Софья Андреевна Толстая. ДНЕВНИКИ (Избранные записи. Ч. 8)
1910 год, ОКОНЧАНИЕ.
29 августа. Вчерашняя злоба Льва Н<иколаевича> так тяжело на меня подействовала, что я не спала ночь, молилась, плакала и с раннего утра ушла бродить по парку и лесу. (...) Он говорил, что подтверждает обещания свои: 1) не видать Черткова, 2) не отдавать ему дневников и 3) не позволять снимать фотографии, но опять-таки ставит условием мирную жизнь. (...) Он ... нарушит обещания, вот чего я боюсь. Но тогда я уеду, и наверное. Пережить второй раз то, что я перестрадала, немыслимо. (...)
8 сентября. Приехала в Кочеты более спокойная, а теперь опять всё сначала. Не спала ночь, рано встала. Снимал Дранков нас опять для кинематографа, а потом деревенскую свадьбу, разыгранную нарочно.
Когда я днём решилась наконец спросить Льва Ник<олаевич>а, когда он вернётся домой <в Ясную Поляну. - Р.А.>, он страшно рассердился, начал на меня кричать, некрасиво махать руками с злыми жестами и злым голосом, говоря о какой-то свободе. В довершение всего злобно прибавил, что раскаивается в обещании мне не видеть Черткова.
Я поняла, что ВСЁ в этом раскаянии. Он мстит мне за это обещание и будет ещё долго и упорно мстить. Вина моя на этот раз была только в том, что я спросила о ПРИБЛИЗИТЕЛЬНОМ сроке возвращения Л.Н. домой.
Конечно, я не обедала, рыдала, лежала весь день... Я только одного желала - отвратить моё сердце, мою любовь от мужа, чтоб ТАК не страдать.
Получила письмо от Черткова: лживое, фарисейское письмо, в котором ясна его цель примирения, для того, чтоб я его опять пустила в дом.
9 сентября. Плакала, рыдала весь день, всё болит... душа разрывается от страданий! Лев Николаевич СТАРАЛСЯ быть добрее, но эгоизм его и злоба не позволяют ему ни в чём уступить, и он НИ ЗА ЧТО, упорно не хочет сказать мне, вернётся ли и когда в Ясную Поляну.
10 сентября. ... Вечером Лев Ник<олаевич> опять пришёл в гневное состояние и сказал мне: "Никогда ни в чём тебе больше не буду уступать и страшно раскаиваюсь в своей ошибке, что обещал не видеться с Чертковым".
17 сентября. ... День именин - день предложения мне Льва Николаевича. И что сделал он из этой восемнадцатилетней Сонечки Берс, которая с такой любовью и доверием отдала ему ВСЮ свою жизнь? Он ИСТЯЗАЛ меня за это последнее время своей холодной жестокостью и своим крайним эгоизмом. (...)
23 сентября. Ну вот и свадебный день. Я долго не выходила из своей комнаты и проплакала одна в своей комнате. Хотела было пойти к мужу, но, отворив дверь, услыхала, что он что-то диктует Булгакову, и ушла бродить по Ясной Поляне, вспоминая счастливые времена, - не очень их было много, - моей 48-летней брачной жизни.
<Личное моё мнение. Если бы Софье Андреевне удалось вести себя поспокойнее и поуступчивее в 1890-х гг. (особенно 1894-95-й гг.) и в 1909-1910 гг. - в 1912-м она бы и с мужем живым, и с живым, в лучшей поре первой молодости, любимым сыном Ванечкой, и другими детьми (возможно, только кроме Маши...) отпраздновала бы в этот же день 50-летие свадьбы. Было бы так!
...
Но - да, да! "истории неведомо сослагательное наклонение"... - Р.А. >
24 сентября. <Описывается тяжелейшая ссора из-за рукописи "Детской мудрости" Л.Н. Толстого, которая была прочитана в доме Чертковых. Софья Андреевна настаивала, что Чертков "коллекционер" и намеренно отбирает у её мужа все рукописи, как и дневники. - Р.А.>
26 сентября. С утра всё было мирно и хорошо. Саша с Варварой Михайловной уехали в Таптыково к Ольге, а с нами осталась Мария Александровна; я копировала фотографии. Проходя через кабинет Льва Николаевича, я увидала, что портрет Черткова, который я в отсутствие Льва Николаевича перевесила на дальнюю стенку, заменив его портретом отца Л. Н<иколаевич>а, - снова повешен над головою и креслом Льва Н<иколаевич>а, в котором он всегда сидит.
Мне тяжело было видеть портрет этого ненавистного мне человека ежедневно над Львом Николаевичем, когда я по утрам приходила с ним здороваться; я и удалила его.
То, что Лев Ник. восстановил его на прежнее место, привело меня в страшное отчаяние. Не видая его, он не мог расстаться с его портретом. Я сняла его, изорвала на мелкие части и бросила в клозет. Разумеется, Лев Ник. рассердился... (...) Я пошла в свою комнату, достала фальшивый пистолет, пугач, и, думая приобрести себе настоящий, попробовала выстрелить из пугача. Потом, когда Лев Ник. вернулся с верховой езды, я выстрелила и вторично, но он не слыхал.
