Лев Толстой, Фёдор Достоевский и «толстоведение на лжи» попа Георгия Ореханова. Ч. 7-я.
ПРОДОЛЖЕНИЕ. См. ч. 6 ЗДЕСЬ: https://roman-altuchov.livejournal.com/77696.html
ПО ТЕХ. причинам в тексте сокращаю некоторые цитаты (оставляя ссылки).
«Не-Встречи» под №№ 4, 5 и 6 имеют подзаголовки, соответственно:
4-е «Мораль, учение, закон»;
5-е «Красота Христова лика»;
6-е «Дерзость» (о церковном таинстве «евхаристии» и его неприятии в эпоху Толстого).
Как и рассмотренная нами выше тема «воскресения», эти три «не-встречи» так же посвящены темам, касающимся церковного догмата о Христе и его неприятия Л. Н. Толстым.
Характерной чертой текстов «не-встреч» №№ 4-6 оказывается то, что главная персоналия книги Г. Ооеханова - собственно Лев Толстой - как бы «отодвигается на второй план», «за скобки». Ореханов смекает, что доверяющий ему читатель-дилетант уже оболванен предшествующей его мифологией, и оттого особо не старается подыскивать аргументы, прибегая то к актуализации своего прежнего вранья (напр., об отношении Достоевского и Л. Толстого к красоте), то просто-напросто к… своего рода «фигурам умолчания»: что бы ни сообщалось читателю, ему предлагается поверить, что сообщаемое, во-первых, истинно само по себе, во-вторых - адекватно презентовано в подборке цитат или пересказе, а в третьих - направлено против «заблуждений» и «ереси» Л. Н. Толстого.
В своей монографии 2010 года Ореханов (критикуя, разумеется, не себя, любимого, а другого автора) справедливо замечает, что «строить выводы о глубинных сторонах мировоззрения писателя на основании его маргинальных единичных записей представляется метолодогически недопустимым» (Орех. 2010. С. 315).
И, надо сказать, в отношении Л. Н. Толстого в «не-встрече» № 4 он не нарушает этого принципа: он ВОВСЕ не прибегает к цитированию из текстов Л. Н. Толстого. Таким образом он избегает «скользкой» дорожки: необходимость как-то рационально объяснить не совсем безмозглым своим читателям, для чего им в 21 веке нужно считать «мораль, учение, закон», то есть учение Христа, бесполезным и бессильным без «довеска» в виде церковного мистического лжеучения и суеверного обрядового колдовства.
Что ни возьми тут у Толстого - и здравый смысл читателя, если он не совсем уж «в отключке», будет на стороне Льва Николаевича! Поэтому-то лукавец поп в книжке 2016 г. цитирует обильно, но - ТОЛЬКО Фёдора Михайловича. Причём цитирует… и ТЕ САМЫЕ маргиналии, за которые он в 2010 году «оттрепал за ушко» некую И. А. Кириллову. Ибо цитирует он, «доказывая» незыблемость и истинность суеверий своей церкви - самые что ни на есть маргинальные маргиналии Достоевского: его Дневник и «рабочие» подготовительные материалы к роману «Бесы».
Необходимо кстати уточнить, ЧТО не понравилось учёному попу в писаниях вышепомянутой И. А. Кирилловой. А не понравился Ореханову - ВЫВОД её в статье 1997 г. о том, что в сознании Достоевского до самой его смерти образ Христа был как бы “раздвоен” на взаимоисключающие начала: «возрастающее сомнение в божественности Христа (потому и увлечение красотой личности Христа как совершенного человека и идеала) и наряду с этим страстная, почти экстатическая вера во Христа» как «богочеловека» (Кириллова И. А. Христос в жизни и творчестве Достоевского // Достоевский: Материалы и исследования. Том 14. СПб., 1997. С. 18).
