Избранные Страницы из Переписки Льва Николаевича Толстого с Женой, Софьей Андреевной Толстой. Ч. 3-я
Эпизод Четвёртый.
РУКА И ВиМ
Следующий значительный эпизод переписки молодых супругов относится к ноябрю-декабрю того же 1864-го года. Ему предшествовали не многие события в жизни яснополянского семейства и творческой жизни Л.Н. Толстого, итог которым он подводит сам в единственной в 1864 году дневниковой записи от 16 сентября: «Скоро год, как я не писал в эту книгу. И год хороший. Отношения наши с Соней утвердились, упрочились. Мы любим, т. е. дороже друг для друга всех других людей на свете, и мы ясно смотрим друг на друга. Нет тайн, и ни за что не совестно. Я начал с тех пор роман, написал листов 10 печатных, но теперь нахожусь в периоде поправления и переделывания. - Мучительно. Педагогические интересы ушли далеко. Сын очень мало близок мне» (48, 58).
Словцу: «мучительно» не очень стоит тут доверять. Слишком сквозит “между строк” типичная мужская, тошнотно, изнуряюще-отвратительная, самячья и аристократская самоудовлетворённость: и своими творческими успехами, и налаженным хозяйством, и подрастающим первенцем-сыном, и нехило выдрессированной женой…
И, дабы венчать свой «успешный» год типично по-мужски: извращённой потехой насилия, кровопролития, упоением властью над жизнью и смертью живых существ - 26 сентября Толстой выезжает на рыжей кобыле к соседу, помещику Александру Николаевичу Бибикову, в его имение Телятинки, дабы вместе с дружком, «повеселее», провести «традиционную» осеннюю охоту.
Но на этот раз самодовольному мучителю молодой жены и матери и убийце живых существ не пофартило: в живых остался, но и то, что такое настоящее «мучительно» -- слава Богу, испытал, мудатый поганец, сполна!
Дело было так. С Толстым на охоту отправились две борзые собаки, которые вскоре учуяли зайца, погнались за ним, и безумец, с криками «ату его!» -- тут же ринулся вскачь за собаками. Лошадка угодила ногой в водомоину. Но её Господь берёг: седок свалился с неё раньше её самой, и лошадка упала мягко, на него, а потом убежала, не получив повреждений. А вот господин барин-помещик и убивец зверушек - вывихнул себе при падении правую руку. Страдая от самой ужасной боли, с трудом («почти ползком», как передавала потом в воспоминаниях жена), он воротился на шоссе. К его счастью, мимо проезжал яснополянский мужик, который и подбросил его до деревни. Боясь напугать беременную жену, Толстой воспретил везти его сразу в усадебный дом. Позвали деревенскую мастерицу костоправного дела, бабку Акулину, которая тут же, шутя, вправила дуралею его многоценный писательский лапень… Конечно, "разумно" не доверяя деревенскому невежественному шарлатанству, Лев Николаевич велел призвать «на всякий случай» городского доктора.
Соня, как потом вспоминала, чуяла неладное, волновалась. У неё пропал аппетит, и она всё время выбегала на крыльцо. Наконец, мать, гостившая как раз в доме Толстого, «обрадовала» её предсказуемым известием. Вместе с ней она бросилась в избу, где застала как раз тульского «профи», некоего Шмигаро, на пару с дюжим фельдшером. Отругав Толстого за доверие ничтожным бабкам-костоправкам, тот, с решительностью средневекового палача, взялся за свою весьма чёрную работу:
«Зрелище в избе, когда я отворила дверь, было ужасное. Лев Николаевич, по пояс обнажённый, сидел среди избы, двое мужиков его держали, доктор с фельдшером грубо и неумело старались поставить на место руку, а Лев Николаевич кричал громко от сильных страданий» (Толстая С.А. Моя жизнь. 1. С. 124).
Отняв мужа у мучителей, жена и мать свезли несчастного убивца-недотёпу в родные пенаты…
«Всю ночь он мучительно-громко стонал, - вспоминает далее Софья Андреевна, -- Я сидела с ним, и он иногда, сидя, засыпал, как-то положив голову ко мне на плечо» (Там же).