<Следом, уже ночью, по вызову М.А. Шмидт приехали защитить Льва Николаевича дочь Александра и помощница Варвара Михайловна. Однако "помощь" ограничилась новым скандалом, Александра жестоко изругала мать. Марии Александровне кое-как удалось спровадить горе-"помощниц" восвояси. - Р.А.>
29 сентября. <Накануне Лев Николаевич видится случайно с Чертковым во время поездки верхом в Овсянниково. Но это последний день его относительно хорошего самочувствия. 29-го Софья Андреевна замечает, что Лев Николаевич тих и "не бодр">.
30 сентября. У Льва Николаевича сильная изжога с утра. Это всегда плохой признак, и мне тревожно...
1 октября. <Предлагает мужу навестить В.Г. Черткова, и, как сей кажется, видит радость на его лице. Это вызывает у С.А. нервный припадок со слезами. Толстой, разумеется, никуда не едет. - Р.А.>
2 октября. ... Льву Ник<олаевичу> всё хуже; расстроился желудок, он никуда не ходил и всё спал. (...)
3 октября. <После прогулки у Толстого начинается тяжёлый припадок>.
Он долго не приходил к обеду, я обеспокоилась и пошла к нему. Он как-то бессмысленно смотрел, беспрестанно брал часы и справлялся, который час, помина об обеде, но тотчас же впадал в забытьё. Потом, к ужасу моему, он стал заговариваться, и вскоре началось что-то ужасное! Судороги в лице, полная бессознательность, бред, бессмысленные слова и страшные судороги в ногах. Двое и трое мужчин не смогли удержать ног, так их дёргало. Я, благодаря Бога, не растерялась; с страшной быстротой налила мешки и бутылки горячей водой, положила на икры горчичники, мочила голову одеколоном. Таня давала нюхать соли; обложили всё ещё ледяные ноги горячим; принесла я ром и кофе, дали ему выпить, - но припадки продолжались и судороги повторились пять раз.
Когда, обняв дёргающиеся ноги моего мужа, я почувствовала то крайнее отчаяние при мысли потерять его, - раскаяние, угрызение совести, безумная любовь и молитва с страшной силой охватили всё моё существо. Всё, всё для него - лишь бы остался хоть на этот раз живи поправился бы, чтоб в душе моей не осталось угрызения совести за все те беспокойства, которые я ему доставила своей нервозностью и своими болезненными тревогами.
Принесла я и тот образок, которым когда-то благословила своего Лёвочку на войну тётенька Татьяна Александровна, и привязала его к кровати Льва Николаевича. Ночью он пришёл в себя, но решительно ничего не помнил, что с ним было. Голова и члены его болели, температура была сначала 37 и 7, а потом постепенно падала до 36 и 7.
Всю ночь просидела возле своего больного на стуле и молилась о нём.
(ДСАТ - 2. С. 193-207)
4 октября. Рожденье Тани, все повеселели. Ездили к Чертковым. Льву Ник. гораздо лучше, но он не встаёт с постели. Память и сознание вполнее восстановились, но интересуется, что с ним было и что он говорил. (...)
Трогательно и сердечно помирились с Сашей и решили ничего не вспоминать и вместе преследовть одну цель: сделать Льву Н-у жизнь как можно спокойнее и счастливее. Но, Боже мой! как это будет трудно, если для этого нужно возобновить отношения с Чертковым. (...)
5 октября. Льву Н-у ч утра гораздо лучше...
7 октября. <Описывает приезд к Толстому Черткова>. Я бросилась в комнату Л.Н-ча, отдёрнула занавес, взяла бинокль и смотрела - будут ли какие особенные выражения любви и радости. Но Л.Н. знал, что я смотрю, пожал Черткову руку и сделал неподвижное лицо. Потом они о чём-то долго говорили. (...)
Весь вечер меня трясло ужасно; я не плакала, но мне всякую минуту казалось, что я сейчас вот-вот умру. Дев Ник. несколько раз принимался мучить и дразнить меня, что Чертков ему "самый близкий" человек, и я наконец заткнула уши и закричала: "Не слушаю больше, двадцать раз уже слышала это, довольно!"
Каких усилий мне стоило согласиться пустить в дом этого идиота, и как я старалась взять себя в руки! Невозможно, он просто дьявол, я не выношу его никак!
Л.Н. опять стал мрачен...
И как тут быть? Бог разрешит как-нибудь. Лучше было бы отъезд куда-нибудь Черткова. Потом - смерть его или моя. Худшее - смерть Л.Н. (...) Я не убьюсь теперь, никуда не уйду, не буду ни студить, ни терзать себя голодом и слезами. Мне настолько плохо, что я быстро иду к смерти без насилия над организмом...
8 октября. ... Он внушал мне, что я на себя напустила дурь, от которой должна сама избавиться, что у него нет никакой "исключительной" любви к Черткову...
Теперь я сняла с него обещание не видеть Черткова, но вчера он видел, какою ценою мне досталось его свидание с этим противным идиотом...