При этом сама Кириллова разделяет, по всей видимости, суеверие церкви «православия», настаивая как на истинном на понимании Христа как «совершенного человека», которому она противопоставляет «искажение божественного образа» в выраженном у Достоевского же осмыслении Христа как абстрагированного «идеала». Как и Г. Ореханову, ей ближе у Достоевского эмоциональная филиппика «народу православному» и вере его в диалоге Шатова и Князя в черновиках романа «Бесы»:
[…]
«...И залог для бытия всего мира, и заключается в трёх словах: СЛОВО ПЛОТЬ БЫСТЬ, и вера в эти слова - и в этом сейчас сговорились» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 11. С. 178 - 179).
Из контекста видим, что Достоевский излагает тут не собственный свой «символ веры», а - устами персонажа романа - его (персонажа) понимание «народной» веры и её значения для судеб России. Это не отменяет сомнений в этой вере автора и независимости собственных его рефлексий.
Вывод же исследовательницы о сохранении в сознании Достоевского этих сомнений и той же «раздвоенности» образа Христа основан на вот этих записях в рабочих тетрадях Ф. М. уже на 1881 год:
«Недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям. Надо ещё беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения? Проверка же их одна - Христос…
[…]
Добро - что полезно, дурно - что не полезно. Нет, то, что любим. Все Христовы идеи оспоримы человеческим умом и кажутся невозможными к исполнению. Подставлять ланиту, возлюбить более себя. Помилуйте, да для чего это? Я здесь на миг, бессмертия нет… Нерасчётливо… Позвольте уж мне знать, что расчётливо, что нет.
[…]
Подставить ланиту, любпть больше себя - не потому, что полезно, а потому, что нравится, до жгучего чувства, до страсти. Христос ошибался - доказано! Это жгучее чувство говорит: лучше я останусь с ошибкой, со Христом, чем с вами.
Вы говорите: да ведь Европа сделала много христианского помимо папства и протестантства. Ещё бы, но сейчас же там умерло христианство, умирало долго, оставило следы. Да там и теперь есть христиане, но зато страшно много извращённого понимания христианства» (Достоевский Ф. М. Ук. изд. Т. 27. С. 56 - 57).
[...]
Сходные выше цитированным размышления мы можем найти и у Льва Николаевича Толстого в «кризисный» период 1870-1880-х гг., когда он старался (и сумел!) отделить «котлеты от мух»: отчистить в своём сознании спасительное учение Христа от многовековой шелухи и грязи его богословских перетолкований и от ВНУШЁННОГО С ДЕТСТВА религиозными «воспитателями» обмана, суеверия об неотделимости предания о Христе и его учении от церковной догматики и обрядности, о «необходимости» современной ему церкви для исполнения человеком закона Бога.
Так, к примеру, в письме другу-философу Н. Н. Страхову от 11 мая 1873 г. (!) Лев Николаевич так пишет о сущности добра в христианском понимании:
«…Т о, что заставляет жить, есть потребность того, что мы называем неправильно добро. Добро есть только противоположность зла, как свет - тьмы, и как и света и тьмы абсолютных нет, так и нет добра и зла. А добро и зло суть только матерьялы, из которых образуется красота - т. е. то, что мы любим без причины, без пользы, без нужды. Поэтому, вместо понятия добра - понятия относительного - я прошу поставить понятие красоты. Все религии, имеющие задачею определить сущность жизни, имеют своей основой красоту: греки - плотскую, христиане - духовную. Подставить другую щеку, когда ударяют по одной, не умно, не до́бро, но бессмысленно и прекрасно, так же прекрасно, как и Зевс, бросающий стрелы с Олимпа. А пусть коснётся рассудок того, что открыто только чувству красоты, пусть делает выводы логические <…> - и красоты нет больше и нет руководителя в хаосе добра и зла» (62, № 20).
Ореханов использует это письмо для спекуляции на тему «правильного», “достоевского” Толстого 1870-х, которого удобно и приятно противопоставлять «свихнувшемуся еретику» последующих десятилетий. Но как видим, здесь Толстой просто ещё путается в дефинициях «красивого» и «доброго»; впоследствии, в трактате «Что такое искусство», он чётко разделяет «красоту» и «добро», имея в виду как ХРИСТИАНСКУЮ ценность - именно добро, и отказывается от «красивости» как этической номинации («красивый поступок» и под.).