Утром в дом полуживого, обезумевшего от страданий помещика был призван другой тульский доктор, некто Преображенский: один из тех, кто, за хорошую мзду, ездит именно в такие дома, а не в деревенские избы к «грязному мужичью»… «Приехав, он умело и быстро, под хлороформом вправил Льву Николаевичу руку и спокойно забинтовал её так, что боли сразу стали гораздо легче» (Там же. С. 124 - 125).
Через несколько дней, 4 октября, отстрадать своё, бабье, пришлось и Софочке: у неё родилась долгожданная девочка, названная Таней. На этот раз мать смогла удовлетворить мужнины претензии - кормить ребёнка своей грудью…
Ситуация осложнялась тем, что Шмигаро с подельником, «вправляя» Толстому руку, сделали ему сложный перелом, который очень медленно заживал. Ничего не поняв и не научившись, аристократический безбожник (держа ружьё, по-видимому, одной здоровой рукой), продолжал таскаться на охоту - теперь преимущественно на птичек… «И вот в один ПРЕКРАСНЫЙ день, -- вспоминает Софья Андреевна, -- он сделал неловкое движение и сбил руку с места. […] После этого рука совсем перестала подниматься, худела и не заживала» (Там же. С. 125. Выделение наше. - Р.А.). Звать снова тульского доктора Преображенского, да объяснять, какой он бобик охотничий - Толстому было стыдно… И он решает совместить жизненно и творчески необходимое: выезжает в Москву для сбора архивных материалов для нового романа, и, конечно, для лечения руки у лучших (во всяком случае, самых дорогих) московских хирургов. Легко догадаться, что местом проживания была определена семья Берсов - Софьи Андреевны.
21 ноября состоялся отъезд, которому предшествовала взаимная договорённость: слать весточки друг другу, по возможности, всякий день…
Первое из «костоправной» серии писем Софья пишет вдогонку мужу - в 10 ч. вечера 22 ноября, отсылая его по «родному» московскому адресу, которого муж ещё в те часы не достиг… Оно не длинно, но интересно и информативно, приводим его полностью, с необходимыми пояснениями.
«22 ноября. Воскресение. 10 ч. вечера [Я. П.]
Только что уложила свою девочку, милый Лёвочка, и теперь засела писать тебе, пока не засну над письмом. Девочка что-то очень бунтовала, а у мальчика сильный понос нынче, т. е. шесть раз, хотя он ночь спал очень хорошо. Может быть это к лучшему, а впрочем очень грустно всё-таки. Оспа начинает краснеть, но оспы я не боюсь. Вот тебе рапорт о твоих собственных детях, больше о них сказать нечего. Теперь спят, как херувимчики, а няня на лежаночке пьёт чай <старушка Татьяна Филипповна, нянчившая ещё маленького Льва… - Р.А.>. Как-то тебя застанет это письмо? Хорошего я ожидаю мало, дай Бог тебе только силы всё получше перенесть. Завтра посылаю за телеграммой к Серёже и на телеграфную станцию; жаль, что мы не условились, куда ты пошлёшь телеграмму. Лёва, голубчик, пожалуйста, пиши мне всю истинную правду; я знаю, что после восьми недель очень трудно и больно, и, пожалуй, опасно вправлять вывих, но надеюсь, что всё-таки кончится всё хорошо. Ты о нас не думай, а, главное, думай о себе, лечись хорошенько, может быть в Петербурге есть специалисты лучше, чем в Москве. Теперь верно ты уже приехал, если карета довезла исправно и не сломалась нигде. То-то Берсы наши тебе рады были. Я совсем переношусь к вам с тех пор, как воображаю тебя уже не в дороге, а в Кремле. И легче мне стало, не так грустно. Вот как ты уехал нынче, пришла я к деткам и как посмотрела в кроватки, так и прошло то маленькое чувство досады на них, которое испытывала, когда прощалась с тобой. Девочка сейчас же проснулась и я долго сидела, кормила её и всё думала о том, что я очень счастливая, благодаря тебе и что ты мне много хорошего внушил. Спала я очень дурно на этой кушетке, а утром ушла наверх, где стало так скучно, что я заснуть не могла. Машенька <сестра, М.Н. Толстая, гостившая тогда со своими детьми в Ясной Поляне. - Р.