(Дневник С.А. Толстой: В 2-х тт. Т. 2. М., 1978. - С. 207-209)
12 октября. Понемногу узнаю ещё разные гадости, которые делал Чертков. Он уговорил Льва Николаевича сделать распоряжение, чтоб после смерти его права авторские не оставались детям, а поступили бы на общую пользу, как последние произведения Л.Н. И когда Лев Ник. хотел сообщить это семье, господин Чертков огорчился и не позволил Л.Н. обращаться к жене и детям. Мерзавец и деспот! Забрал бедного старика в свои грязные руки и заставляет его делать злые поступки. Но если я буду жива, я отомщу ему так, как он этого себе и представить не может. Отнял у меня сердце и любовь мужа; отнял у детей и внуков кусок хлеба, а у его сына в английском банке миллион шальных денег...
Сегодня я сказала Льву Никол., что я знаю о его распоряжении. Он имел жалкий и виноватый вид и всё время отмалчивался. Я говорила, что дело это недоброе, что он готовит зло и раздор, что дети без борьбы не уступят своих прав. И мне больно, что над могилой любимого человека поднимется столько зла, упрёков, судбищ и всего тяжёлого!
Да, это злой дух орудует руками этого Черткова - недаром и фамилия его от чёрта, и недаром Лев Ник. в дневнике своём писал:
"Чертков вовлёк меня в борьбу. И эта борьба очень тяжела и противна мне".
<После недолгой отлучки дома, жизни в удалении от жены, Лев Николаевич ослабил бдительность, и Софья Андреевна похищает у него тщательно скрываемый от неё "Дневник для одного себя". Запись от 29 июля в нём, как мы помним, указывает на существование тайного завещания. - Р.А.>
Вечером я показывала Льву Ник. его дневник 1862 года, переписанный раньше мной, когда он влюбился в меня и сделал мне предложение. Он как будто удивился, а потом сказал: "Как тяжело!".
(...) Не могу считать себя виноватой, потому что всем своим существом чувствую, что я, отдаляя Льва Николаевича от Черткова, СПАСАЮ его именно от врага - дьявола. Молясь, я взываю к Богу, чтоб в дом наш вошло опять царство Божие...
13 октября. Мысль о самоубийстве назревает вновь... Сегодня прочла в газетах, что девочка пятнадцати лет отравилась опиумом и легко умерла - заснула. Я посмотрела на свою большую стклянку - но ещё не решилась.
Ему надо НРАВИТЬСЯ духовно этому идиоту и во всём его слушаться (...)
Изверг! И что ему за дело вмешиваться в дела нашей семьи? (...)
Надо кончать скорей эти муки. А то завтра господин Чертков велит свезти меня в сумасшедший дом, и Лев Ник., чтоб ему ПОНРАВИТЬСЯ, по слабости своей старческой, исполнит это, отрежет меня от всего мира, и тогда исхода смерти - и того лишишься. А то ещё от злости, что я ОБЛИЧИЛА Черткова, он убедит моего мужа уехать с ним куда-нибудь, но тогда исход один - опий, или пруд, или река в Туле, или сук в Чепыже. Верней и легче - опий.
Браня, по внушению Черткова, во всех своих писаниях самым грубым образом правительство, теперь с своими гнусными делами они прячутся за закон...
В какой-то сказке, я помню, читала я детям, что у разбойников жила злая девочка, у которой любимой забавой было водить перед носом и горлом её зверей - оленя, лошади, осла - ножом и всякую минуту пугать их, что она этот нож им вонзит. Это самое я испытываю теперь в моей жизни. Этот нож водит мой муж; грозил он мне всем: отдачей прав на сочинения, и бегством от меня тайным, и всякими злобными угрозами... Мы говорим о погоде, о книгах, о том, что в меду много мёртвых пчёл, - а то, что в душе каждого, - то умалчивается, то сжигает наши жизни, умаляет нашу любовь.
(ДСАТ - 2. С. 212-215)
1910 год (окончание).
16 октября. ... Утро не спалось, и всё думала, как бы выручить из банка государственного в Туле дневники Льва Николаевича. Вышла к завтраку, и вдруг Лев Ник. объявил, что едет к Черткову. (...) Точно во мне оторвалась вся внутренность.
<Настоятельно просит отказаться от поездки, но Толстой не может обещать, т.к. за ним прислали и просили навестить заболевшую А.К. Черткову. Для Софьи Андреевны, однако, это было равносильно недопустимому свиданию его с её мужем. - Р.А.>
Тогда я ушла, лазила по каким-то оврагам... Потом вышла в поле и оттуда почти бегом направилась в Телятинки <где жили Чертковы. - Р.А.>, с биноклем, чтобы видеть всё далеко кругом. В Телятинках я залегла в канаву недалеко от ворот, ведущих к дому Черткова, и ждала Льва Н<иколаевич>а. Не знаю, что бы я сделала, если б он приехал; я всё себе представляла, что я легла бы на мост через канаву и лошадь Льва Ник<олаевич>а меня бы затоптала.
Но он, к счастью, не приехал. (...) Я опять из трусости не убила себя, а побрела, не помню даже, какими дорожками, к дому. В дом я не вошла, мне было страшно, и я селя на лавку под ёлкой. Потом я легла на землю и ненадолго задремала. (...) Меня пошли искать с фонарями. Алексей дворник меня нашёл. (...) Пришла домой, вся окоченела от холода; всё притупилось; села и так сидела, не обедая, не снимая кофточки, шляпы и калош, как мумия. Вот как без оружия, но метко убивают людей.
