Софья Андреевна Толстая. ДНЕВНИКИ (Избранные записи. Ч. 1)
С.А. Толстая.
МОИ ЗАПИСИ РАЗНЫЕ ДЛЯ СПРАВОК
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
1870 г., после 24 февраля.
Он говорил: "Меня упрекают в фатализме, а никто не может быть более верующий, чем я. Фатализм есть отговорка, чтоб делать дурное, а я верю в Бога; в выражение Евангелия, что ни один волос не спадёт без воли Божьей, оттого и говорю, что всё предопределено".
1877 г., 26 декабря.
Я люблю его аргумент, который он приводит о пользе христианства всем спорящим, о том, что законы общественные, - законы всех коммунистов, социалистов будто выше законов христианства... Именно: "Если б не было учения христианства, которое вкоренилось веками в нас и на основании которого сложилась вся наша общественная жизнь, то не было бы и законов нравственности, чести, желания распределить блага земные более ровно, желания добра, равенства, которое живёт в этих людях".
Настроение Л.Н. сильно изменяется с годами. После долгой борьбы неверия и желания веры - он вдруг теперь, с осени, успокоился. Стал соблюдать посты, ездить в церковь и молиться Богу. <...>
Характер Л.Н. тоже всё более и более изменяется. Хотя всегда скромный и малотребовательный во всех своих привычках, теперь он делается ещѣ скромнее, кротче и терпеливее. И эта вечная, с молодости ещё начавшаяся, борьба имеющая целью нравственное усовершенствование, увенчивается полным успехом.
Запись 31 января 1881 г.
"У нас был Юрьев (редактор "Русской мысли"). Когда я осталась с ним наедине <...> Юрьев стал меня спрашивать, почему Л.Н. бросил писать "Декабристов". Никогда ясно не обдумав сама, почему это так случилось, я задумалась, но потом разом окинула воспоминанием и живо рассказала ему. Юрьев сейчас же горячо начал мне говорить: "Ваш рассказ драгоценен, запишите его непременно".
Слушаюсь Юрьева и записываю.
<...>
Приблизительно до 1877 года религиозное настроение Л.Н. было неопределённое, скорее равнодушное. Неверия не было никогда, но и веры ОПРЕДЕЛЁННОЙ тоже не было. Это страшно мучило Л.Н. (он написал свою религиозную исповедь в начале нового сочинения).
Придя в близкое столкновение с народом, богомольцами и странниками, его поразила твёрдая, ясная и непоколебимая их вера. Ему стало страшно за своё неверие, и он вдруг всей душой пошёл той же дорогой, как народ. Он стал ходить в церковь, есть постное, становиться на молитву и исполнять все церковные обряды. Это продолжалось довольно долго.
Но Л.Н. скоро увидал, что источник добра, терпения, любви в народе не исходил из ученья церкви; и он сам выразился <так>, что когда он увидел ЛУЧИ, он по лучам добрался до настоящего СВЕТА и увидел ясно, что свет в христианстве - в Евангелии. Всякое другое влияние он упорно отвергает, и с его слов делаю это замечание.
"Христианство живёт в преданиях, в духе народа, бессознательно, но твёрдо". Вот его слова.
Тогда же мало-помалу Л.Н. увидал с ужасом, какой разлад между церковью и христианством. Он увидал, что церковь как бы рука об руку с правительством составила заговор тайный против христианства. Церковь молится и благодарит Бога за побитых людей, празднуя победу, тогда как в Ветхом завете сказано: "Не убий". А в Евангелии: "Люби ближнего, как самого себя". Церковь выносит и покровительствует даже присяге, а Христос сказал: "Не клянись". Церковь дала людям обрядность, которой люди должны спасаться, и поставила преграду христианству; истины учения о царстве божьем на земле затмились тем, что людей усиленно убеждали о их несомненном спасенье посредством крещенья, причастия, постов и проч.
Вот что пришло в голову Льву Николаевичу. Он стал изучать Евангелие, переводить его и комментировать. Работа эта продолжается второй год и доведена, кажется, до половины. Но он стал, как он говорит, счастлив душой. Он познал (по его выраженью) "свет". Всё миросозерцание осветилось этим светом. взгляд на людей стал таков (как он сам говорил), что прежде был известный кружок людей "своих", "близких", а теперь - миллионы людей стали братьями. Прежде было именье и богатство "своё", а теперь - кто беден и просит, тому надо давать.
Всякий день садится он за свою работу, окружённый книгами, и до обеда трудится. Здоровье его сильно слабеет, голова болит, он поседел и похудел в эту зиму.