Толстой 1880-х о евангельском «подставлении щеки» уже никак не может сказать, что оно «не до́бро». Оно не есть добро́ для животного и для человека, живущего похотями и страстями животного, но не для разумного, сознательного сына Отца Бога.
Вот как пишет о «подставлении щеки» уже христиански-верующий Толстой 1880-х:
[...] (23, 310 - 311).
И далее:
«Христос открыл мне, что четвёртый соблазн, лишающий меня моего блага, есть противление злу других людей насилием. <…> Всё, что прежде казалось мне хорошим и высоким - богатство, собственность всякого рода, честь, сознание собственного достоинства, права, - всё это стало теперь дурно и низко; всё же, что казалось мне дурным и низким, - работа на других, бедность, унижение, отречение от всякой собственности и всяких прав - стало хорошо и высоко в моих глазах (Там же. С. 459)»
Примечательно сближающееся с определением добра определение Толстым и того, что есть зло - с мирской точки зрения - данное в письме тому же Н. Н. Страхову от 13 ноября 1876 года:
«Зло есть всё то, что разумно <с мирской точки зрения. - Р. А.>. Убийство, грабёж, наказание, всё разумно - основано на логических выводах. Самопожертвование, любовь - бессмыслица» (62, № 294).
И здесь же - весьма близкое христианскому мировоззрению Ф. М. Достоевского суждение Толстого о ПОЗНАНИИ:
«Настоящее познание, по-моему, и я уверен, по-нашему будет так же <…> даётся сердцем, т. е. любовью. Мы знаем то, что любим, только».
В главах 8 - 10 сочинения «В чём моя вера?» Толстой много размышляет о мирском зле под личиной соблазнительного блага, о рабах и жертвах его - людях «нерасчётливых», хотя и считающихся таковыми.
И от мирской лжи о возможности нравственности вне актуального религиозного понимания жизни (высшим выражением которого было для Л. Н. Толстого, напомним, как раз учение Христа) Лев Николаевич сознание очистил - чему свидетельством вывод его статьи 1893 г. «Религия и нравственность».
«Религия есть известное, установленное человеком отношение своей отдельной личности к бесконечному миру или началу его. Нравственность же есть всегдашнее руководство жизни, вытекающее из этого отношения». (39, 26).
Признание злом наблюдаемых им проявлений «мирской разумности» было прорывом разумного сознания и Ф. М. Достоевского, и Л. Н. Толстого к христианству, к такому пониманию жизни, для которого вера не надстройка над материальным положением, не способ отправления интеллектуальных или психо-эмоциональных потребностей, а неколебимое основание всех дел жизни.
Всё-то и дело в том, что Толстой - СУМЕЛ и успел пройти этот кризис до конца и прийти к исповеданию первоначального христианства и пониманию несовместимости истинной Церкви Христовой с тем общественным, государственно-зависимым и финансово-заинтересованным, учреждением по имени «православная церковь», которая много веков паразитировала и паразитирует на евангельских благовестии и учении, на доверчивости и невежестве масс.
А Достоевский - ОТСТАЛ. «Дитя века, дитя неверия и сомнения» -- называл себя Фёдор Михайлович в упоминавшемся нами выше письме Н. Д. Фонвизиной. От внушённых ему в детстве наивных церковно-еврейских сказок писатель прошёл через период увлечения не менее наивным «социалистическим» переосмыслением христианства в 1840-е гг. и, как сам пишет, «через большое горнило сомнений» пришёл к «осанне» церковному «богочеловеку» и «ипостаси» (Достоевский Ф. М. Указ изд. Т. 27, с. 86). И… застрял на этом этапе сознательного, рефлексирующего обрядоверия и идолопоклонства, продолжая сомневаться, но не имея наставника для продуктивного движения к более глубокому религиозному осмыслению Бога, самого себя и жизни вокруг. Стихийно, как умный человек, «выруливая» на этот же путь - писатель сомневался, цепляясь за внушённое ложной церковью и противопоставляя инспирированные этим внушением собственные выводы - НЕ «грядущему еретику» Толстому (как пытается доказать брехло в рясе Г. Ореханов), А наползающему, по его впечатлениям, с Запада, от Америки и Европы, изуверству материализма и атеизма.