<В ходе вечерней беседы с мужем не сумела добиться возобновления его обещания не видеть В.Г. Черткова. - Р.А.>.
17 октября. ... Я окружаю его такой любовью, заботой и лаской, что другой дорожил бы этим. А его избаловало всё человечество, которое судит его по книгам (по словам), а не по жизни и делам.
Тем лучше!
21 октября. Сегодня увидала в газете "Искры" мой и Л.Н. портрет в наш последний свадебный день. Пусть более ста тысяч человек посмотрят на нас вместе, держащихся рука об руку, как прожили вместе жизнь!
24 октября. ... Каждое утро, до отъезда Л.Н. на его обычную прогулку, со страхом жду, что он ТУДА поедет, не могу заниматься, волнуюсь и успокаиваюсь только тогда, когда вижу, что он направляется в другую сторону, и тогда уже на весь день хорошо и спокойно. (...)
25 октября. (...) Злой дух ещё царит в доме и в сердце моего мужа.
"Да воскреснет Бог и расточатся враги его!"
Кончаю и надолго запечатаю этот ужасный дневник, историю моих тяжёлых страданий!
Проклятие Черткову, тому, кто мне их причинил!
Прости, Господи.
==============
К О Н Е Ц
==============
ПРИБАВЛЕНИЕ. Из записей Ежедневника С.А. Толстой на 1910 год.
27 октября. (...) Не спала я ночь и утром встала очень нервная. Огорчила меня и злая, холодная "принципиальность" Л.Н. с письмом от Черткова вместо доброго успокоения. Ездил верхом с Душаном, много читал и писал. Шёл снег.
<Роковое письмо, которое - не исключено! - и пыталась отыскать Софья Андреевна в кабинете мужа следующей за этим днём ночью, принёс секретарь Л.Н., Валентин Фёдорович Булгаков. Требуя прочитать его ей, С.А. поставила и секретаря, и мужа в неловкое положение. Толстой, пойдя на принцип, зачитывать его не стал.
То, что он писал после ссоры - был черновик известного прощального письма жене и ответ К.И. Чуковскому на его вопросы о смертной казни. - Р.А.>
28 октября. Лев Ник<олаевич> неожиданно уехал! О ужас! Письмо его, чтоб его не искать, он исчезнет для мирной, старческой жизни - навсегда. Тотчас же, прочтя часть его, я в отчаянии бросилась в средний пруд и стала захлёбываться; меня вытащили Саша и Булгаков; помог Ваня Шураев. Сплошное отчаяние. И зачем спасли?
29 октября. Приехали все дети, кроме Лёвы <был за границей. - Р.А.>. (...) Узнавал Ваня, куда уехал Л.Ник. - На Бѣлёв. Не к сестре ли Марии Николаевне?
30 октября. Плачу день и ночь, страшно страдаю. Больней и ужасней ничего не могу себе представить. Лев Ник. был у сестры в Шамордине, потом через Горбачёво поехал дальше неизвестно куда. Какая ужасная жестокость!
31 октября. Не ем, не пью четвёртый день, всё болит, плохо сердце. За что? (...) Не вижу просвета, если даже вернётся Л.Н. когда-нибудь. За те страдания, которые он мне причинил, - никогда не будет прежнего! Мы ... будем БОЯТЬСЯ друг друга
2 ноября. Рано утром получила от "Русского слова" телеграмму : "Лев Ник. заболел в Астапове. Температура 40". Мы все поехали из Тулы: Таня, Андрюша, фельдшерица - экстренным поездом в Астапово.
3 ноября. <Астапово>. Приехали доктора Никитин, потом Беркенгейм, у Льва Ник. воспаление в лёгком (левое). Меня к нему не пускают. Сын Серёжа тут и Таня. Выписал сам Лев Ник. телеграммой Черткова.
<В "Медицинском заключении о болезни и смерти Л.Н. Толстого" от 9 ноября, подписанном врачами Маковицким, Никитиным и Беркенгеймом, объяснено:
"На семейном совете, согласно предложениям врачей, было решено, чтобы никто другой из родных не входил к Л.Н., так как были основания думать, что Л.Н. сильно взволнуется при появлении новых лиц, что могло роковым образом отразиться на висевшей на волоске его жизни" (См.: Готвальд В.А. Последние дни Льва Николаевича Толстого. М., 1911. С. 39). Таким образом, непускание Софьи Андреевны было не происками "враждебной чертковской партии", а - результатом решения консилиума врачей и семейного совета. - Р.А.>.
4 ноября. Льву Ник. всё хуже, томлюсь вокруг домика, где лежит Л.Н. Ждём в вагонах.
5 ноября. ... Терзаюсь совестью, ожиданием тяжёлого исхода и невозможностью видеть любимого мужа.
7 ноября. В 6 часов утра Лев Никол. скончался. Меня допустили только к последним вздохам, не дали проститься с мужем, жестокие люди.
9 ноября. Приехали в Ясную. На Засеке пропасть народу. Поставили гроб внизу <в доме, в комнате домашнего доктора Д.П. Маковицкого>, приходили прощаться. Пропасть молодёжи, депутаций. Все шли за гробом от Засеки до Ясной Поляны. Хоронили Льва Николаевича.
