Избранные Страницы из Переписки Льва Николаевича Толстого с Женой, Софьей Андреевной Толстой. Ч. 15
Эпизод Девятый.
В САМАРУ, ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ
(1871 г.)
Ответом на это письмо было послание Софьи Андреевны, датируемое исследователями 17-18 июня. Будто для того, чтобы умерить понятную и неприятную ей радость мужа, вырвавшегося ненадолго на свободу, Софочка, типичная блэк-берсовка, в удовлетворение и «утешение» своих мстительно-эгоистических чувств, вкладывает в письмо больному мужу фотокарточку со своей измождённой болезнью физиономией и бритой башкой, прикрытой кое-как затрапезного обличия чепчиком, а начинает письмо «традиционно», с неприятных домашних известий:
«Не с весёлым духом пишу тебе, милый друг Лёвочка. У меня больна няня <Марья Афанасьевна Арбузова. - Р. А.> и у Лёвушки тоже жар и была рвота. Мне от всего этого хлопот много, но я не унываю, мне все отлично помогают - и мама́, и Ханна, и Лиза с Варей. Без тебя я очень себя берегу, сплю днём, хожу прогуливаться и т. д. Остальные дети и вообще все мы здоровы. Дети с восторгом рвут землянику, веселы, и гуляют теперь с бабушкой, так как Ханна помогает мне. Лёвушке теперь уж получше, няне тоже. Верно, когда ты получишь это письмо, уж опять у нас всё будет благополучно. Я сейчас получила твоё письмо с парохода и очень порадовалась, что ты себя чувствуешь хорошо. Вместе с твоим письмом получила ещё письмо от Фета и от <С. С.> Урусова. Последний написал мне такое милое, умное письмо, что я его ещё больше полюбила. А Фет, как всегда, так напыщенно и говорит, и пишет.
Ты велишь писать подробнее, а мне так сегодня некогда к несчастию. Писать к тебе я очень люблю, это моё утешение получать и посылать письма. Посылаю тебе свою карточку. Делала я её в Туле во вторник, третьего дня, куда мы ездили с Лизой и с Леонидом.
Твоя присяжная служба наделала нам пропасть хлопот. Мы брали у Кнерцера свидетельство, посылали его с Иваном Кузмичём в Сергиевское, и теперь штраф снят и свидетельство принято. Также хлопотали очень о деньгах, 1000 р. с., которые присланы на имя твоё Кузминскому. Тут пригодилась бланка, которую ты мне когда-то оставил и в которой подпись засвидетельствовали в полиции с большими затруднениями.
Таня очень благодарит за няньку. Деньги ей Кузминский сам пошлёт; он сегодня уехал в Москву. Таня ни минуты не колебалась, а очень обрадовалась и сейчас же решила её взять. У Тани, у бедной, очень зубы болят, а мама́ стала себя чувствовать здесь лучше. У нас жарко, знойно и ветрено. Дети всё продолжают купаться, а мне Кнерцер велел брать ежедневно ванны с отрубями и говорит, что сыпь моя - следствие лихорадки и должна была быть рано или поздно. Он свидетельство дал очень охотно, говоря, что ты отлично сделал, что поехал на кумыс, и несколько раз повторил, как это тебе будет полезно, потому что ты, будто, очень ослабел и физически, и нравственно.
А друзья твои, - Фет и Урусов - оба уверены, что ты болен от ГРЕКОВ, и я с ними согласна, - это одна из главных причин. В другом конверте пошлю их два письма ко мне; прочти их и напиши им из кибиток. Я им отвечу кратко, так как мне очень мало времени.
Теперь у нас прекратились и прогулки, и катанья, и игры. Все силы, умы и сердца направлены на то, чтоб помогать мне в детской без няни. С такими милыми помощниками всё легко перенесть. У няни тоже жар и рвота, её очень перевернуло и, верно, она не поправится раньше недели.