В этом Лев Николаевич и в 1900-е был союзником усопшего Фёдора Михайловича. Просто пошёл дальше Фёдора Михайловича - и в теории, и в практике. Прошёл путь исповедничества слова и дела Христовых, на который Достоевскому не достало жизни и сил…
Частью мирских лжи и зла было общественное суеверие организованного насилия революций, социализма. Мы знаем, что Толстой-христианин боролся с этой заразой до последних дней жизни: статья его, работу над которой в 1910 г. прервали отъезд из Ясной Поляны и смерть в Астапово называлась «О социализме», и представляет собой, судя по сохранившейся части, ПРОКЛЯТИЕ суеверию устроения людьми жизни других людей насилием, принуждением - по революционерским или даже либероидно-реформаторским гнусным прожектам.
[...]
Из дневника 1898 г.:
«Социалисты никогда не уничтожат бедность и несправедливость, неравенство способностей. Умнейший, сильнейший будет пользоваться глупейшим и слабейшим. Справедливости и равенства благ нельзя достигнуть ничем меньшим христианства, т. е. отречением от себя и признанием смысла своей жизни в служении другим.
[…]
Умные социалисты признают, что для достижения их цели главное дело в том, чтобы поднять умственно и физически.
Ищите Царствия Божия и правды его, а остальное приложится вам есть единственное средство достижения цели социализма» (53, 186 - 187).
Тут Лев Николаевич вплотную сближается с теми рефлексиями Ф. М. Достоевского и черновых материалах к «Бесам», которые Ореханов «по умолчанию», ничем не обосновывая… пытается оборотить против Толстого!
Некорректность работы Г. Ореханова с источниками проявляется здесь уже в том, что он без различия цитирует, вместе с Дневником 1881 года, записи Достоевского начала 1870-х гг. - то есть совершенно другого периода его духовной и религиозной эволюции, когда влияние на писателя внушённого с детства «православного» церковного обмана было много сильнее.
[...]
Г. Ореханов прилагает недюжинную сноровку фальсификатора, слепив, вперемешку с собственными утверждениями, из ОТРЫВКОВ данных нами выше цитат некий образ Достоевского - обожателя такого Христа, каким презентует его церковное учение (Орех. 2016. С. 225 - 226). И эти отрывки-де должны были послужить (каким образом?) «предупреждением» Л. Н. Толстому конца 1870-х гг. - не отсупать от «народной веры», «веры предков» в «воплотившегося», а после воскресшего во плоти Бога.
И, не дав читателю прийти в себя - атакует сходу ещё одной «не-встечей», именуемой «Красота Христова Лика» (Орех. 2016. С. 226 - 230). Здесь «водички» вылито немало, но - ничего уж нового мы не находим. Всё то же, ранее нами уже рассмотренное, основанное на искажённых трактовках эстетики Достоевского и Толстого, противопоставление «красоты» как якобы христианского идеала - вере, правде, истине… наконец, моральному закону, который не может спасти мир, так как в нём «отсутствует мистическая и художественная убедительность» (Орех. 2016. С. 226).
Торжествует же эта убедительность, по Ореханову - только в выдуманной церковью «неземной» личности воплотившегося бога - Христа, малюемой на иконах. «Творческая красота Фаворского Лика Христова - вот что в конечном счёте должно спасти мир» (Там же. С. 227).
Такие «выводы» нам приходится оставлять без комментариев, ибо тут уже - тупо поповский бред.