Он, по-видимому, совсем не так счастлив, как бы я того желала, а стал тих, сосредоточен и молчалив. Почти никогда не прорывается то весёлое, живое расположение духа, которое , бывало, увлекало всех нас, его окружающих. Приписываю это усталости от тяжёлого напряжённого труда. Не то, как бывало, когда описывалась охота или бал в "Войне и мире", он, весёлый и возбуждённый, имел вид, как будто сам побывал и участвовал в этих увеселениях. Ясность и спокойствие личного его состояния души несомненно, но страдание о несчастиях, несправедливости людей, о бедности их, о заключённых в тюрьмах, о злобе людей, об угнетении - всё это действует на его впечатлительную душу и сжигает его существование".
(ДСАТ-1. Приложения. С. 506-508).
Д Н Е В Н И К
Запись от 28 апреля 1866 г.
Люди женятся - думают, что вот, беру такую-то девушку, с таким-то характером и проч., а не знают того, что всё в ней изменится, что тут ломается целый большой механизм, и нельзя сказать: "я с ней счастлив", пока этот механизм не переломается и не перестроится совсем новый. А при этом не столько важен характер женщины, сколько всё то, что будет иметь на неё влияние первое время замужества. Нашему счастью все завидуют, это наводит всё меня на мысли, отчего мы счастливы и что это, собственно, значит.
Запись 19 июля.
Напрасно Лёвочка так горячо ораторствует с Марией Ивановной. Теперь скоро час ночи, а я спать не могу. Точно предчувствие дурное, что будет эта управительская жена-нигилистка моей bete noire <франц. - злой гений>.
Запись 22 июля. Нынче Лёва ходил в ТОТ дом под каким-то предлогом. ... И ещё разговаривал с НЕЙ под её балконом. Зачем в дождь было ходить в ТОТ дом? Она ему нравится, это очевидно, и это сводит меня с ума. Я желаю ей всевозможного зла... Мне досадно глядеть на её красоту, оживлённость, особенно в присутствии Лёвочки.
Запись от 15 марта 1867 г.
Вчера ночью, часов в 10, загорелись наши оранжереи и сгорели все до тла. Я уже спала, Лёва разбудил меня, в окно увидала яркое пламя. Лёвочка вытащил детей садовника и их имущество, я бегала на деревню за мужиками. Ничего не помогло, все эти растения, заведённые ещё дедом <по матери, Н.С. Волконским. - Р.А.> и которые росли и радовали три поколенья, - всё сгорело, осталось очень мало и то, вероятно, промёрзшее и обгорелое. Ночью не было так жалко, а сегодня целый день у меня одна забота, чтоб не выдать себя и не допустить слезам капать из глаз. Тоска такая, а главное, ужасно Лёвочку жалко, он так на вид огорчён и так всякое малейшее его огорчение мне близко и тяжело. Он так любил и занимался последнее время растениями и цветами и радовался, что всё растёт заведённое им вновь. Ничем не воротишь и утешишься только с годами...
Запись от 29 августа 1867 г.
Мы ссорились... "Виновата, что до сих пор не знала, что любит и может выносить муж". (...) И всё хуже, хуже. ...Это мука - у меня не было ни одного дурного побуждения. Ревность, страх, что всё кончено...
Запись от 12 сентября 1867 г.
Правда, что всё пропало. Такая осталась холодность и такая явная пустота...
... Боюсь быть наедине с ним, иногда он начнёт со мной говорить, а я вздрагиваю, мне кажется, что сейчас он скажет мне, как я ему противна.
(...) Иногда на меня находит гордое озлобление, что и не надо, не люби, если МЕНЯ не умел любить, а главное, озлобление за то, что за что же я-то так сильно, унизительно и больно люблю. (...)
Что нужно, чтоб привязать? Мне внушали, что надо быть честной, надо любить, надо быть хорошей женой и матерью. Это в азбучках написано - и всё это пустяки. Надо НЕ любить, надо быть хитрой, надо быть умной и надо уметь скрывать всё, что есть дурного в характере, потому что без дурного ещё не было и не будет людей. А любить, главное, - не надо.
(ДСАТ-1. С. 81-82)
Запись от 24 ноября 1878 г. Мне всё мрачно на душе. Стали бродить страшные и ревнивые мысли и подозрения насчёт Лёвочки. Я иногда чувствую, что это вроде сумасшествия, и всё шепчу себе: помоги, Господи! Да я и сошла бы с ума, если б случилось что-либо подобное.
18 декабря 1879 г. Прошло ещё больше года. Сижу и жду каждую минуту родов, которые запоздали. Новый ребёнок наводит уныние, весь горизонт сдвинулся, стало темно, тесно жить на свете. Дети и дом в напряжённом состоянии...
26 августа 1882 г.
20 лет тому назад, счастливая, молодая, я начала писать эту книгу, всю историю любви моей к Лёвочке. В ней почти ничего больше нет, как любовь. И вот теперь, через 20 лет, сижу всю ночь одна и читаю и оплакиваю свою любовь. В первый раз в жизни Лёвочка убежал от меня и остался ночевать в кабинете. Мы поссорились о пустяках, я напала на него за то, что он не заботится о детях, что не помогает ходить за больным Илюшей и шить им курточки. Но дело не в курточках, дело в охлаждении его ко мне и детям. Он сегодня громко вскрикнул, что самая страстная мысль его о том, чтоб уйти из семьи. Умирать буду я - а не забуду этот искренний его возглас, но он как будто отрезал от меня сердце. Молю Бога о смерти... (...)
