Николай Семёнович Лесков. О РОЖНЕ. Увет сынам противления (1886)
[ПУБЛИКАЦИЯ: газ. «Новое Время», 4 ноября 1886 г.]
Жестоко есть противу рожну прати.
(Деян. IX, 5)
Человек ищай разума и правды
должен навыкнути слову о всяком супротивии.
Нужда бо нам есть супротивитися неправде.
Пролог (Слово о супротивии )
I
Из всех положений, высказанных в последнее время графом Л. Н. Толстым, самым неприятным для некоторых современников является совет «не сопротивляться злу». Это «рожон», на который беспрестанно лезут и натыкаются горячие сыны противления. В этом они видят подвиг, ибо, по их мнению, от «учения» Толстого может произойти большой вред. Если учение о непротивлении злу внедрится в сердца людей и станет руководить ими, то зло усилится. Злу надо сопротивляться всеми силами и всеми средствами всякий раз, как только оно обнаруживается, и на всяком месте его проявления.
Такова мысль сторонников противления, которая их одушевляет и двигает ими до того сильно, что, наконец, их друзья и доброжелатели начали их унимать и просить оставить Толстого без внимания.
Что «непротивление злу» вовсе не выдумано и не измышлено графом Толстым, а что оно находится в источнике несравненно раннем и столь совершенном, что на него не раз ссылались и сами «сыны противления», - на этом мы останавливаться не будем. От этого надо воздержаться, чтобы не перенести вопрос на несвободную и, следовательно, неудобную почву.
Поговорим о том, что касается простого житейского понимания мыслей графа Толстого о «несопротивлении злу», и посмотрим, понимают ли сыны противления, о чём они спорят?
II
Увещания, или, как некоторые пишут, «учение Толстого» о непротивлении злу представляется сынам противления как «пассивность», как безучастие, даже как попустительство злу, причём существующее зло, по их соображениям, непременно будет разрастаться и укореняться без всякой удержи.
Таким образом, граф Толстой у них выходит всё равно как бы ПОТВОРЩИК зла.
Это совершенно несправедливо, и в сочинениях гр. Толстого есть на то положительные доказательства, которые, однако, по какой-то роковой случайности никем из сынов противления не замечены или же умышленно ими скрыты.
В интересах литературы такой пропуск нельзя оставить без внимания. Его надо показать и отдать на общий суд публики, - чем и займёмся.
III
Второго числа текущего октября в одной из петербургских газет, где группировались мнения людей, нетерпеливо хотящих ополчиться против зла, напечатано, что «нельзя оказать русской литературе и самому графу Толстому большей услуги, как перестав комментировать его quasi-философские пробы пера. Когда они будут проходить бесследно, не возбуждая никаких толков в обществе, граф Толстой поймет, что он вступил на ложный путь. Он поймёт, что русское общество обратилось к нему с запросом по ошибке».
Через несколько же дней, именно 11-го октября, в той же самой газете подкрепили это мнение тем, что будто и на Западе Толстого поняли в том же роде и что будто и там «время восторгов миновало, а началась эра (?) разочарований».
Итак, «сыны противления» стараются представить, будто граф Толстой понят, наконец, своими и чужими в настоящем, но невыгодном для его литературной репутации смысле. Он художник, и ему следует только писать романы, а проводить и защищать мысли ему не следует, так как он не хочет «противу рожна прати», а с таким человеком говорить не о чем.
Кто уверен, что это так и уверяет других, будто граф Толстой не хочет «противу рожна прати», тот или не читал сочинений, о которых он пишет, или он лжец.
Граф Толстой не только не потворщик злу (что даже стыдно и повторять), но в «учении» его есть прямые указания, как можно сопротивляться злу с достоверностью за успех борьбы.
Скажу более: у графа Толстого есть методика и логика противления, чего нет ни у одного из отъявленных сынов противления.
IV
Когда говорят о том или другом из положений Толстого и всего чаще о «непротивлении злу», обыкновенно обсуждают эти положения во всей целокупности всего сказанного о них Толстым в прямом и в ПРИТОЧНОМ роде.