(Дневник С.А. Толстой: В 2-хх тт. Т. 2. С. 217-226, 325-327)
КОНЕЦ ВЫПИСОК
29 августа. Вчерашняя злоба Льва Н<иколаевича> так тяжело на меня подействовала, что я не спала ночь, молилась, плакала и с раннего утра ушла бродить по парку и лесу. (...) Он говорил, что подтверждает обещания свои: 1) не видать Черткова, 2) не отдавать ему дневников и 3) не позволять снимать фотографии, но опять-таки ставит условием мирную жизнь. (...) Он ... нарушит обещания, вот чего я боюсь. Но тогда я уеду, и наверное. Пережить второй раз то, что я перестрадала, немыслимо. (...)
8 сентября. Приехала в Кочеты более спокойная, а теперь опять всё сначала. Не спала ночь, рано встала. Снимал Дранков нас опять для кинематографа, а потом деревенскую свадьбу, разыгранную нарочно.
Когда я днём решилась наконец спросить Льва Ник<олаевич>а, когда он вернётся домой <в Ясную Поляну. - Р.А.>, он страшно рассердился, начал на меня кричать, некрасиво махать руками с злыми жестами и злым голосом, говоря о какой-то свободе. В довершение всего злобно прибавил, что раскаивается в обещании мне не видеть Черткова.
Я поняла, что ВСЁ в этом раскаянии. Он мстит мне за это обещание и будет ещё долго и упорно мстить. Вина моя на этот раз была только в том, что я спросила о ПРИБЛИЗИТЕЛЬНОМ сроке возвращения Л.Н. домой.
Конечно, я не обедала, рыдала, лежала весь день... Я только одного желала - отвратить моё сердце, мою любовь от мужа, чтоб ТАК не страдать.
Получила письмо от Черткова: лживое, фарисейское письмо, в котором ясна его цель примирения, для того, чтоб я его опять пустила в дом.
9 сентября. Плакала, рыдала весь день, всё болит... душа разрывается от страданий! Лев Николаевич СТАРАЛСЯ быть добрее, но эгоизм его и злоба не позволяют ему ни в чём уступить, и он НИ ЗА ЧТО, упорно не хочет сказать мне, вернётся ли и когда в Ясную Поляну.
10 сентября. ... Вечером Лев Ник<олаевич> опять пришёл в гневное состояние и сказал мне: "Никогда ни в чём тебе больше не буду уступать и страшно раскаиваюсь в своей ошибке, что обещал не видеться с Чертковым".
17 сентября. ... День именин - день предложения мне Льва Николаевича. И что сделал он из этой восемнадцатилетней Сонечки Берс, которая с такой любовью и доверием отдала ему ВСЮ свою жизнь? Он ИСТЯЗАЛ меня за это последнее время своей холодной жестокостью и своим крайним эгоизмом. (...)
23 сентября. Ну вот и свадебный день. Я долго не выходила из своей комнаты и проплакала одна в своей комнате. Хотела было пойти к мужу, но, отворив дверь, услыхала, что он что-то диктует Булгакову, и ушла бродить по Ясной Поляне, вспоминая счастливые времена, - не очень их было много, - моей 48-летней брачной жизни.
<Личное моё мнение. Если бы Софье Андреевне удалось вести себя поспокойнее и поуступчивее в 1890-х гг. (особенно 1894-95-й гг.) и в 1909-1910 гг. - в 1912-м она бы и с мужем живым, и с живым, в лучшей поре первой молодости, любимым сыном Ванечкой, и другими детьми (возможно, только кроме Маши...) отпраздновала бы в этот же день 50-летие свадьбы. Было бы так!
...
Но - да, да! "истории неведомо сослагательное наклонение"... - Р.А. >
24 сентября. <Описывается тяжелейшая ссора из-за рукописи "Детской мудрости" Л.Н. Толстого, которая была прочитана в доме Чертковых. Софья Андреевна настаивала, что Чертков "коллекционер" и намеренно отбирает у её мужа все рукописи, как и дневники. - Р.А.>
26 сентября. С утра всё было мирно и хорошо. Саша с Варварой Михайловной уехали в Таптыково к Ольге, а с нами осталась Мария Александровна; я копировала фотографии. Проходя через кабинет Льва Николаевича, я увидала, что портрет Черткова, который я в отсутствие Льва Николаевича перевесила на дальнюю стенку, заменив его портретом отца Л. Н<иколаевич>а, - снова повешен над головою и креслом Льва Н<иколаевич>а, в котором он всегда сидит.
Мне тяжело было видеть портрет этого ненавистного мне человека ежедневно над Львом Николаевичем, когда я по утрам приходила с ним здороваться; я и удалила его.
То, что Лев Ник. восстановил его на прежнее место, привело меня в страшное отчаяние. Не видая его, он не мог расстаться с его портретом. Я сняла его, изорвала на мелкие части и бросила в клозет. Разумеется, Лев Ник. рассердился... (...) Я пошла в свою комнату, достала фальшивый пистолет, пугач, и, думая приобрести себе настоящий, попробовала выстрелить из пугача. Потом, когда Лев Ник. вернулся с верховой езды, я выстрелила и вторично, но он не слыхал.