А.> переходить ко мне не хочет. Мысль, что везде дует, в двери и окна, так глубоко вкоренилась в неё, что ей кажется, что в мою дверь дует, а у ней зубы болят. Пусть делают, как хотят, а ей было бы удобнее. Об отъезде она, слава Богу, не говорит. Я очень рада, и боюсь, что она оттого уедет, что ей неудобно. Дети <М.Н. Толстой. - Р.А.> сегодня целый день смотрели картины и приходили в восхищение, а я нынче весь день писала <да, то самое, «Войну и мир» в черновиках!.. ПРЕКРАСНОЕ, кстати сказать, лекарство от стресса! - Р.А.>; надеюсь скоро кончить, и пользуюсь просто всякой секундой времени, чтоб написать хоть одно слово, - всё подвигается. Как кончу, - перешлю немедленно. Хотела я тебе напомнить, что ты сам говорил. Не читай никому своего романа, никому, кто может быть судьёй тебе. Помни, что тебя уже не раз сбивали, а теперь дело серьёзное, кто-нибудь скажет глупость, а ты к сердцу примешь. Если тебе что понадобится переписать, дай мамаше, она славный писарь, да и охотно будет писать. Что́ Таня, заботится ли она о тебе? Как иногда страшно подумать, ка́к ты далёк от нас и ка́к много может теперь быть с тобой разных неприятностей.
<…> Я хочу начать гулять. Постоянная сидячая жизнь в детской, в духоте меня совсем притупила и нравственно и физически. Нынче я почувствовала себя такою вялою, притупленною и так захотелось мне чистого воздуха, что я, несмотря на эту морозную, ясную, бесснежную погоду, начну ходить гулять. Надо освежиться и поднять нервы. А то, пожалуй, без тебя опустишься и труднее будет переносить своё одиночество.
Вчерашний вечер и наше с тобой прощанье, - твой отъезд, всё это мне представляется теперь как сон, такая я сама-то была сонная и в неестественном, напряжённом состоянии. А как нам хорошо было последнее время, так счастливо, так дружно, надо же было такое горе. Грустно без тебя ужасно и всё приходит в голову: его нет, так к чему всё это? Зачем надо всё также обедать, зачем так же печи топятся и все суетятся и такое же солнце яркое и та же тётенька, и Зефироты, и всё. Я нынче весь день внизу, писала изо всех сил и это рассеивает» (СТП. С. 24 - 26. Конец письма утрачен).
* * * * * С «тётенькой» думается, всем всё ясно… А вот про «зефиротов» стоит сказать пару слов. Так в доме Льва Николаевича называли девочек М. Н. Толстой - Варю и Лизу. Название это, вероятнее всего, литературного происхождения. В газете «Северная пчела» 1861 г., № 75 от 1 апреля был напечатан шуточный фельетон «Зефироты», в котором описывались странные существа - полу-люди, полу-птицы, появившиеся в Северной Америке. Автором этого анонимного фельетона был кн. В. Одоевский. Но С. А. Толстая несколько иначе рассказывала о происхождении этого прозвища. Она пишет в воспоминаниях: «…К нам иногда приезжала из монастыря старая монахиня, крестная мать Марии Николаевны - Марья Герасимовна, и любила рассказывать необыкновенные истории. И вот она раз говорит нам: «Прилетели какие-то не то птицы, не то дельфины, в газетах написано, и от них будут разные бедствия. Животные эти называются Зефиротами».
И вот Лев Николаевич раз смотрит на меня и сестру мою и говорит, шутя, конечно: «Жили, жили мы без вас, без тебя и Сони, с тётенькой и Натальей Петровной, а прилетели вы, как Зефироты, и весь дом поставили вверх дном».
А потом, когда приехали Варя с Лизой, он и их назвал Зефиротами и говорил, что прилетела новая пара их. Так и пошло это прозвище всем нам надолго» (МЖ - 1. С. 136).
* * * * *
Много воды утекло и событий совершилось до того дня 27 ноября, когда Толстой получил это письмо от жены и тут же ответил на него…
Доехав 23-го и успев тут же переговорить с докторами, Толстой шлёт жене успокоительную телеграмму:
«Попов Басов завтра приедут править сказали запущено трудно опасного нет попробовать надо. Тотчас телеграфирую завтра. Толстой» (83, 48).