Приём этот хорош и вполне пригоден к обстоятельствам, применяясь к которым граф Толстой то прямо высказывает занимающую его мысль в статьях или трактатах, то изменяет тон и формулу и ГОВОРИТ ПРИТЧАМИ в простонародном вкусе. Многие из его последних рассказов, без сомнения, не что иное, как притчи, составленные в простонародном духе для уяснения того, что прямо трактуемо быть не может. Публика их так и понимает.
Тому же, без сомнения, должна бы, кажется, следовать и литературная критика, если она не желает остаться позади каждого читающего учёного или неучёного.
Притчами непротивления злу служат многие рассказы Толстого. Особенно сильны в этом роде «Иван-дурак» и «Свечка». Цель их достигается очень полно. Это видно по впечатлениям, производимым ими на «сынов мира и на сынов противления». Обе названные притчи приводят в раздражение и гневность поверхностных партизанов противления.
Раздражение это, однако, выражается так, что упомянутых партизанов следует вопросить: «Разумеете ли яже чтёте?»
Повторяю: у Толстого есть ПРОТИВЛЕНИЕ ЗЛУ и даже есть программа, как вести сопротивление с надеждою дать добру верх над злом.
V
Программа эта положительно твёрдо и ясно начертана в притче «Крестник» (соч. Толстого, т. XII, с. 499), на которую менее всего обращено внимания.
Вот она в сильно сжатом сокращении.
Родился у бедного мужика сын. Сам Бог был его восприемником при крещении. Пошёл крестник к восприемнику и, гостя у него, сел раз на престол. Тотчас же он увидел всех, о ком вздумал, и хотел всех защитить от зла, но наделал ещё хуже. Бог его остановил и сказал ему: «Коли бы ты ещё час посидел, ты бы половину людей перепортил».
За это Бог послал крестника на землю и сказал ему: «Примечай, что люди делают, и научи их тому, что знаешь».
До сих пор это вступление, а далее начинается НАУКА.
Идёт крестник и видит, «зашла в хлеб телушка». Она ДЕЛАЕТ ЗЛО, портит людям ниву. «Люди посели верхами, гоняют по хлебу телушку из стороны в сторону». Телушка уже и сама «хочет из хлеба выскочить, но наедет другой, испугается телушка и опять в хлеб. Опять за нею скачут по хлебу. А на дороге стоит баба, плачет: загоняют, говорит, они мою телушку».
Крестник стал говорить мужикам, чтобы они «выехали из хлеба» и пусть хозяйка свою телушку покличет. «Послушались люди. Подошла баба к краю и начала кликать: тпрюси, тпрюси! Насторожила телушка уши, побежала к бабе, прямо ей под подол мордою... И мужики рады, и баба рада, и телушка рада».
Так изъято зло, которое делало простодушное существо, которое и само не знало, что оно причиняет вред людям. Зло изъято не силою, не сопротивлением, а добром, ласковым, знакомым зовом: «тпрюси! Тпрюси!». Но хорошо, что это была телушка, мягкое по своему нраву животное, которое, как только баба ласково покличет, так это животное и бежит «под подол мордою». С таким вредителем довольно знать только его робкую натуру и не гонять его, а уметь его покликать. Не все же причиняющие зло таковы, как телята? Есть люди злее зверей. Как с такими сладить?
Очевидно, с людьми, которых Шопенгауэр называет «злыми par excellence» [ фр. по преимуществу, в особенности ], ничего не поделаешь ласковым «тпрюси». Толстой на них и предлагает другие приемы.
С злыми «par excellence » дело не легкое и не скорое. ИХ НАДО ПЕРЕДЕЛАТЬ: их надо: а) дочиста ВЫМЫТЬ, в) УКРЕПИТЬ в добре, с) СОГРЕТЬ любовью.
Потом ИХ ОСИЛИТЬ.
Для всего этого предлагается рецепт.