<Следом, уже ночью, по вызову М.А. Шмидт приехали защитить Льва Николаевича дочь Александра и помощница Варвара Михайловна. Однако "помощь" ограничилась новым скандалом, Александра жестоко изругала мать. Марии Александровне кое-как удалось спровадить горе-"помощниц" восвояси. - Р.А.>
29 сентября. <Накануне Лев Николаевич видится случайно с Чертковым во время поездки верхом в Овсянниково. Но это последний день его относительно хорошего самочувствия. 29-го Софья Андреевна замечает, что Лев Николаевич тих и "не бодр">.
30 сентября. У Льва Николаевича сильная изжога с утра. Это всегда плохой признак, и мне тревожно...
1 октября. <Предлагает мужу навестить В.Г. Черткова, и, как сей кажется, видит радость на его лице. Это вызывает у С.А. нервный припадок со слезами. Толстой, разумеется, никуда не едет. - Р.А.>
2 октября. ... Льву Ник<олаевичу> всё хуже; расстроился желудок, он никуда не ходил и всё спал. (...)
3 октября. <После прогулки у Толстого начинается тяжёлый припадок>.
Он долго не приходил к обеду, я обеспокоилась и пошла к нему. Он как-то бессмысленно смотрел, беспрестанно брал часы и справлялся, который час, помина об обеде, но тотчас же впадал в забытьё. Потом, к ужасу моему, он стал заговариваться, и вскоре началось что-то ужасное! Судороги в лице, полная бессознательность, бред, бессмысленные слова и страшные судороги в ногах. Двое и трое мужчин не смогли удержать ног, так их дёргало. Я, благодаря Бога, не растерялась; с страшной быстротой налила мешки и бутылки горячей водой, положила на икры горчичники, мочила голову одеколоном. Таня давала нюхать соли; обложили всё ещё ледяные ноги горячим; принесла я ром и кофе, дали ему выпить, - но припадки продолжались и судороги повторились пять раз.
Когда, обняв дёргающиеся ноги моего мужа, я почувствовала то крайнее отчаяние при мысли потерять его, - раскаяние, угрызение совести, безумная любовь и молитва с страшной силой охватили всё моё существо. Всё, всё для него - лишь бы остался хоть на этот раз живи поправился бы, чтоб в душе моей не осталось угрызения совести за все те беспокойства, которые я ему доставила своей нервозностью и своими болезненными тревогами.
Принесла я и тот образок, которым когда-то благословила своего Лёвочку на войну тётенька Татьяна Александровна, и привязала его к кровати Льва Николаевича. Ночью он пришёл в себя, но решительно ничего не помнил, что с ним было. Голова и члены его болели, температура была сначала 37 и 7, а потом постепенно падала до 36 и 7.
Всю ночь просидела возле своего больного на стуле и молилась о нём.
(ДСАТ - 2. С. 193-207)
4 октября. Рожденье Тани, все повеселели. Ездили к Чертковым. Льву Ник. гораздо лучше, но он не встаёт с постели. Память и сознание вполнее восстановились, но интересуется, что с ним было и что он говорил. (...)
Трогательно и сердечно помирились с Сашей и решили ничего не вспоминать и вместе преследовть одну цель: сделать Льву Н-у жизнь как можно спокойнее и счастливее. Но, Боже мой! как это будет трудно, если для этого нужно возобновить отношения с Чертковым. (...)
5 октября. Льву Н-у ч утра гораздо лучше...
7 октября. <Описывает приезд к Толстому Черткова>. Я бросилась в комнату Л.Н-ча, отдёрнула занавес, взяла бинокль и смотрела - будут ли какие особенные выражения любви и радости. Но Л.Н. знал, что я смотрю, пожал Черткову руку и сделал неподвижное лицо. Потом они о чём-то долго говорили. (...)
Весь вечер меня трясло ужасно; я не плакала, но мне всякую минуту казалось, что я сейчас вот-вот умру. Дев Ник. несколько раз принимался мучить и дразнить меня, что Чертков ему "самый близкий" человек, и я наконец заткнула уши и закричала: "Не слушаю больше, двадцать раз уже слышала это, довольно!"
Каких усилий мне стоило согласиться пустить в дом этого идиота, и как я старалась взять себя в руки! Невозможно, он просто дьявол, я не выношу его никак!
Л.Н. опять стал мрачен...
И как тут быть? Бог разрешит как-нибудь. Лучше было бы отъезд куда-нибудь Черткова. Потом - смерть его или моя. Худшее - смерть Л.Н. (...) Я не убьюсь теперь, никуда не уйду, не буду ни студить, ни терзать себя голодом и слезами. Мне настолько плохо, что я быстро иду к смерти без насилия над организмом...
8 октября. ... Он внушал мне, что я на себя напустила дурь, от которой должна сама избавиться, что у него нет никакой "исключительной" любви к Черткову...
Теперь я сняла с него обещание не видеть Черткова, но вчера он видел, какою ценою мне досталось его свидание с этим противным идиотом...
(Дневник С.А. Толстой: В 2-х тт. Т. 2. М., 1978. - С. 207-209)
12 октября. Понемногу узнаю ещё разные гадости, которые делал Чертков. Он уговорил Льва Николаевича сделать распоряжение, чтоб после смерти его права авторские не оставались детям, а поступили бы на общую пользу, как последние произведения Л.Н. И когда Лев Ник. хотел сообщить это семье, господин Чертков огорчился и не позволил Л.Н. обращаться к жене и детям. Мерзавец и деспот! Забрал бедного старика в свои грязные руки и заставляет его делать злые поступки. Но если я буду жива, я отомщу ему так, как он этого себе и представить не может. Отнял у меня сердце и любовь мужа; отнял у детей и внуков кусок хлеба, а у его сына в английском банке миллион шальных денег...