Очень благодарю за судно и за pas-de-géant [гигантские шаги.] Когда у меня все поправятся, я займусь с князем его поставить. Он говорит, что надо нанять из лагеря солдат его ставить. Для постройки купили лесу на 450 р. с. и загромоздили толстейшими брёвнами и досками всё место около дома. Верно скоро начнут строить. Мама́ я перевела в кабинет; тут ей дети не давали спать. Мне поскорей всё хочется тебе написать, оттого так бестолково пишу.
Прощай, милый друг, целую тебя крепко, скоро ещё напишу, а теперь решительно больше некогда. Живи дольше, поправляйся, пиши чаще и будь о нас покоен.
Соня.
17 июня.
Приписываю на другое утро. Няня совсем встала, только слаба, и Лёвушке гораздо лучше» (ПСТ. С. 93 - 95).
Тут таки нужно кой-чего откомментить. Насчёт греческого языка Толстого… Хорошая, кстати говоря, иллюстрация отрыва «образованного сословия» от верующего народа. Народ жил верой, что страдания, болезни от Бога, от греХов (а один из главных грехов - праздность, безделье); чистенькие же да гладенькие господа - опасались, как мы видим из письма Софочкиного, не греХов, а больше греКов и напряжённого труда. Фет в вышепомянутом письме от 15 июня убеждал Софью: «Надо бы употребить всю вашу власть, чтобы не давать ему, Льву Николаевичу, так усиленно работать, как он это делает. Пусть отдыхает». А Урусов в том же порицающем толстовские усилия духе даже юморил вот так вот по поводу его недомогания: «И что за странная болезнь у человека, имеющего избыток здоровья? Тютчева успокаивает меня тем, что все мущины страдают МНИТЕЛЬНОСТЬЮ, а её отец (Ф. И. Тютчев) сказал мне, что вернейшее средство начать хандрить и заболеть состоит в чтении древних авторов, в особенности греческих. Действительно, графу верно неизвестно, что ЗВЕРИНОЕ ЧИСЛО 666, о котором говорится в Апокалипсисе, принадлежит Риму и Греции; то есть зверем называет апостол языческий мир образованных римлян и греков. Как угодно, а я ужасно страдаю и боюсь за Льва Николаевича. И что за охота предаваться чтениям противных авторов! Вообразите, что во всей Москве только и разговоров о том, как граф выучился по-гречески в три месяца. А мне было бы ещё приятнее, кабы он писал и освящал своим гением наше общество. Подумайте, как оно нуждается в этом; где ни пройдёшь - везде заблудшие овцы, не имеющие пастыря» (Цит. по: ПСТ. С. 96).
Довольно запоздалые, впрочем, рекомендации!.. Лев УЖЕ и выучил язык, и пресытился греческой классикой, и, сломав теперь свою «античную» и кабинетную клетку - сбежал в русскую саванну… за той здоровой и полнокровной дикой жизнью, которая была недоступна большинству его светских критиков и советчиков.
* * * * *
Из Самары Лев с берсёнком Стёпкой двинули уже на лошадях. Отъехав на 25 вёрст от Самары, на станции Дубовый Умет, Толстой наспех чирканул жене ещё одно письмо:
«Пишу из деревни Дубовой, - первая станция к Каралыку, там где я был.
Сколько я ни спрашивал, ничего лучшего этого нет. Двое суток мы ехали по Волге благополучно и как всегда по Волге, очень занимательно, но беспокойно. Я бы сказал, что совсем здоров, коли бы не бессонницы и очень унылое расположение духа. Действительно, Стёпа мне полезен, и я чувствую, что с ним Арзамаской тоски не сделается.