Но, как видно из Софочкиного ответа, как и того, что написала она его тотчас по получении телеграммы, поздним вечером того же дня, известие отнюдь не успокоило её:
«Сейчас получила твою телеграмму, милый мой Лёва. Ужасно она меня встревожила, но я ждала всего дурного. Бедный, милый мой, что тебе приходится терпеть; пишу тебе, а у самой так сердце и замирает при мысли, что ещё будет завтра, как то справят, перенесёшь ли ты эту операцию довольно сносно. А хлороформ меня ужасно пугает. Не знаю, как я переживу эту ночь и завтрашний день. В голове и на душе Бог знает что. Я-то тебе жалуюсь, вместо того, чтоб ободрять тебя. Да теперь, как получишь письмо, верно уж все будет кончено. А как кончено? Не могу себе вообразить без ужаса этой картины, которая уже была здесь. Хлороформ, и доктора, ломающие руку, и ты бледный, с страдальческим лицом. Господи! кабы всё это могло хорошо кончиться. Лёвочка милый, ради Бога ничего от меня не скрывайте, я всё способна перенесть, но пишите мне чаще и подробнее. […] Всё перечитываю твою телеграмму. Больше всего меня смущает слово: попробуем. Легко сказать. Стало быть, надежды мало» (Из СТП изъято. Цит. по: 83, 48 - 49).
Перед нами «великолепная» иллюстрация того, как Софья умела запугать, «накрутить» себя, создать в своём сознании установку на «негатив», неприязнь к кому-чему-л., ненависть или (как здесь) - на страхи грядущих измышленных, ещё ничем не явивших себя, неприятностей и бед. Она будто напрашивается на дальнейшие утешения от мужа, но тому пока нечем утешить её…
Данную картину может быть и «любящей», но однозначно контрпродуктивной психоакцентуации жены Толстого, можно дополнить дышащей страхами и тоской записью в дневнике С.А. Толстой от 3 ноября 1864 г.:
«Странное чувство, посреди моей счастливой обстановки постоянная тоска, страх и постоянная мысль о смерти Лёвы. И всё усиливается это чувство с каждым днём. Нынче ночью и все ночи такой страх, такое горе, нынче я плакала, сидя с девочкой, и ясно мне делалось, как он умрёт, и вся картина его смерти представлялась. Это чувство началось с того дня, как он вывихнул себе руку. Я вдруг поняла возможность потерять его и с тех пор только о том и думаю. […] Я бы уж желала, чтоб случилось скорее что-нибудь, потому что, наверное, случится, я это чувствую. Заботы о детях и забавы Серёжей меня иногда развлекают, а в душе нет радостного чувства ни к чему, как будто пропало всё моё веселье. Часто предчувствовала я прежде дурное, недружелюбное чувство Лёвы ко мне; может быть, и теперь он чувствует ко мне тихую ненависть» (ДСАТ - 1. С. 67).
24-го операция была отложена из-за дурацкого (религиозного) праздника - т.н. «Екатеринина дня», о чём и сообщает Толстой в новой телеграмме жене (83, 49). Получив её вечером 24-го, она снова пишет ему письмо - вероятно, сходное по настроению с предшествующим. Текстом его мы не располагаем.