Сегодня я сказала Льву Никол., что я знаю о его распоряжении. Он имел жалкий и виноватый вид и всё время отмалчивался. Я говорила, что дело это недоброе, что он готовит зло и раздор, что дети без борьбы не уступят своих прав. И мне больно, что над могилой любимого человека поднимется столько зла, упрёков, судбищ и всего тяжёлого!
Да, это злой дух орудует руками этого Черткова - недаром и фамилия его от чёрта, и недаром Лев Ник. в дневнике своём писал:
"Чертков вовлёк меня в борьбу. И эта борьба очень тяжела и противна мне".
<После недолгой отлучки дома, жизни в удалении от жены, Лев Николаевич ослабил бдительность, и Софья Андреевна похищает у него тщательно скрываемый от неё "Дневник для одного себя". Запись от 29 июля в нём, как мы помним, указывает на существование тайного завещания. - Р.А.>
Вечером я показывала Льву Ник. его дневник 1862 года, переписанный раньше мной, когда он влюбился в меня и сделал мне предложение. Он как будто удивился, а потом сказал: "Как тяжело!".
(...) Не могу считать себя виноватой, потому что всем своим существом чувствую, что я, отдаляя Льва Николаевича от Черткова, СПАСАЮ его именно от врага - дьявола. Молясь, я взываю к Богу, чтоб в дом наш вошло опять царство Божие...
13 октября. Мысль о самоубийстве назревает вновь... Сегодня прочла в газетах, что девочка пятнадцати лет отравилась опиумом и легко умерла - заснула. Я посмотрела на свою большую стклянку - но ещё не решилась.
Ему надо НРАВИТЬСЯ духовно этому идиоту и во всём его слушаться (...)
Изверг! И что ему за дело вмешиваться в дела нашей семьи? (...)
Надо кончать скорей эти муки. А то завтра господин Чертков велит свезти меня в сумасшедший дом, и Лев Ник., чтоб ему ПОНРАВИТЬСЯ, по слабости своей старческой, исполнит это, отрежет меня от всего мира, и тогда исхода смерти - и того лишишься. А то ещё от злости, что я ОБЛИЧИЛА Черткова, он убедит моего мужа уехать с ним куда-нибудь, но тогда исход один - опий, или пруд, или река в Туле, или сук в Чепыже. Верней и легче - опий.
Браня, по внушению Черткова, во всех своих писаниях самым грубым образом правительство, теперь с своими гнусными делами они прячутся за закон...
В какой-то сказке, я помню, читала я детям, что у разбойников жила злая девочка, у которой любимой забавой было водить перед носом и горлом её зверей - оленя, лошади, осла - ножом и всякую минуту пугать их, что она этот нож им вонзит. Это самое я испытываю теперь в моей жизни. Этот нож водит мой муж; грозил он мне всем: отдачей прав на сочинения, и бегством от меня тайным, и всякими злобными угрозами... Мы говорим о погоде, о книгах, о том, что в меду много мёртвых пчёл, - а то, что в душе каждого, - то умалчивается, то сжигает наши жизни, умаляет нашу любовь.
(ДСАТ - 2. С. 212-215)
1910 год (окончание).
16 октября. ... Утро не спалось, и всё думала, как бы выручить из банка государственного в Туле дневники Льва Николаевича. Вышла к завтраку, и вдруг Лев Ник. объявил, что едет к Черткову. (...) Точно во мне оторвалась вся внутренность.
<Настоятельно просит отказаться от поездки, но Толстой не может обещать, т.к. за ним прислали и просили навестить заболевшую А.К. Черткову. Для Софьи Андреевны, однако, это было равносильно недопустимому свиданию его с её мужем. - Р.А.>
Тогда я ушла, лазила по каким-то оврагам... Потом вышла в поле и оттуда почти бегом направилась в Телятинки <где жили Чертковы. - Р.А.>, с биноклем, чтобы видеть всё далеко кругом. В Телятинках я залегла в канаву недалеко от ворот, ведущих к дому Черткова, и ждала Льва Н<иколаевич>а. Не знаю, что бы я сделала, если б он приехал; я всё себе представляла, что я легла бы на мост через канаву и лошадь Льва Ник<олаевич>а меня бы затоптала.
Но он, к счастью, не приехал. (...) Я опять из трусости не убила себя, а побрела, не помню даже, какими дорожками, к дому. В дом я не вошла, мне было страшно, и я селя на лавку под ёлкой. Потом я легла на землю и ненадолго задремала. (...) Меня пошли искать с фонарями. Алексей дворник меня нашёл. (...) Пришла домой, вся окоченела от холода; всё притупилось; села и так сидела, не обедая, не снимая кофточки, шляпы и калош, как мумия. Вот как без оружия, но метко убивают людей.
<В ходе вечерней беседы с мужем не сумела добиться возобновления его обещания не видеть В.Г. Черткова. - Р.А.>.