Кумысники так расплодились, что все 4 заведения около Самары набиты битком, и больше ни квартир, ни кумыса нет. Боюсь, чтобы того же не было на Каралыке. Неудобство Каралыка главное в том, что туда нет почты; и я без ужаса не могу подумать о том, что и ты, и я можем пробывать по две недели без писем. Я решился вот как: я буду писать тебе всякий раз, когда будет случай из Каралыка в Самару, но если в неделю не будет случая (я надеюсь, что будет чаще), то я нарочно буду посылать в Самару свои письма и на почту за твоими. Ты пиши, как я говорил, чем чаще, тем лучше, но не менее двух раз в неделю.
Не знаю, что будет дальше, но до сих пор я не выходил из тоски. Стёпа очень приятен. Прощай, душенька, целуй всех.
14-го ночью» (83, 176 - 177).
Полным текстом ответа на это письмо Софьи Андреевны, писанного ею 24 июня, мы, к сожалению, не располагаем. В комментариях к приведённому нами письму Л.Н. Толстого дан только следующий значительный отрывок:
«Твои бессонницы и унылое расположение духа не от того, что ты уехал, а вспомни, то же самое было дома. А теперь по крайней мере есть причина быть унылым, ты нас не видишь, а дома та же тоска была без причины. Всё это обойдётся, как только ты вольёшь в себя известное число вёдер хорошего кумыса; но нашёл ли ты его наконец, вот что меня со вчерашнего дня страшно мучает. Конечно, если б твоя тоска стала продолжаться и дошла бы до высшей степени, то и кумыс пользы не принесёт. Я тебе говорила, что лучше бы всего было мне ехать с тобой. Сегодня, как подумаю о том, что ты уныл, почувствую такой прилив нежности к тебе, и так мне кажется, что я бы тебя и утешила, и устроила, и развеселила. Но ведь я ничего не могла этого сделать, когда ты был тут, а только сама заражалась твоим унынием. Если ты занимаешься Греками, то брось их. Наверно это на тебя больше всего действует. Брось, пожалуйста, верь Урусову, верь Фету, верь моей глупой голове и любящей душе, что эти занятия тебе вредны» (Цит. по: 83, 177).
Лёвик верил… и не глупой голове Фета, даже не умнице Урусову, а любящему сердцу… и не одной Софочки, но и своему - любящему Свободу и Жизнь!
* * * * * 15 июня Стёпка и Лев, одолев путь в 130 вёрст, прибыли к назначенной цели - в деревню Каралык (позднее Орловка, в Николаевском уезде Самарской губ.) В деревне, по переписи 1859 г., числилось 162 двора и свыше тысячи жителей. Но умница Лев поселился, конечно, не в деревне… Вот что пишет он сам о прибытии в Каралык в письме этого же дня:
«Пишу тебе несколько слов, потому что устал и нездоровится. Устал я потому, что только что проехал последние 130 вёрст до Каралыка. Башкирцы мои все меня узнали и приняли радостно; но, судя потому, что я увидал с вечера, у них совсем не так хорошо, как было прежде. Землю у них отрезали лучшую, они стали пахать, и бо̀льшая часть не выкочёвывает из зимних квартир. Я поместился, однако, в кибитке, купил собаку за 15 рублей и сбираюсь с терпением выдержать свой искус, но ужасно трудно. Тоска, и вопрос: зачем занесло меня сюда, прочь от тебя и детей и найду ли я тебя и их такими же, какими оставил. Впрочем, нынче устал и не в духе.
Каждую неделю надеюсь получать известия.
Прощай, душенька, обнимаю тебя» (83, 178).
На то же, и даже большее, надеялась и жена… но тогдашняя почта России была безжалостна в медлительности и ненавязчивости своего сервиса! Прождав 3-4 дня и не дождавшись ответа, Сонечка пишет и отправляет 21-го ещё одно письмо. Не ответ… а просто так… с девчачьей тоски от ожидания всё писано:
«Мне кажется, я редко пишу тебе, милый Лёвочка, а отчего, сама не знаю. Оттого, что некогда; но мне всегда некогда, я всё в суете, суета - моя сфера, а, главное, мне всё кажется, что ты не получишь моих писем.