VI
Вам нужно, чтоб злой человек с мутной, совестью стал ЧИЩЕ. Вам бы это нравилось и вы даже, может быть, рады бы кое-что для этого сделать. Может быть, вы что-то даже сделали, но у вас всё-таки не выходит того, что вам хочется. Ваши прекрасные чувства и намерения оскорблены - они. пропадают даром, не принося никому ни малейшей пользы. Напротив, ваше снисхождение причиняет вред даже вам самим... Опыт ожесточает ваше доброе сердце, и вы доходите до того, что с горечью «не верите в род человеческий».
Я стал опытен и умен.
Если кто-нибудь позволит себе пожалеть о вашем грустном разочаровании людьми, вы твердо отвечаете: «Меня научил этому опыт».
Но хорошо ли был произведён ваш опыт?
Каковы были вы сами, когда хотели исправлять другого?
На этот счёт гр. Толстым тоже предлагается притча.
Видит «божий крестник», как баба избу к празднику обряжает. «Вымыла избу, стала стол мыть. Вымыла стол - стала ВЫТИРАТЬ ГРЯЗНЫМ РУЧНИКОМ. Станет в одну сторону вытирать - не вытирается. От грязного ручника полосами грязь по столу. Станет в другую стирать - одни полосы сотрёт, другие сделает».
Божий крестник научил бабу прежде «свой ручник выполоскать». Тогда она «живо вымыла стол».
«Свой ручник» - это, без сомнения, СВОЯ СОВЕСТЬ.
Кажется, это верно и «всякого приятия достойно». Это не более, как вариация на тему: «врачу, исцелися сам».
Итак, вы знаете, что надо сделать, чтобы ОЧИСТИТЬ.
VII
Второе будет - дать очищенному новую форму жизни.
Это сравнивается с тем, как бы вы хотели сырой стоярос загнуть в искусственные формы, какие нужны по вашим соображениям. Вы берете его и гнете, но стоярос вертится туда-сюда и никак не принимает тех форм, какие вам желательно придать ему. Вы сердитесь и в негодовании говорите: скверное дерево.
Но вы, быть может, неправы.
Притча: «пришёл крестник в лес и видит - гнут ободья. Кружатся мужики, а обод не загибается. Поглядел крестник, видит: КРУЖИТСЯ У МУЖИКОВ СТУЛО».
Что вы это, братцы, делаете?
Да вот, ободья гнём. И два раза уже парили, измучились совсем, - не загибается.
Да вы, братцы, СТУЛО-ТО УКРЕПИТЕ, а то вы с ним вместе кружитесь.
«Послушались, укрепили стуло, - пошло дело».
Прежде всего укрепите стуло, т. e. укрепите то, вокруг чего вы хотите согнуть стоярос в круглый обод. Он может согнуться, но надо, чтобы крепко было то, вокруг чего ему загибаться...
Таковы ли вы? Крепко ли в вас в самом то доброе начало, на которое вы гнёте другого? Не сами ли вы его крутите и вертите? Не сами ли вы «ему соблазн?»
Толстой ничего не говорит нового: он только опять варьирует на известные темы: «Человек, возложивший руку свою на рало и озирающийся вспять, НЕ КРЕПОК ВО ВСЕХ ДЕЛАХ СВОИХ ».
Или вам думается, что он «крепок»? В таком случае покажите это.
VIII
И, наконец, третье. Если тому, у кого свой ручник нечист, невозможно очистить другого, и если тот, под кем своё место крутится, нельзя перегнуть другого, то надо разогреть в людях такую друг к другу любовь, чтобы всяк спешил стать друг за друга.
Это - священная, прекрасная забота, но с нею нужны большое терпение, опыт и сноровка. Иначе вы самым усердием погубите дело и «сотворите последняя горше первыя».