Только 27-го вечером Софья Андреевна получила первое подробное, обстоятельно всё разъясняющее, письмо Л.Н. Толстого от 24-го. Вот оно:
«Опять вечер, у Тане <Т.А. Берс. - Р.А.> на столе пишу тебе, приехав из театра. Уж мне кажется, что я не мог бы заснуть, не написав тебе. Всё, что делаю днём, всё думаю: вот это напишу Соне. Попов vaguement [фр. неопределённо] сказал мне вчера, чрез Петю, <Пётр Андреевич Берс (1849-1910), брат Софьи Андреевны. - Р.А.> на моё письмо, чтобы я приезжал в 1/2 10 в больницу. Я думал, что он согласится делать в тот же день операцию, сговорившись с Басовым, но оказалось, что Екатеринин день у них праздник, и он только хотел показать меня своему ассистенту, a делать операцию решительно отказался до завтра. Ассистент его, который знает больше его, и он сам опять сказали то же, что шансов удачи очень мало. Приехав домой, я рассказал Андрею Евстафьевичу; он стал мне представлять резоны, что править не надо (Любовь Александровна <Любовь Александровна Берс (1826-1886), урожд. Иславина. Мать Софьи Андреевны. - Р.А.> того же мнения). Стали мне представлят примеры Трифоновны с невправленной ногой и хорошо ходящей, мужика охотника в Покровском с невправленным вывихом руки и действующим ею, так, что я в самом деле пришёл в нерешительность, тем более тяжёлую, что 3-й день уже всё в ней, и я уже, было, так хорошо решился, что утром хотел непременно сделать операцию и для того брал с собой Алексея. <Алексей Степанович Орехов (ум. 1882 г.), камердинер, позднее приказчик в Ясной Поляне. - Р.А.> Андрей Евстафьевич уверял и доказывал, что рука, хотя и не на месте, все будет улучшаться и улучшаться и месяцев через 6 дойдёт до совершенной свободы движений. Чтобы выдти из самого скверного состояния нерешительности, я придумал следующее: послать за Анке <Николай Богданович Анке (1803-1872), приятель А. Е. Берса. - Р.А.> и просить его, чтобы он со мной вместе поехал к Иноземцову и спросить у Иноземцова, что как бы он посоветовал своему хорошему приятелю, находящемуся в моём положении: делать или не делать операцию. Написали к Анке, я между тем сел писать и чувствую себя нынче вообще хорошо. Написалъ листъ недурно. <«Роман «Война и мир». - прим. С. А. Толстой> Приехал доктор, гимнаст, который ежедневно мнёт живот Андрею Евстафьевичу, показали ему руку. Он сказал, что не понимает, что хотят делать хирурги, что у него были случаи хуже моего, и совершенно получали владение, и уверял, что в 6 месяцов, делая гимнастику по его наставлениям, я могу получить все движения руки. Он повертел руку, и я почти уверен, что он прав. Несмотря на то, раз положивши, я всё оставался в намерении исполнить то, что посоветует незаинтересованный авторитет, как Иноземцев. […] Пасмурно в Кремле. Что за странность Любовь Александровна и Андрей Евстафьевич любят друг друга, и оба как будто взяли себе целью жизни раздражать друг друга из всяких пустяков, портить себе жизнь и всем окружающим, особенно дочерям. Эта атмосфера раздраженья так тяжела даже для посторонних. Верно, что бы ни было, у нас так не будет, милая душенька моя Соня, с своими грудями кормящая за ширмами, какою я тебя всегда вижу. За обедом и всё после обеда придирки, раздраженье с обеих сторон, что всё страшно, всё неловко. Собрались в театр смотреть новую комедию Островского «Шутники», но так как Анке отвечал, что приедет вечером, отложили, опять после столкновения между родителями.
Приехал Анке и отсоветовал обращаться за советом к Иноземцову, и советовал обратиться к Рудинскому,12 главному доктору военного госпиталя, который по его словам знает дело больше Попова и Басова… […]
Любовь Александровна с барышнями уехала в театр, и я поехал за ними. Я застал конец 2-го действия. Из деревни всегда мне покажется всё дико, ломаньем и фальшью, но приглядишься, и опять нравится. Комедия трогательна, даже слишком. […] Я сам добрый нынче вечером, и все мне кажутся добрыми. Приехав, поужинали, и я в кротком и добром расположении, но с страхом за тебя и за всю детскую, иду спать. Ещё нет от тебя письма. Ежели что дурно, телеграфируй пожалуйста, и телеграфируй до тех пор, пока не будет лучше. Прощай, душа, и двух недель не проживу здесь.
24 ноября» (83, 49 - 51).
Без сомнения, Лев Николаевич слишком радужно смотрит в этом письме на свои перспективы: как лечения руки без операции, так, главное, и мирной семейной жизни с «дорогой Сонечкой» -- воспитанницей, плоть от плоти и дух от духа, как раз этой, неприятно поразившей его недружелюбием, раздражительностью семейки Берсов!
_________________