С тех пор, как ты уехал, у нас постоянная суета, опомниться нельзя. Теперь, слава Богу, няня выздоровела; опять ходит за детьми и спит с ними, но Лёвушка и Маша немножко разладились: Маша покашливает, а Лёвушка так что-то ноет. Серёжа всё с Славочкой; сегодня залезли на лестницу, которую плотники принесли, и Серёжа свалился и нос расшиб; хотел плакать, но Славочка его пристыдил, и он стал улыбаться. Ездили всё купаться, только я оставалась дома; потом с Лёвушкой и Парашей <дочка повара. - Р. А.> прошли к купальне пешком, а потом приехала со всеми. Танина немка <нанятая Толстым в Москве нянька Линдгольм. - Р. А.> приехала вчера вечером, а нынче уже отнекивается ехать на Кавказ. Завтра ей будут делать строгий допрос: говори сейчас - да или нет; а если нет, то мы её завтра же отправим обратно в Москву. А так она нам всем нравится, добродушная и охотно всё делает, хотя видно, что за маленькими детьми никогда не ходила и не умеет ничего делать.
Таня очень мучилась зубами, плакала. Мы послали за доктором, теперь она сидит у нас, очень волнуется об няньке и шлёпает губами, и всё уверяет, что каждому ребёнку нужно по няньке. Саша < А. М. Кузминский > уехал в пятницу, т. е. 18-го в Кутаис; когда он прощался со мной и детьми моими, у него были слёзы на глазах и он говорить не мог, но когда стал прощаться с своими, то до того рыдал, что стоял у окна и долго не мог остановиться. Оболенский < кн. Л. Д. Оболенский > поехал его провожать, и дорогой их застала страшная гроза и дождь, такая, какой ещё и не было. Саше пришлось переодеваться в дамской комнате, и он прислал все свои промокшие вещи домой. Таня о нём не очень скучает, её слишком поглотила немка; так жаль, если эта Линдгольм не останется.
В пятницу, т. е. 25-го, мы ждём Дьяковых; они сказали Саше в Москве, куда он ездил на два дня, что собираются к нам. Оболенские сегодня уехали на пять дней к себе в Крапивну кончать дела какие-то, получать жалованье, мыть бельё и проч.
Вот будет суета-то, когда ещё Дьяковы приедут; только бы дети были все здоровы, тогда, может быть, и весело будет, насколько возможно без тебя. Тётенька Полина сама предложила на эти дни ехать в Тулу. Ей, кажется, не хочется видеть Дьяковых, не знаю, отчего. Мы вчера очень с Таней смеялись и Лизой тому, что тётенька Полина с начала приезда мама̀ на всех нас выпустила когти и готова была вцепиться при первой неловкости с нашей стороны. Но так как мы все были с ней очень учтивы и хороши, и она стала мила, вдруг растаяла, стала целоваться со всеми и сама предложила уехать, когда будут Дьяковы. Варинька ездила нынче верхом провожать в Крапивну сестру; кучер ей сопутствовал. Леонид ездил с Серёжей раз и нынче с Славочкой раз верхом. Нынче получили письмо от Серёжи; у него родилась дочь Варинька <Варвара Сергеевна Толстая (1871 - 1920). Плод сожительства Сергея Толстого с цыганкой Машей Шишкиной. Талант. Пела и танцевала, как и мама. Её трахал повар С. Толстого В. Васильев (всего выплодила с него четверых детей), позднее заключивший с нею гражданский брак. - Р. А.>, окрестили без никого из наших, не знаю кто. Варя и Лиза обижены, что их не позвали.
Нынче приезжал к нам Бибиков с Николинькой. Он в своей коляске катал Серёжу, Николиньку и Славочку.