Толстой хорошо говорит об этом в притче: Поле. Холодно. Люди озябли. Тлеет у них очень маленький огонек. Люди захотели развести большое пламя, чтоб хорошенько согреться, и взяли сухих веток, зажгли, но НЕ ДАЛИ РАЗГОРЕТЬСЯ, НАЛОЖИЛИ НА ОГОНЬ СЫРОГО ХВОРОСТА. Зашипел хворост - затух огонь... Вот вам и справа! И стало еще холодней! «И сказал крестник: «Вы не спешите хворост накладывать, а прежде разожгите хорошенько огонь. Когда жарко разгорится, тогда уж накладывайте». Сделали так - занялся хворост и разгорелся костер».
Что тут маломысленно и неверно? И опять разве это впервые сказывается? Об этом найдете там, где есть «о званных и избранных», об этом также говорится и в живых речах и в поговорках. Народная пословица говорит: «сырые дрова НА БОЛЬШОМ ОГНЕ загораются». Надо БОЛЬШОЙ ОГОНЬ, а то сырой хворост его затушит. Это не Толстой выдумал, а кто читал не одни журналы, тот знает, что есть источники большего значения, где много раз говорится о таком огне, от которого море и реки загорятся и горы затрясутся и вспыхнут, и на этом огне сгорит зло, а «злато очистится».
И этот третий пример прекрасен и отнюдь не ничтожен. Противленцы злу не должны забывать военный прием Гедеона: лучше сберечь тех немногих, которые «лакают по-пёсьи», чем располагать на всех, «пьющих горстями». Нельзя предъявлять ко всем слишком больших требований, удовлетворить которым может только «любовь совершенная».
История полна указаний, чем кончались такие требования.
Желать повторения этого - значит нимало не любить ни людей, ни великих идей, для которых ещё «не убо прииде час их».
IX
Очки, в которые граф Толстой смотрит на свет и на царящее в нём зло, перед нами. Сквозь эти очки тирания зла представляется ужасною: она способна помрачить очень светлый ум и поколебать крепкую веру, но, кто слаб, пусть с ним лучше не схватывается, а то станет пятиться и повредит ещё хуже. Если не можешь идти верным путём, то по крайней мере не путайся - «не дай безумия Богу». «Прежде всяк себя добре да испытает, и укрепит, и очистит», и только тогда, если ОГОНЬ ЛЮБВИ к человечеству велик, тогда можно наваливать на него «сырой хворост». Иначе погаснет и то пламя, которое еще тлело, и воцарится еще больший холод и мрак.
Но как же «испытать себя добре» и как узнать, достаточно ли разгорелся огонь.
Легендою несомненно византийского происхождения предлагается для этого способ, одно представление о котором удручает своею безнадежностью, или, по крайней мере, медленностью, переходящею человеческие понятия о терпении.
X
Крестник после того, как «увидел три дела», о которых здесь помянуто (очиститься, укрепиться и понять меру своей любви), получил совет носить во рту воду и поливать три горелые головешки, пока они прорастут. Он это и стал делать. Носит во рту воду, а сядет отдыхать, молитвы читает. Народ стал считать его за угодника и начали ему хлебца приносить. Живёт он далее и всё так же трудится и кормится. Только стал кто-то обижать ходящих к нему богомольцев. И вот видит раз крестник, «мимо него едет человек верхом и песни поёт. Человек сильный; одежда на нём хорошая, и лошадь, и седло дорогие».
Спросил его крестник: что он за человек?
Я, говорит, разбойник, езжу по дорогам людей убиваю: что больше людей убью, то веселей песни пою.
«Ужаснулся крестник». Теперь перед ним был уже не теленок, которому довольно помануть: «тпрюси, тпрюси», а теперь «зверь par excellence», который «ездит, убивает и, что больше убьёт, то веселее поёт!».
Крестник стал ему говорить: «Покайся», а разбойник хохочет.
Не боюсь, говорит, я Бога и тебя не слушаю. Ты, говорит, богомольством кормишься, а я разбоем кормлюсь. Всем кормиться надо. - А за то, что ты мне про Бога помянул, я завтра лишних двух людей убью.