17 октября. ... Я окружаю его такой любовью, заботой и лаской, что другой дорожил бы этим. А его избаловало всё человечество, которое судит его по книгам (по словам), а не по жизни и делам.
Тем лучше!
21 октября. Сегодня увидала в газете "Искры" мой и Л.Н. портрет в наш последний свадебный день. Пусть более ста тысяч человек посмотрят на нас вместе, держащихся рука об руку, как прожили вместе жизнь!
24 октября. ... Каждое утро, до отъезда Л.Н. на его обычную прогулку, со страхом жду, что он ТУДА поедет, не могу заниматься, волнуюсь и успокаиваюсь только тогда, когда вижу, что он направляется в другую сторону, и тогда уже на весь день хорошо и спокойно. (...)
25 октября. (...) Злой дух ещё царит в доме и в сердце моего мужа.
"Да воскреснет Бог и расточатся враги его!"
Кончаю и надолго запечатаю этот ужасный дневник, историю моих тяжёлых страданий!
Проклятие Черткову, тому, кто мне их причинил!
Прости, Господи.
==============
К О Н Е Ц
==============
ПРИБАВЛЕНИЕ. Из записей Ежедневника С.А. Толстой на 1910 год.
27 октября. (...) Не спала я ночь и утром встала очень нервная. Огорчила меня и злая, холодная "принципиальность" Л.Н. с письмом от Черткова вместо доброго успокоения. Ездил верхом с Душаном, много читал и писал. Шёл снег.
<Роковое письмо, которое - не исключено! - и пыталась отыскать Софья Андреевна в кабинете мужа следующей за этим днём ночью, принёс секретарь Л.Н., Валентин Фёдорович Булгаков. Требуя прочитать его ей, С.А. поставила и секретаря, и мужа в неловкое положение. Толстой, пойдя на принцип, зачитывать его не стал.
То, что он писал после ссоры - был черновик известного прощального письма жене и ответ К.И. Чуковскому на его вопросы о смертной казни. - Р.А.>
28 октября. Лев Ник<олаевич> неожиданно уехал! О ужас! Письмо его, чтоб его не искать, он исчезнет для мирной, старческой жизни - навсегда. Тотчас же, прочтя часть его, я в отчаянии бросилась в средний пруд и стала захлёбываться; меня вытащили Саша и Булгаков; помог Ваня Шураев. Сплошное отчаяние. И зачем спасли?
29 октября. Приехали все дети, кроме Лёвы <был за границей. - Р.А.>. (...) Узнавал Ваня, куда уехал Л.Ник. - На Бѣлёв. Не к сестре ли Марии Николаевне?
30 октября. Плачу день и ночь, страшно страдаю. Больней и ужасней ничего не могу себе представить. Лев Ник. был у сестры в Шамордине, потом через Горбачёво поехал дальше неизвестно куда. Какая ужасная жестокость!
31 октября. Не ем, не пью четвёртый день, всё болит, плохо сердце. За что? (...) Не вижу просвета, если даже вернётся Л.Н. когда-нибудь. За те страдания, которые он мне причинил, - никогда не будет прежнего! Мы ... будем БОЯТЬСЯ друг друга
2 ноября. Рано утром получила от "Русского слова" телеграмму : "Лев Ник. заболел в Астапове. Температура 40". Мы все поехали из Тулы: Таня, Андрюша, фельдшерица - экстренным поездом в Астапово.
3 ноября. <Астапово>. Приехали доктора Никитин, потом Беркенгейм, у Льва Ник. воспаление в лёгком (левое). Меня к нему не пускают. Сын Серёжа тут и Таня. Выписал сам Лев Ник. телеграммой Черткова.
<В "Медицинском заключении о болезни и смерти Л.Н. Толстого" от 9 ноября, подписанном врачами Маковицким, Никитиным и Беркенгеймом, объяснено:
"На семейном совете, согласно предложениям врачей, было решено, чтобы никто другой из родных не входил к Л.Н., так как были основания думать, что Л.Н. сильно взволнуется при появлении новых лиц, что могло роковым образом отразиться на висевшей на волоске его жизни" (См.: Готвальд В.А. Последние дни Льва Николаевича Толстого. М., 1911. С. 39). Таким образом, непускание Софьи Андреевны было не происками "враждебной чертковской партии", а - результатом решения консилиума врачей и семейного совета. - Р.А.>.
4 ноября. Льву Ник. всё хуже, томлюсь вокруг домика, где лежит Л.Н. Ждём в вагонах.
5 ноября. ... Терзаюсь совестью, ожиданием тяжёлого исхода и невозможностью видеть любимого мужа.
7 ноября. В 6 часов утра Лев Никол. скончался. Меня допустили только к последним вздохам, не дали проститься с мужем, жестокие люди.
9 ноября. Приехали в Ясную. На Засеке пропасть народу. Поставили гроб внизу <в доме, в комнате домашнего доктора Д.П. Маковицкого>, приходили прощаться. Пропасть молодёжи, депутаций. Все шли за гробом от Засеки до Ясной Поляны. Хоронили Льва Николаевича.
(Дневник С.А. Толстой: В 2-хх тт. Т. 2. С. 217-226, 325-327)
КОНЕЦ ВЫПИСОК