[ПРИМЕЧАНИЕ. Да, это ТОТ САМЫЙ Бибиков. Александр Николаевич Бибиков (1822-1886), незаконный сын Крапивенского помещика. Довольно богатенький: владел 574 десятинами земли. Получил образование в Тульской землемерной школе. Был в связи с дальней родственницей Анной Степановной Пироговой (1837-1872); вследствие ревности она бросилась под поезд в январе 1872 г. Этот случай послужил Толстому фабулой для сюжета смерти Анны Карениной в одноименном романе. Имение Бибикова Телятинки - всего в трёх верстах от Ясной Поляны. - Примеч. Романа Алтухова.]
Мама́ сегодня стала пить воды; здоровье её лучше, но не совсем ещё хорошо. Она бодра, помогает нам в доме и с детьми, читает очень много и гуляет с детьми. Я вчера вечером ей собирала старые книги Revue des deux Mondes, и она хочет читать теперь «Le roman d’une honnête femme»; если помнишь, нам очень нравилось - Cherbullier.
[ПРИМЕЧАНИЕ. Как мы уже сказали выше, Толстой в 1870 - 71 гг. берёг себя от пакости под названием российская пресса. И иностранную особо не жаловал… Одним из исключений был регулярно получаемый и читаемый всеми взрослыми обитателями яснополянского дома французский либеральный журнал «Revue des deux Mondes» («Обозреватель Старого и Нового света»; выходит с 1829 г. по сей день: http://www.revuedesdeuxmondes.fr/ ) - направления литературного, философского и отчасти политического. Одним из знаменитых его сотрудников был Виктор Шербюлье (V. Cherbullier) (1829-1899), журналист-беллетрист, в 1866 году опубликовавший «Le roman d’une honnête femme» («Роман честной женщины»). - Примеч. Романа Алтухова. ]
Ханна, бедная, всё ещё прихварывает, так бы мне хотелось её починить. И самой ей, очевидно, и купаться, и резвиться хочется, да то ухо стрельнёт, то зуб, то висок; и похудела она ещё. О всех тебе надо говорить. Тётенька <Ёргольская> всё по прежнему сидит, перебирает старые вещи и денег просила у Оболенского.
Ты пишешь, что вещи вышлют из Москвы в среду, но нынче понедельник, а объявления никакого нет. А теперь посылаю тебе объявление, подпиши его и пришли скорей назад. Без твоей подписи не выдадут ничего, а это, верно, посылка Тани от Веры Александровны <В. А. Шидловская (1825-1909), тётка С. А. Толстой, дочь А. М. Исленьева. - Р. А.>.
Я часто думаю о том, где ты и как живёшь; и не могу, не могу, никакими средствами ясно представить. Так мне вообще-то весь мир чужд, исключая Ясной Поляны. Страха о тебе большого тоже нет, потому что ты как-то слишком далёк, и если допустить страх и беспокойство, то можно с ума сойти.
В июле мама́ поедет около десятого или немного попозднее на месяц, т. е. до шестого августа, к Лизе. <Сестра С. А. Толстой, Елизавета Андреевна, вышедшая замуж за Гаврилу Емельяновича Павленкова, жила в имении Павленковых «Ходынино» в 15 верстах от Рязани. - Р. А.> Таня тоже хочет съездить туда. На это время у меня всё-таки останутся Оболенские, Варя, Пелагея Ильинична и, если хочу, Марья Герасимовна. Я заходила намедни в Туле к ней в келью. И она и Максимила спали. С просонок она, было, меня, не узнала, а потом очень обрадовалась и первые её слова были: мы, Соничка, твои картошки до сих пор едим. Максимила, когда услыхала шум и разговор, стала из-за стены ворчать и Марья Герасимовна ей долго внушала: «матушка, су-пру-га Льва Нико-ла-евича, су-пру-га их». Та насилу поняла и расслышала ли, стала скорей требовать свой апостольник на голову. А когда обе старухи совсем проснулись и я их разговорила, то они до того оживились, что и с лестницы проводили и за мной ещё по монастырскому двору долго шли и всё расспрашивали. Их поразило очень, что ты лечиться поехал; и они всё друг другу повторяли: «Слышь, лечиться поехал; молить за него надо». Я Герасимовне дала рубль, а посылать за ней только потому не буду, что решительно деть некуда.