Самого «крестника» погрозился убить, и крестник попятился. «Вперёд, говорит, не попадайся». Через некоторое время крестник вспомнил, что разбойник его правильно попрекнул, что он «богомольством кормится». Надо скорее сделать, чтобы нельзя его было укорять таким делом. Он взял да и ушёл в лес, где никто про него слышать не может. Но только разбойник это увидал и спрашивает: «Чем же ты тут кормиться будешь?». А «крестник об этом и не подумал». Разбойника это «повернуло»... - «Ничего не сказал разбойник, поехал дальше», а у крестника одна головня проросла и яблоко дала. Живёт опять много лет крестник в лесу, ещё постарел и подвоспитался и слышит он раз, опять едет разбойник, страшно ругается и везёт связанного человека. «Крестник СТАЛ ПЕРЕД ЛОШАДЬЮ. - Куда ты, говорит, этого человека везешь?
Везу в лес. Не сказывает, где деньги спрятаны. Буду его пороть до тех пор, пока он скажет».
«И хотел разбойник проехать, да НЕ ПУСТИЛ КРЕСТНИК, СХВАТИВ ЛОШАДЬ ЗА УЗДУ».
Рассердился разбойник на крестника, замахнулся на него.
НЕ ИСПУГАЛСЯ КРЕСТНИК.
«НЕ ПУЩУ, говорит. Не боюсь я тебя, я ТОЛЬКО БОГА БОЮСЬ. А БОГ НЕ ВЕЛИТ ПУСКАТЬ. Отпусти ЧЕЛОВЕКА».
XI
Кончаем притчей чтение и надеемся, что обязательство, которое мы приняли на себя в начале этой беседы, нами исполнено: кто имеет снисходительность читать предлагаемые строки, тот уже сам видит, что крестником противление злу оказано и оказано вполне смело и бесстрашно. Видя перед собою такого человека, которому НИЧЕГО НЕ НУЖНО и который НИКОГО НЕ БОИТСЯ, насильник отпускает человека.
А оканчивается всё тем, что сопротивник сильного духа совсем «осиливает» самого разбойника, ибо «ПОВЕРНУЛОСЬ в нём сердце», когда тот «смерти не побоялся», и «РАСТАЯЛО сердце», когда крестник «его пожалел».
Остальные две головни проросли, и притча кончена. Смысл её ясен: Толстой не считает «противление» средством, пригодным при всякой шкоде со стороны такого существа, которое не богато смыслом и добронравно, как телёнок. Толстой предпочитает здесь кроткий и ласковый клич. Но Толстой не отвергает, что есть существа «злые par excellence», они разъезжают на страшных конях и бога знать не хотят, а людей не жалеют, их лаской не убедишь, и тогда Толстой дает место «противлению». Крестник СТАЛ перед страшным конем насильника, едущего терзать человека; будучи кроток сам, он «СХВАТИЛ лошадь за узду», «НЕ ИСПУГАЛСЯ » и «НЕ ПУСТИЛ», потому что «Бог (говорит) НЕ ВЕЛЕЛ ПУСКАТЬ». ВОТ ПРОТИВЛЕНИЕ ЗЛУ, как понимает Толстой.
Может быть, оно худо! Ну так и надо показать, чем оно худо, а не лгать, будто у Толстого нигде нет сопротивления злу и будто он злому потатчик.
Но вот на это-то мы и не встречаем «комментариев» ни у одного из писателей, считающих «учение» Толстого несостоятельным и вредным.
XII
Людей, способных критически разобрать и оценить то, что теперь называют «учением Толстого», у нас ещё не оказалось. Есть хвалители, есть порицатели, но совестливых и толковых судей нет.
Что ни писали гг. критики об упадке русской литературы в последнее тридцатилетие, верно вполне - только в упадке сама критика. В ней исчезли не только многообъемлемость знаний и таланты, но даже нет простой ДЕЛОВИТОСТИ, нет самого простого качества, присущего человеку, одарённому здравым смыслом.
Отсюда и бестолковость, и ложь, и кривлянье.