Ореханову потребно обязательно противопоставить «истины» своей церкви моральной и креато-эстетике Толстого. Именно поэтому он пространно рассуждает о творении (сотворчестве Богу), преображении мира и самого себя («уподобление Христу») человеком как о «художественном» творческом процессе, таким искусстве, в котором «красота есть выражение СВЯТОСТИ», этим принципиально «отличающаяся от искусства человеческой гениальности, которое очень часто несёт в себе черты двусмысленности и демонизма», «красоты содомской, т е. греховной подделки под эстетический идеал» (стр. 228 - 229).
Легко догадаться в связи с этим, для чего Ореханову потребовалось тут обратиться к уже проанализированному нами письму Л. Н. Толстого Н. Н. Страхову 1873 г. и вновь - к трактату «Что такое искусство?». В 1873 году Лев Николаевич был ещё только «на пути» к тому христианскому пониманию искусства и связанных с ним категорий красивого и доброго, которое он выразил в этом трактате 1897 г. Кто знаком с текстом этого сочинения - не может не вспомнить, сколь жёсткой критике подверг в нём Лев Николаевич как раз «содомскую» и «демоническую», не добрую («не-сотворящую-Богу», если хотите…), хотя и безусловную, красивость, скажем, опер Вагнера или стихотворений Бодлера и Малларме.
Безусловно, Вагнер, балеты, оперетты, символисты, прерафэлиты - всё это влияло и влияет уж не первое столетие на культурную массу, на весь «цивилизованный» мир… И что́ же мы видим в этом мире? Видим ли мы христианскую часть этого мира - творческой, населённой «добрыми домостроителями многоразличной благодати Божией» (1 Петр. 4:10), которая, как пишет Г. Ореханов, «даёт возможность служить друг другу каждый тем даром, какой получил, т.е. выполнять заповеди Христовы, закон Христов»? (Там же. С. 228)
Нет. Ни «Русь православная», ни весь мир - не таковы. Не «красота как венец добра» (Л. Н. Толстой) правит в нём, а - как раз красота Содома: красота безумных опер Вагнера, маленьких балерунов-«лебедей» педераста и педофила Чайковского, остроумных философствований полусумасшедшего Ницше, филиппик содомской красоте Ш. Бодлера… и многих, многих других… кумиров юного москвича Юрика (тогда, в СССР, ещё не «отца Георгия») Ореханова!
Но - нет… Ореханов как будто «не помнит» обо всём этом. Он настаивает, что Толстой в трактате ОТРЕКАЕТСЯ от взгляда на красоту как выражение добра и святости, творческий акт со-трудничества сына Отцу, Богу (с. 229). Отрекается в пользу - чего? Тут Ореханов создаёт «фигуру умолчания», таким образом намекая, что Толстой выбрал Бодлера, Вагнера и весь содом лжехрихристианского искусства.
Заставив таким образом своего лопоухого читателя уже буквально «всем нутром» -- телесно - возненавидеть этакого Льва Толстого, Г. Ореханов… к телу его и подводит: к «проблеме» неприятия Толстым изуверства т. н. «божественной литургии», и «таинства» пожирания адептами лжехристианских церквей «тела» обо́женного человека-Христа - т. н. «евхаристии». Это - уже шестая «не-встреча», которую предваряет тематическая главка «Евхаристия» (с. 230 - 240).
Ореханов вполне справедливо вписывает толстовские выступления против суеверия «таинств» в общий процесс обмирщения, «демифологизации мира» в массовом сознании, проникновения в него принципов и приёмов научного познания и осмысления действительности. Только вот почему-то - именует это ДЕРЗОСТЬЮ. То есть и Толстой - не простой «еретик», а «дерзкий»! Ну-ну…
Предсказуемо он возвращается к своей прежней фальсификации о «дуализме» в мировоззрении Толстого, якобы, подобно древним манихеям и гностикам, наделявшего плоть человеческую и весь материальный мир свойствами «злого начала», противостоящего добру и Богу.
Возможность этой лжи напрямую вытекает из предшествующих подтасовок Ореханова - в анализе толстовского понимания искусства и культуры. Выше, в другой части нашего писания, мы уже упоминали, что Толстой отнюдь не демонизирует телесность человека, но… наделяет её свойствами подчинённости, ИНСТРУМЕНТАЛЬНОСТИ в отношении человеческого духа.