Пьёшь ли ты кумыс, толстеешь ли и бросил ли ненавистных греков? Ещё писем от тебя нет с твоего настоящего места жительства. Стараюсь быть терпелива и утешаться, что как прошли уже почти две недели, так и два месяца пройдут, и авось всё будет хорошо и благополучно, когда мы опять свидимся. И ты будь терпелив, ни за что не спеши и не бросай начатого леченья. Оно даст тебе и спокойствие, и силу, и опять с жизнею примирит. Мне всё хочется наладить опять ту жизнь, которую ты, было, нам сначала устроил, а именно длинные прогулки пешком. Да теперь ещё нельзя; маленькие дети и няня хворали, и Таня так сильно хворала зубами; за ней по очереди все ходили. Надеюсь, скоро все поправятся вполне и тогда я буду жить по-твоему. Мне особенно грустно, что всё это последнее время я совсем не бываю с большими детьми, а с ними было бы особенно приятно и утешительно.
Ну, прощай, милый друг, целую тебя крепко. Что, как Стёпа, не соскучился ли? Мама́ очень была рада, что он поехал, а я всякий день радуюсь этому. Все тебе и ему кланяются. Тебе все собираются писать. Будь здоров, доволен, думай обо мне побольше. Я, живя здесь, только и думаю: как бы мне только и делать, что ты любишь. Я ни с кем не бранюсь, не суетилась ещё очень, стараюсь гулять, быть больше с детьми, убираю твои книги; велю проезжать лошадей и водить собак.
Целую твои глаза. Как ты спишь в самарском климате?» (ПСТ. С. 96 - 99).
Спалось ему в южном климате вполне себе неплохо… Степан Берс сообщает вот такие подробности о первых днях Толстого в Каралыке:
«На Каралыке его встретили, как старого знакомого. Мы поселились в отдельной кочёвке, нанятой у муллы <этакая мечеть-раскладушка. - Р. А.>, который жил с семьёй в другой кочёвке рядом.
Не всякому в жизни случалось видеть кочёвку. Она представляет собою деревянную клетку, имеющую форму приплюснутого полушария. Клетка эта покрывается большими войлоками и имеет деревянную расписную дверцу. Пол заменяет ковыль. Кочёвка легко раскладывается и перевозится. Летом в степи жилище это весьма приятно.
Чтобы лечиться кумысом, надо, подобно башкирам, употреблять его, как исключительную пищу, и при этом оставить всё мучное, овощи и соль, а есть только мясо.
Само собой разумеется, что Лев Николаевич приноровился к этому образу жизни и оттого кумыс принёс ему желаемую пользу.
На Каралыке, кроме нас, были ещё лечившиеся кумысом, но все они точно выдерживали карантин или заключение в степи и к образу жизни кочевников привыкнуть не хотели. Тотчас по приезде Лев Николаевич со всеми перезнакомился и разогнал их уныние. Старик, учитель семинарии, стал прыгать с ним через верёвочку; товарищ прокурора искал случая с ним побеседовать; а молодой помещик и охотник из Владимирской губернии вполне поддался его влиянию (Берс С.А. Указ. соч. С. 53).
В отличие от прочего «кобыльего общества», Толстой был вполне южанин, настоящий Лев русской саванны - привычный и к жаре, и к отсутствию тени. Судя по следующим его письмам к жене - начиная с письма от 18 июня - чувак депрессняк и прочие хвори постепенно отступили от писателя, и он стал с интересом вглядываться в окружающую его колоритную жизнь.