XIII
Говоря по правде, справедливый и толковый человек должен бы признать, что Толстой допускает противление злу только тогда, когда человек усвоил себе: 1) ЧИСТОТУ , 2) ТВЁРДОСТЬ и 3) ЛЮБОВЬ, т. е. большую «совершенную любовь». Что такое «совершенная любовь» - этому есть готовое определение у Павла: «совершенная любовь» та, которая «ничего для себя не ищет, о всём милосердствует, и она же изгоняет страх».
Кто идёт с такою любовью - перед тем зло не устоит. Если же кто возьмётся за «противление злу», не будучи сам ЧИСТ, ТВЁРД и исполнен бескорыстной любовью, то всякое «противление» со стороны такого человека будет напрасным и не принесёт никакой пользы, а, напротив, только усугубит ожесточение и тем причинит наибольший вред.
Такое воззрение, защищаемое ныне Толстым и высказываемое им в прямой и в простонародной приточной форме, несравненно ранее его имело своими выразителями Сократа, Марка Аврелия и Иисуса Христа. Оно же в значительной степени защищается и современными гуманистами. И сам житейский опыт простых, но здравомыслящих людей тоже высказывается в том же духе: так рассуждает и толстовский мужик, пашущий со «свечкою».
Почему же теперь вдруг толстовское рассуждение кажется так глупо, вредно и ничтожно? Или есть такой неначитанный критик, который не видит, что оно есть не что иное, как повторение гораздо ранних мнений? Или же всё это уже худо и всё не годится? Почему же? Не потому ли, что мы волей-неволей чувствуем, что мы НЕЧИСТЫ, чтобы очищать других, НЕТВЕРДЫ , чтоб других укрепить, НЕЛЮБОВНЫ настолько, чтобы не побояться страха, а испугать страх!
Злые люди всегда сердятся, когда видят, что их понимают.
XIV
«Комментировать» Толстого, без сомнения, можно перестать, но это отнюдь не будет значить, что не стоит им заниматься. На заграничную печать не во всём можно опираться. Заграничная печать занимается Толстым много и лучше, чем у нас дома, но есть пункты, где чужестранцы судят о Толстом, глядя на свет совсем не в его стёкла, а тогда опять выходят суждения неправильные.
Можно судить о мире «comme il est» [фр. «как он есть»] или «comme il doit etre» [фр. «каким он должен быть»]. В чужих краях, на Западе, давно считается за непреложность, что «il faut prendre le monde comme il est, par comme il doit etre» [фр. «Нужно брать мир таким, каков он есть, а не таким, каков он должен быть»]. Там к этому и применены взгляды и суждения. Воззрения же Льва Толстого давно не приспособляются для того, чтобы брать мир таким, каким он есть, а он сквозь свои очки желает видеть таким, каким он должен быть. Следовательно, <не>удивительно, что Толстой многим из почивших в известных формах цивилизации покажется неподходящ и даже сумбурен. Кому же не странно отношение Толстого к адвокату, «работающему головою» (в «Иване-дураке»), если мир представить вечно в таком положении, что в нём необходимо будут суды, а в судах «сỳдья неправедные»; но ведь гр. Толстой думает, что судить совсем не нужно... Странно и то, будто солдаты пригодны только для того, чтобы «бабам песни играть» (там же), но ведь граф Толстой совсем не считает позволительною никакую войну и ни по какой причине... Может быть, он не прав, - но пусть ему умные люди это и докажут, а все умных людей послушают и сами поумнеют. Начинать можно хоть с самого суда царя Соломона, и всё будет живо и любопытно: не следовало ли, например, матери живого ребёнка отдать своё дитя той, которая своего ребёнка приспала? Зачем сопротивляться? Очень может быть, что во мнениях графа Толстого обнаружатся и очень слабые стороны. Война есть ужаснейшее бедствие, но рабовладельчество, например, ещё гораздо бедственнее войны. Что американская война за освобождение негров была зло или дело человеколюбия из-за сопротивления злу? Не сопротивляться ЗЛУ НАД СОБОЮ - очень хорошо, но не всегда.
