: в те дни кругом поносили «безродных космополитов», но всем было ясно, что речь идёт о евреях. Ещё комсорг нашего класса - Герман Соколов - после того, как я в разговоре на эту тему назвал кого-то из ребят шовинистом, попытался уличить меня в космополитизме. Хорошо, что другие его не поддержали. А я, к тому же, был сыном «врага народа»! Поэтому, чтобы быть принятым, к вступительным экзаменам готовился, не жалея сил, и сдал их лучше всех на потоке. Но в приёмной комиссии, к столу которой я подошёл, уверенный, что на из бранный факультет поступил, мне без всяких объяснений сообщили, что в списках принятых меня нет. Я мигом вскипел от возмущения и готов был бросить в лицо членам комиссии обвинения, произносить которые в те времена было немыслимо. Положение спас незнакомый мне человек, заметивший моё состояние. Он положил руку мне на плечо, отвёл в сторону, сказал, что он преподаватель этого института и, узнав, что я не принят на «закрытый» факультет вычислительной техники (кто же знал о его закрытости?), посоветовал переписать заявление на механический факультет. И меня тут же зачислили! А преподаватель, удовлетворённо улыбаясь, рассказал мне, что он отец моего школьного приятеля Эмки Ч., которого я несколько раз защищал от донимавших его (по той же причине!) мальчишек.
Вскоре многие первокурсники по их просьбе были переведены с механического факультета на только что созданный электротехнический. Как выяснилось, тоже «закрытый» и поэтому ещё более привлекательный. На первом курсе нашего факультета осталась только одна группа и в ней всего 18 человек. Большинство - дети репрессированных родителей и инородцы. Были евреи из Киева, где им вовсе поступить было невозможно, дети раскулаченных крестьян, «враждебных элементов» из Прибалтики и проч. Например, у латышки Марксины (а её брата в честь вождя звали Владлен) расстреляли и отца, и мать. Забегая вперёд, не могу не вспомнить, что при окончании института, в 1957г., возникла ситуация, по абсурдности достойная пера самого Кафки. Как-то я зашёл в аудиторию, где многие работали над дипломами. Наши девчонки, включая и Марксину, бросились ко мне чуть ли ни с объятьями и наперебой закричали:
- У нас брали интервью! О нашей группе на днях будет большая статья в газете как о самой интернациональной и дружной в институте!
Я только и смог выдохнуть:
- Какие же вы дуры! Не помните, как оказались в этой группе?!
И бросился в редакцию газеты. Со скандалом статью удалось остановить. Время всё-таки было другое. Но редактор долго делал вид, что не понимает лживости публикации, в которой студенты, лишённые права выбора, выставлялись свободными гражданами самой счастливой страны.
А на первом курсе, изучая «основу всех наук - марксизм-ленинизм», в собрании сочинений Сталина я наткнулся на письмо, адресованное тому самому Ксенофонтову. Приведу по памяти начало этого письма: «Уважаемый товарищ! Прежде всего, я категорически против того, что Вы называете себя «учеником Ленина и Сталина». Мы оба - ученики Ленина, а с Вами мы - соратники! Но в чём-то можем и не соглашаться…»
Последние иллюзии о справедливости строящегося в нашей стране общества у меня, восемнадцатилетнего парня, разрушила невыносимо гнусная кампания против «врачей-вредителей», кампания, которую с такой готовностью поддержала огромная часть населения. Недели две мне каждую ночь снилось, что я палкой отбиваюсь от ломящихся в двери убийц…
Поражённый очевидным лицемерием Сталина и провокационной антисемитской пропагандой, я ввязался в историю, которая из-за моей наивности могла плохо кончиться, и не только для меня одного. Я предложил моему приятелю, у которого отец тоже был репрессирован, организовать группу сопротивления. Он согласился. Но когда я посвятил в свои планы двоюродного брата, работавшего инженером и знавшего гораздо больше меня, он пришёл в ужас:
- Ты что и кому предлагаешь?! Твой папа - чистейший человек, а отец этого парня, работая на почте, вскрывал и обворовывал посылки на фронт! Не с каждым можно ходить в атаку! Тебе мало того, что случилось с твоим отцом?!
Пришлось мне ретироваться, сказав приятелю, что о каком-либо сопротивлении всерьёз говорить просто смешно. Но парень не предал, и наши отношения не испортились.
Постепенно я всё же понял, что даже с друзьями надо быть осторожнее.
Выполняя как-то мамино поручение купить какую-то мелочь для дома, я на толкучке, за гроши приобрёл книгу «10 дней, которые потрясли мир» Джона Рида. Очень уж мне понравилось название! Прочитал, почти не отрываясь. Я понял, что и история Октября переврана, и по какой причине в учебниках встречаются перечёркнутые или заклеенные портреты. Попытался зачитать какие-то выдержки маме, но она настояла, чтобы я завернул эту книгу в тряпку и немедленно выбросил в выгребную яму, никому не показывая. Я выполнил это требование с грустью.
Но иногда, наоборот, становилось смешно и приходилось прятать улыбку. Так, посещая баню, я каждый раз впадал в весёлое замешательство, так как был вынужден переодеваться непосредственно перед портретами Сталина и других членов Политбюро. Стесняясь, я поворачивался к ним спиной!
И когда по радио транслировали похороны «величайшего вождя и мудрейшего учителя всех народов» Сталина, мама, несмотря на пережитое, не могла сдержать слёз, приговаривая: «Что теперь с нами будет?!», а я совершенно её не понимал и не знал, как успокоить.
- Он был таким мудрым и справедливым? А за что мы и столько других людей лишились своих близких, а многих, как известно, расстреляли? - спрашивал я её тихим голосом и, демонстрируя своё равнодушие к происходящему, что-то жевал.
- Все ему верили, - отвечала она. - Без него может стать ещё хуже!
Так совпало, что в тот же незабываемый день проходил очередной тур первенства области по шахматам. Перенести игру на следующий день и в связи с этим продлить турнир организаторы не могли, так как участвовало много иногородних шахматистов, а средства, выделенные на их проживание, были ограничены. Известный в Пензе шахматист М., работавший директором электростанции, проиграл и, не справившись с эмоциями, устроил скандал:
- Безобразие! Мыслимо ли играть в такой траурный день?!
Все перепугались. Я тоже опустил голову, но тут, не без удовольствия, услышал, как шахматист, игравший рядом со мной, шепнул своему дружку:
- Какой здоровый осёл! Поплакал бы на груди у жены!