Образно тело можно уподобить, к примеру, незасеянному полю. Семена - это истина преданного от Бога учения жизни (вера человека). Вооружённый верою и практическими знаниями разум и воля человека - инструменты «агрикультурирования» -- «обработки» тела, его подчинения человеческим (как сына Бога) задачам жизни. Тело становится инструментом служения Отцу - добром и источником добра.
Именно поэтому (а не из-за «манихейства», как долбит лганьём Ореханов) Толстой в своём ответе Синоду отрицает церковное «причащение» как ложное «обоготворение плоти»:
[...] (34, 249).
Такую, свободно-христианскую, позицию церковнику Ореханову просто нельзя стерпеть, не оболгав, не демонизировав её в глазах читателя. И он делает это «в полную силу» -- для убедительности создавая «контраст» с более приязненным отношением к «таинствам» Толстого 1870-х гг., выраженным в письмах всё тому же Н. Н. Страхову 1877 - 78 годов. Это были годы последней попытки Льва Николаевича «закрючить» себя под «смиренную церковность» -- как раз исполняя обряды, общаясь со священниками и старцами и… читая церковную литературу.
Результат этого опыта, как мы знаем, Толстой выразил в книгах «Исповедь» и «Исследование догматического богословия».
Вот что сказано об опыте «евхаристии» в «Исповеди»:
[...] (23, 51 - 52).
Мало кто и в наши дни достаточно ЧЕСТЕН перед самим собой, чтобы пройти за Толстым такой духовный путь - отречения от ИЗУВЕРСТВА и КОЛДОВСТВА лукавых церковных «богослужений» в мире, служащем ложно обо́женной плоти и дьяволу.
Свои чувства, своё отвержение лжи и зла церковного обрядоверия «таинств» Толстой теоретически обосновал в 16-й главе «Исследования догматического богословия»:
«Обман состоит в том, что утверждается, будто Христос установил таинство, т. е. такое внешнее действие, которое сообщает внутреннюю благодать, правильнее говоря, что будто Христос установил догмат таинства, т.е. учение о том, что купание в воде или еда хлеба и питье вина сообщают душе купающегося или ядущего хлеб и пьющего вино какую то особенную силу. Чтобы доказать установление Христом догмата таинств, нужно показать, что Христос приписывал тем внешним действиям, на которые указывает иерархия, те свойства, которые им приписывает иерархия, называя их таинствами. А на подобное понимание Христом таинств нет не только указания, но нет ни малейшего намека. Утверждая, что Христос велел купать или ужинать в его воспоминание, иерархия не имеет никакого основания утверждать, что Христос установил таинства крещения и евхаристии со всем тем значением, которое приписывает им иерархия (церковь) и о котором в учении Христа нет и не могло быть намёка.
[…]
Рассматривая главу Иоанна, легко видеть, избегая всякого толкования и держась самого буквального смысла, что Христос говорит, что: он - его плоть и кровь - есть хлеб жизни, и что он дает этот хлеб жизни людям, и кто не будет есть этот хлеб, тот не будет иметь жизни. Христос обещает дать людям хлеб жизни, который он называет своею плотию и кровию, и, не говоря о том, что́ надо разуметь под его плотию и кровию, велит людям питаться этим хлебом. Из этих слов можно сделать тот вывод, что люди должны питаться тем хлебом, который Христос назвал своей плотью и кровью, что этот хлеб есть и должен быть и что потому люди должны искать этот хлеб, как он и сказал им; но никак нельзя сделать тот вывод, который делает церковь, - что этот хлеб есть печёный кислый хлеб и вино виноградное, не всякий хлеб и не всякое вино, но только такие, про которые нам скажут, что это именно тот самый хлеб и то самое вино, которые велел есть Христос.