В Библии Лот заступался за ангелов... Нельзя позволить и над собою делать всё , что вздумает бесчинство, но как дозволить это над другим?.. Граф Толстой в описании царства Ивана-дурака даже не верен всегда отличающим его правде и реализму. Спокойные подданные «Ивана-дурака» служат Толстому удачными иллюстрациями: они ничуть «не сопротивляются, а только плачут». Победившие их солдаты тоже размякли: им «гнусно стало их обижать и воевать не с кем». Это ведь не так бывает на настоящей войне, которую граф Толстой хорошо знает. Всякому известно, например, что бьют и незащищающихся, а с женщинами очень часто совершают и ещё более тяжкие насилия... Как поступать в таком случае, когда на глазах человека подвергают насилию его сестру, жену или даже мать?.. Неужто смотреть, не сопротивляться сразу, а прежде идти поливать головешки?..
XV
Вообще, совершенно ли верна во всех частях притча Толстого о стирке, о стуле и о головешках? Конечно, спора нет, что самое пристойное есть сделать чистое дело чистыми руками. Это уже аксиома, не требующая никаких доказательств, но, однако, кто же из смертных может установить срок, во сколько времени другой человек может успеть всполоснуть свою стирку, утвердить свой стул и прорастить свою головешку? Об этом у названных выше писателей ничего не находим. Жизнь тоже представляет много примеров противуположного. Тот скованный злодей, который увидал во время пожара в Марселе ребёнка в пятом этаже горящего дома и попросил снять с него оковы, взлез, снёс дитя и потом снова надел на себя оковы, был чист или грязен, слаб или твёрд, любящ или злодей во время совершения этого подвига любви? Ему, быть может, совсем и не нужно было поливать головешки. Он был преступен, но в его сердце жило добро, как скрытая теплота живёт в воде, покрытой льдом. Зачем же ему головешки? Сердце его услыхало внутри себя: «Эффава!», и оно отверзлось для любви, «превосходящей страх», для «любви совершенной».
Разве мало свидетельств, как одно слово, один взгляд, один трепет сострадательного сердца изменяли всего человека, «очищая его до дна» и укрепляя его на всё доброе.
Граф знает книги, где примеров этого рода много, как песку на морском берегу.
«Эффава!» - и готово!
XVI
Критика не указала графу этого уклонения от того пути, который сам он справедливо считает за «царственный путь». Критика не разъяснила, что поливанье головешек (т. е. бесконечно долгий искус) - совсем не лучший исход для того, чтобы изменить характер человека. Это слишком увязло в Прологе. В Евангелии видим иное.
По-евангельски с живым человеком наилучший оборот может делаться очень скоро - «во мгновение ока». Висит разбойник, рядом праведник, а дальше другой разбойник. И разбойник был совсем как следует быть - настоящий разбойник. Головешки он не поливал, но вот другой разбойник начал при нём досаждать кроткому - и сразу является всё , что нужно:
- Аминь,- днесь будешь со мной.
Сейчас, вдруг всё и кончено.
Так же и с блудницей, так же и с Закхеем, и с мытарем молившимся. Везде высокий, захватывающий сердце порыв, святое движение души, а не МЕТОДА с головешками...
Умный и основательный критик, может быть, мог бы сделать на некоторые места «учения» Толстого не пустые, а очень дельные замечания, которые разъяснили бы, что в этом «учении» путается, и это имело бы и литературный интерес, и жизненное значение.
Графу Толстому, несмотря на его начитанность в Прологах, может быть, можно доказать, что и самое значение византийских головешек он понимает неверно. Поливание головешек в Прологах встречается не как воспитательноё средство, а «как ПЛОД ПОСЛУШАНИЯ» (см. Пролог гродненской печати, под 28 г. декабря, об Иоанне Колове: «како всади сухо дерево и рече по вся дни напояти корчагом воды донде же сотворит плод - ПЛОД ПОСЛУШАНИЯ »).
