ДОПРОС ЭПШТЕЙНА
По поручению Холмса инспектор Лестрейд проверил алиби Эпштейна, поставленного под сомнение после нашей беседы с Бурцевым, и остался им не удовлетворен. Судя по плану Лондона, срочно истребованному инспектором из топографического бюро, револьвер, из которого застрелили Куроедова, был выброшен как раз на полупути бегства Эпштейна от коттеджа по Мюррей-роуд 35 к булочной, витрину которой он разбил булыжником по Спенсер Хилл 12. Выглядело всё так, словно сам Эпштейн сначала использовал, а потом выбросил это оружие, улепетывая с места преступления. Это открытие заставило всех нас по новому взглянуть на алиби Эпштейна.
Кроме того, Лестрейд учинил в доме Эпштейна, к котором он проживал с некой Сибиряк-Кравчинской, якобы его двоюродной племянницей семнадцати лет от роду, неотложный обыск. Ознакомившись с результатами обыска, Лестрейд ликующим голосом телефонировал нам с Шерлоком, сообщив, что сейчас будет «колоть» Эпштейна, в нашем, если мы пожелаем, с Шерлоком присутствии.
Когда мы прибыли в Скотленд-Ярд, Лестрейд как раз ждал, когда Эпштейн закончит писать свои объяснения о событиях того рокового дня, когда полковник Куроедов пал под градом револьверных выстрелов на залитый кровью ковёр. Сам Эпштейн сидел на уже знакомом мне колченогом табурете в кабинете Хопкинса.
- Немного же вы написали за столько времени, - посетовал Лестрейд, принимая от него два редко исписанных корявым, каким-то неуверенным почерком листочка.
Он небрежно помахал в воздухе листочками объяснения.
- А напрасно. Дело-то совсем по-другому было, и враньем мы с вами только усугубляем, понятно?
- Да как вы смеете! - вскочил со табурета Эпштейн. - Как вы смеете со мной так разговаривать? Я вам не бродяга какой-нибудь, с которыми, я наслышан, в Скотленд-Ярде обращаются вполне бесцеремонно. Я революционер с конца девятнадцатого века! Я член Исполкома Социалистического Интернационала, если на то пошло! Я буду жаловаться!
- Насчет жалоб, я уже слыхал, доводилось. А вот насчет бродяг - это верно. Вы не бродяга. Вы убийца...
У меня перехватило дыхание - настолько неожиданным был этот переход. Я понял, что начинается самое ответственное: сейчас Лестрейд будет раскалывать Эпштейна!
Щегольским сапогом своим он прихватил пальто Эпштейна к перекладине табурета, и, когда тот попробовал повернуться, пальто, натянувшись, не пустило его - Лестрейд словно пришпилил Эпштейна к табурету...
- Слушайте, это какое-то ужасное недоразумение... Я не верю... Вы со мной разговариваете, будто я в самом деле убийца... - Голос Эпштейна звучал хрипло, прерывисто, на глазах выступили слезы. - Но ведь, если вы мне не верите, то это как-то доказать надо?!
- А что тут еще доказывать? - легко сказал Лестрейд. - Главное мы уже доказали, а мелочи уж как-нибудь потом, в ходе следствия подтвердятся.
И приказал:
- Садитесь! И внимательно слушайте, что я вам скажу. Для вашей же пользы...
Лестрейд снял ногу с перекладины стула, прошелся по кабинету, снова остановился перед Эпштейном и стал говорить, жестко отрубая взмахом ладони каждую свою фразу:
- Сотрудничать с Департаментом полиции Вы больше не желаете. Ведь Вы уважаемый политэмигрант, отец русской демократии, особа приближенная к Плеханову. Свои отношения с Куроедовым Вы пытаетесь забыть, как дурной сон. Но Куроедов находит Вас в Лондоне, требуя продолжить сотрудничество. Для Вас это совершенно неприемлемо, поскольку Вы боитесь расправы со стороны товарищей по партии. И вот Вы являетесь на квартиру Куроедова с запиской от имени СМЕРШ, этой грозной организации неуловимых мстителей, стреляете в него, но убегая в панике, забываете в прихожей свою одежду. Тогда Вы пытаетесь обеспечить себе алиби, разбив витрину булочной под видом бродяги. Но со Скотленд-Ярдом шутки плохи, мы тут и не таких заезжих клоунов видали!
Эпштейн закашлялся, а может, засмеялся - не понять было, - отер глаза носовым платком и сказал, зло скривив рот:
- Все это было бы смешно...
- Когда бы не было чистой правдой, - перебил Лестрейд уверенно.
- Хопкинс, возьмите-ка бланк постановления о придании подозреваемого суду присяжных согласно habeas corpus асt. Пишите...
Разгуливая по кабинету, Лестрейд неторопливо продиктовал суть дела, анкетные данные Эпштейна, потом, остановившись около него и неотрывно глядя ему в глаза, перешел к доказательствам. Хопкинс старательно записывал: "...Помимо изложенного, изобличается зонтом, шляпой, пальто и калошами подозреваемого, в панике оставленного им на месте преступления"...
Тут Лестрейд остановился, крутанулся на каблуке, подошел к своему столу, достал из ящика исписанный лист бумаги, протянул Эпштейну:
- Ознакомьтесь, это протокол обыска у вас в Тоттенхэме... Подпись Сибиряк-Кравчинской узнаете?
- Д-да, - выдавил Эпштейн из себя . - Это ее рука...
- Читайте, - сказал Лестрейд и незаметно для Эпштейна достал из того же ящика револьвер марки «Arminius» и самопишущее перо «Паркер» с остатками красных чернил в колбе.
- Что за чертовщина?.. - всматриваясь в протокол, сипло сказал Эпштейн, у него совсем пропал голос. - Какой револьвер? Какой «Паркер» ?
Лестрейд, повернувшись к Эпштейну, держа оружие на раскрытой ладони правой руки, а «Паркер» - пальцами левой, крикнул:
- Вот такой револьвер! Вот такой «Паркер»! А? Узнаете?!
Лицо Эпштейна помертвело, он уронил голову на грудь, и я скорее догадался, чем услышал:
- Все... Боже мой!..
Лестрейд сказал отрывисто и веско, словно гвозди вколотил:
- Пишите Хопкинс: «а так же револьвером марки «Arminius», найденом на пути бегства подозреваемого с места преступления и самопишущим пером фирмы «Паркер», снаряженным стеклянной колбой с чернилами красного цветами, которыми и была выполнена записка угрожающего характера, оставленная подозреваемым на теле полковника Куроедова».
Затем, повергнувшись к Эпштейну, Лестрейд продолжил:
- Я предупреждал... Доказательств, сами видите, на десятерых хватит! Рассказывайте!
Но Эпштейн сидел, ни на кого не глядя, ко всему безучастный, будто и не слышал слов Лестрейда. Инспектор взял у Хопкинса постановление, бегло прочитал его и, не присаживаясь за стол, расписался своей удивительной подписью - слитной, наклонной, с массой кружков, закорючек, изгибов и замкнутой плавным округлым росчерком. Помахал бумажкой в воздухе, чтобы чернила просохли и сказал констеблю Эшли, ждавшему в дверях:
- В камеру его!