<Исходя из системы евангельских символов и образов, можно заключить, что «хлеб» здесь - Слово Бога человекам, учение Истины, преданное через Христа. Оно спасёт («накормит»), если люди примут его: дадут «возрасти зёрнам в поле» -- т.е. подчинят свою плотскую жизнь жизни духа и воле Отца Бога. - Р. А.>
Другое место, на котором основывается таинство евхаристии, это место Евангелия и Послания коринфянам, в которых сказано, что Христос сказал ученикам, прощаясь c ними: вот я ломаю хлеб и даю вино - это моя кровь и тело за вас. Ешьте и пейте все. Христос перед смертью говорит своим ученикам, преломляя хлеб и подавая им чашу: это вино и этот хлеб - моя плоть и кровь. Пейте теперь и потом делайте в мое воспоминание.
Из этих слов <...> ни в каком случае нельзя вывести того, что выводит церковь: что не одни ученики, к которым он обращался, а некоторые люди в известное время и при известных условиях должны делать подобие этого чуда и должны верить и уверять других, что вино и хлеб, которые они предлагают, есть самое тело и кровь Христа и что, принимая этот хлеб и вино с уверенностью, что это кровь и тело, люди спасаются. Этого вывода, который делает иерархия, уже никак нельзя сделать, тем более, что иерархия утверждает, что многие делают это чудо неправильно, узнать же, когда это чудо делается и когда не делается, невозможно, ибо признака этого чуда нет другого, кроме веры в то, что оно делается» (23, 250 - 260).
Наконец, гениальным художественным оформлением чувств и убеждений Льва Николаевича в отношении изуверства «литургии» и «причащения» стала знаменитейшая 39-я глава первой части его романа «Воскресение». Не будем цитировать её, некогда жёстко запрещённый в России «духовной» цензурой, а нынче - слава Богу! - вполне общедоступный текст.
Подчеркнём лишь одно: «традиционно» для церковных критиков «Воскресения» Г. Ореханов «выводит за скобки» тот факт, что «евхаристия», над которой «поглумился»-де Толстой-романист (взглянув на неё «остранённо» -- глазами не ребёнка, а мудреца, вернувшегося к незашоренному детскому восприятию окружающего) происходит в тексте романа - в ТЮРЬМЕ. Подобной той, которую «обслуживал» в Туле упоминавшийся нами выше тюремный священник Троицкий.
КАКОВО это - после 1800 лет христианства? Люди не только не возлюбили враждующих, не только не отреклись от противления злому насилием, но свои вражду и противление возвели в СИСТЕМУ, назвав её лукавыми, лживыми именами - «исправительной». «Карающей». А по правде - ИЗДЕВАЮЩЕЙСЯ и МСТЯЩЕЙ - тоже, разумеется, «системно».И попик - особенный, тоже системный. Пенитенциарный богослужитель…
То есть служение Богу в 19 - 21 веках после Христа мнимыми, липовыми, церковными «христианами» всё ещё понимается так: с чашками, мурцовкой и разной раззолоченной утварью… А не служением КАЖДОМУ своей доброй, разумной жизнью - так, чтобы и общая жизнь была такова, чтобы слабые к соблазну люди не оступались, не делались «преступниками».
Кстати, судьба «увещевательной» миссии тюремного попа Д. Е. Троицкого тоже тесно связана с взглядами Толстого на «причащение» и ложное обоготворение плоти. После того, как Толстой сумел таки в 1908 г. отвадить его от визитов в Ясную Поляну - поп продолжал до самого 1910 гг. слать малявы: «увещевательные» -- старцу Льву, а жалобные - «по начальству» и в полицию (что в те времена, как и в современной, 2017 г., Рашке - было и есть почти одно и то же…). Результатом был… своего рода «церковно-полицейский» рейд в Ясную Поляну, состоявшийся 21 января 1909 г. В сопровождении «подкрепления» (двух попов и полицая) в дом Толстых явился… самолично тульский архиепископ Парфений. Он, впрочем, соблюл необходимый в отношении с аристократией политес: предупредил о приезде за день… Но полицай в свите «духовного лица», с одной стороны, а с другой - жена Софья Андреевна с её неприязнью к недогматически-христианским убеждениям мужа, однозначно не способствовали беседе и диалогу.