XVII
В так называемой философской литературе известны пространные упражнения на темы о том: может ли сделать ДОБРО человек злой и порочный? К сожалению, все эти упражнения скучны, ибо все они большею частию изложены тяжелою и неуклюжею манерою людей семинарского образования. Результата от них никакого, но там есть примеры, которых нельзя забыть,- это примеры, где зло «нудит» человека к сопротивлению, а кто этому понуждению не внемлет - тому отмщение бывает. Вопрос этот всегда так и остается открытым вопросом, но подходящие к нему случаи иногда против воли заставляют его передумывать.
Позволю себе, впрочем, привести живой случай.
Лет двенадцать тому назад через ботанический сад в Киеве шли из класса домой две маленькие девочки, дочери известных и почтенных родителей. В саду в этот день работали арестанты крепостных каторжных рот. Девочки, войдя в сад, не вышли из него. Они были найдены там в обросшем рве под кустами задушенными и изнасилованными. Полагают, что это дело двух злодеев из арестантов. Следствие ничего не открыло, но в одном из сумасшедших домов прибыла одна новая тогда умопомешанная, печальное состояние которой обнаружилось тем, что она видела (будто), как совершено ужасное злодейство над детьми Б. и могла будто этому воспротивиться, - «могла швырнуть железные грабли или лопату, но не сделала этого, и испугалась и убежала». А потом её «стало мучить и замучило то, что она не оказала противленья злу».
Конечно, это говорит умопомешанная, которая, может быть, была помешана и ранее. Верить её словам без сомнения нельзя, но и никто не в состоянии доказать, что не было так, как она рассказывает. Во всяком случае это рассказ статочный, и дело могло быть так, как говорила женщина, помешанная в рассудке.
Представьте же себе, что это именно так и было, что она действительно видела это «зло и НЕ ОКАЗАЛА ЕМУ ПРОТИВЛЕНИЯ...» Вина это с её стороны перед человечеством или это с её стороны добродетель?
Я не хочу высказывать никакого моего личного суждения, да оно было бы и неважно. Пусть этим занимаются те умные люди, которые унтами своими одолевают Толстого. Я не стану притворяться и скажу смело, что я ЗНАЮ ту особенную литературу, которая даёт графу Толстому сюжеты для его прекрасных рассказов, и я мог бы оттуда же взять рожон противу его рожна. (Критики его не видят). Но я не хочу вооружаться ничем таким, чего нет у каждого стоящего в толпе человека.
У каждого человека есть сердце, есть ЖИВОЕ ЧУВСТВО. Будь он даже порочный человек, но если бы он увидел то, что видела киевская помешанная, поднял бы лежавший там железный заступ и со всею силою, сколько её есть в руке, размозжил бы им голову злодея - он имел бы право не считать это за преступление.
Может быть, такая нераскаянность тоже была бы сумасшествием, но уж это значит такое дело, что быть при нем и дохранить в спокойной ясности свой ум НЕВОЗМОЖНО !
XVIII
Я говорю со СТОРОНЫ СЕРДЦА, со стороны чувств, доступных и понятных всем и каждому. Судя с этой стороны, я думаю, что есть случаи, когда человек не может оставаться человеком, не оказав самого быстрого и самого сильного сопротивления злу. И он должен оказать это противление, не чистясь и не приготавливаясь, а именно ТАКОЙ, КАК ЕСТЬ, с таким ручником, какой есть в руке, и с неукреплённым стулом и с черными головешками.
Ум может быть в состоянии сделать несравненно лучшие доводы или прийти к заключению совсем иному, и потому жаль, что те, которые наделены большим умом, провозгласили отступление.
Умным людям ещё предлежит понять, что у Толстого «противление злу» есть, а затем им предлежит раскрыть и показать обществу, чтó в толстовском методе противления верно, а что в нём спорно, сомнительно и подлежит поправке. Такой труд вовсе не лишний, а он был бы очень полезен. Кто имеет хороший глазомер, тот с любопытством посмотрит в очки, предложенные графом Толстым, и не спотыкнётся. Он сравнит оптические видоизменения с известною действительностью и определит, что эти очки не в меру увеличивают, а что уменьшают. Но в очки надо смотреть, а не поступать с ними, как мартышки: «то их понюхают, то их на хвост нанижут».
___________________________