Письмо от 18 июня, в котором Толстой ещё очень болен, едва начал выздоравливать и только чуть-чуть начал вживаться в новую обстановку:
«Пишу тебе четвёртое письмо <ОБСЧИТАЛСЯ: пятое, если считать записку из Москвы, письмо с парохода, из Дубового Умета и одно уже до этого из Каралыка. - Р. А.>, милый друг, от тебя ещё не получал и не мог получить. Жду понедельника, когда посланный привезёт письма из Самары. Приятного ничего не могу написать тебе. Здоровье всё не хорошо. С тех пор, как приехал сюда, каждый день в 6 часов вечера начинается ТОСКА, как лихорадка, тоска физическая, ощущение которой я не могу лучше передать, как то, что душа с телом расстаётся. Душевной тоски по тебе я не позволяю подниматься. И никогда не думаю о тебе и детях, и оттого не позволяю себе думать, что всякую минуту готов думать, а стоит раздуматься, то сейчас уеду. Состоянье своё я не понимаю: или я простудился в кибитке первые холодные ночи, или кумыс мне вреден; но в 3 дня, которые я здесь, мне хуже. Главное, слабость, тоска, хочется играть в милашку <малышовая домашняя игра Лёвки с сестрой и братьями. - Р. А.> и плакать, а ни с башкирами, ни с Стёпой это неудобно.
Живём мы в кибитке, пьём кумыс (Стёпа тоже, все его угощают); неудобства жизни привели бы в ужас твоё Кремлёвское сердце: ни кроватей, ни посуды, ни белого хлеба, ни ложек. Так что, глядя на нас, ты бы легче переносила несчастия пережаренной индейки или недосоленого кулича. Но неудобства эти нисколько не неприятны, и было бы очень весело, если бы я был здоров. А то я нагоняю тоску на Стёпу. И я вижу, ему скучно. Охота порядочная. Я раз ходил и убил двух уток.
Тут живёт, кроме нас, человек 10 кумысников всякого сорта: товарищ прокурора, адвокат, помещик, попы, купцы, и я нашёл профессора Семинарии греческого языка и с ним читал. Я насчёт себя решил, что жду до того воскресенья, 27-го, и если не пройдёт тоска и лихорадка, то поеду домой. <Спойлер: прошли, не поехал. - Р. А.>
Тут было холодно по ночам; но с вчерашнего дня, 17, началась жара ужасная, и я нынче говорил Стёпе, который ныл, что если запуститься, то можно придти в отчаяние от этой жары; главное, от мысли, что на сотни вёрст кругом не найдёшь буквально ни одного дерева, и что укрыться от солнца можно только в кибитку, которая пропечена солнцем и в которой мы сидим голые и то потеем.
Больнее мне всего на себя то, что я от нездоровья своего чувствую себя 1/10 того, что есть. Нет умственных, и главное поэтических, наслаждений. На всё смотрю, как мёртвый, то самое, за что я не любил многих людей. А теперь сам только вижу, что есть; понимаю, соображаю; но не вижу насквозь, с любовью, как прежде. Если и бывает поэтическое расположение, то самое кислое, плаксивое, - хочется плакать.
Может быть, переламывается болезнь. Что дома, пиши всё подробнее обо всех. Думать я о тебе себе не позволяю наяву; зато во сне вот две ночи вижу тебя. Вчера ты куда-то очень развязно уезжала, а я тебя всякими хитростями старался удержать, и был в отчаянии. А нынче Таня сестра в бархатном платье куда-то ехала, и мы с тобой её удерживали.
Прощай, душенька, пиши больше. Целуй всех.
18 июня. Адрес: Самара, до востребованья» (83, 178 - 180).
28 июня почта России, наконец-то, просралась от запора, и Софья получила в Ясной Поляне сразу два письма от мужа - от 15 и от 18 июня. Разумеется, вечером этого же дня она наваляла нехилую ответочку… Хронологически ему предшествуют письма Толстого от 23, 26 и 27 июня, но, дабы не разрушать диалогичности и целостности читательского впечатления, приводим письмо Софьи от 28-го прежде них.
_______________________
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОСЛЕДУЕТ, е. б. ж.