Вот запись о встрече, сделанная Толстым в Дневнике на следующий день, 22 января:
«Вчера был архиерей, я говорил с ним по душе, но слишком осторожно, не высказал всего греха его дела. А надо было.
Испортило же мне его рассказ Сони <жены> об его разговоре с ней. Он, очевидно, желал бы обратить меня, если не обратить, то уничтожить, уменьшить моё, по их <мнению> - зловредное влияние на веру в церковь. Особенно неприятно, что он просил дать ему знать, когда я буду умирать.
Как бы не придумали они чего-нибудь такого, чтобы уверить людей, что я «покаялся» перед смертью.
И потому заявляю, кажется повторяю, что ВОЗВРАТИТЬСЯ К ЦЕРКВИ, ПРИЧАСТИТЬСЯ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ, Я ТАК ЖЕ НЕ МОГУ, КАК НЕ МОГУ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ ГОВОРИТЬ ПОХАБНЫЕ СЛОВА ИЛИ СМОТРЕТЬ ПОХАБНЫЕ КАРТИНКИ, И ПОТОМУ ВСЁ, ЧТО БУДУТ ГОВОРИТЬ О МОЕМ ПРЕДСМЕРТНОМ ПОКАЯНИИ И ПРИЧАЩЕНИИ - ЛОЖЬ.
Говорю это потому, что, если есть люди, для которых по их религиозному пониманию причащение есть некоторый религиозный акт, т. е. проявление стремления к Богу, ДЛЯ МЕНЯ ВСЯКОЕ ТАКОЕ ВНЕШНЕЕ ДЕЙСТВИЕ, КАК ПРИЧАСТИЕ, БЫЛО БЫ ОТРЕЧЕНИЕМ ОТ ДУШИ, ОТ ДОБРА, ОТ УЧЕНИЯ ХРИСТА, ОТ БОГА.
Повторяю при этом случае и то, что похоронить меня прошу также без так называемого богослужения, а ЗАРЫТЬ ТЕЛО В ЗЕМЛЮ, ЧТОБЫ ОНО НЕ ВОНЯЛО».
(57, 16 - 17. Выделения в предпоследнем и последнем предложениях мои, выше - Л. Н. Толстого. - Р. А.)
Сын, исполнив посланничество в мире, работу жизни, возвращается к Отцу. Отработанный, негодный инструмент - погребается, чтобы не мешать другим работникам. Кого, кроме мирских безбожников и церковных фарисеев, тут, в этих христианских строках Льва Николаевича, может что-либо смутить?
Поганец Г. Ореханов не погнушался воспользоваться тут «услугой» вполне светского и очень популярного философа В. В. Бибихина, восклицая его устами: «Прочитав такое у Толстого, можно было конечно спокойнее взрывать церковь» (Орех. 2016. С. 236).
Во-первых, данная запись, сделанная в ЛИЧНОМ Дневнике (только по форме публичное заявление) - до сих пор известна малой кучке книгочеев, знатоков и специалистов. Те, на кого намекает Бибихин - её вряд ли прочли за всю свою жизнь…
А во-вторых… ВЗРЫВАТБ-то зачем? Откуда у «христианского» философа такие вполне имперские, или большевицкие, представления? С КАКОГО ХРЕНА в «храмах» можно либо служить идолам и собирать рублики с лохов, либо открывать водочные заводы и венерические диспансеры, как было в СССР, либо уж - взрывать их?.. Не лучше бы было в 25 лет, с 1882 по 1917-18 гг., послушать Льва Николаевича, пойти с ним к Христу, а не к революциям, Сталину и ГУЛАГу, куда отправляли на уничтожение священников из взорванных храмов? А храмы - оставить ПАМЯТНИКАМИ ОТЖИТОГО СУЕВЕРИЯ?
Нет… В стране дураков - не одна крайность, так уж другая!
__________________