Я не могу ему показывать, до какой степени я его сильно, по-старому люблю. Это унижает МЕНЯ и надоедает ЕМУ. Он проникся христианством и мыслями о самосовершенствованье. Я ревную его... (...)
Я загадала - если он не придёт, он любит другую. Он не пришёл.
24 марта 1885 г.
Светло-Христово воскресенье. Вчера Лёвочка вернулся из Крыма, куда ездил провожать больного Урусова <Л.Д. Урусов, друг Л.Н., умер в 1885 г. в Крыму. - Р.А.>. В Крыму вспоминал Севастопольскую войну и много ходил по горам и любовался морем. Когда они ехали с Урусовым по дороге в Симеиз, они проезжали то место, где Лёвочка стоял во время войны с своим орудием; и в том самом месте он сам, и только один раз, выстрелил. Тому почти 30-ть лет. Едут они с Урусовым, а он вышел вдруг из ландо и пошёл что-то искать. Оказалось, что он увидал вблизи дороги ядро горного орудия. Не то ли это ядро, которым выстрелил Лёвочка во время Севастопольской войны? Никто, никогда другой там не мог стрелять. Орудие горное было одно.
(ДСАТ-1. С. 110)
1886 г.
25 октября. Ясная Поляна.
Все в доме - особенно Лев Николаевич, а за ним, как стадо баранов, все дети, - навязывают мне роль БИЧА. Свалив всю тяжесть и ответственность детей, хозяйства, всех денежных дел, воспитанья, всего хозяйства и всего материального, пользуясь этим всем больше, чем я сама, одетые в добродетель, приходят ко мне с казённым, холодным, уже вперёд взятым на себя видом просить лошадь для мужика, денег, муки, и т.п. <...>
Как я хотела и хочу часто бросить всё, уйти из жизни так или иначе. Боже мой, как я устала жить, бороться и страдать. Как велика бессознательная злоба самых близких людей и как велик эгоизм! Зачем я всё-таки делаю всё? Я не знаю; думаю, что так надо. То, чего хочет (на словах) муж, того я исполнить не могу, не выйдя прежде сама из тех семейных деловых и сердечных оков, в которых нахожусь. И вот уйти, уйти, так или иначе, из дому или из жизни, уйти от этой жестокости, непосильных требований - это одно, что день и ночь у меня на уме. Я стала любить темноту. Как тёмно, я вдруг веселею; я вызываю воображением всё то, что в жизни любила, и окружаю себя этими призраками. Вчера вечером я застала себя говорящей вслух. <...>
Он дал мне почувствовать, чо я не нужна ему больше, и вот я опять отброшена, как ненужная вещь, от которой одной ждут и требуют, как и всегда это было в жизни и в семье, того неопределённого, непосильного отречения от собственности, от убеждений, от образования и благосостояния детей, которого не в состоянии исполнить не только я, хотя и не лишённая энергии женщина, но и тысячи людей, даже убеждённых в истинности этих убеждений.
1890 г.
20 ноября.
...Лёвочка порвал со мной всякое общение. За что? Почему? - совсем не понимаю. Когда он нездоров, он принимаеи мой уход за ним, как должное, но грубо, чуждо, ровно настолько, насколько нужны припарки и проч.
...Дневники его вносили в мою душу ещё больше отчаяния; он узнал, верно, что я их читала, и стал теперь куда-то прятать. Но он мне ничего не сказал.
Бывало, я переписывала, что он писал, и мне это было радостно. Теперь он даёт всё дочерям и от меня тщательно скрывает. Он убивает меня очень систематично и выживает из своей личной жизни, и это невыносимо больно.
<...> По старой памяти я разбегусь с своими интересами, мыслями, - о детях, о книге, о чём-нибудь - и вижу удивлённый, суровый отпор, как будто он хочет сказать: "А ты ещё надеешься и лезешь ко мне с своими глупостями?"
<...> Он не умеет любить, - НЕ ПРИВЫК смолоду.
10 декабря.
...Иногда мне хочется избавиться от Маши <Мария Львовна, дочь Л.Н. и С.А., никогда не любимая матерью. - Р.А.>, и я думаю: "Что я её держу, пусть идёт за <П.И.> Бирюкова, и тогда я займу своё место при Лёвочке, буду ему переписывать, ...и тихонько, понемногу отведу от него весь этот ненавистный мир "тёмных" <так С.А. называла свору последователей Л.Н., "толстовцев", ошивавшихся вокруг её мужа. - Р.А>".
11 декабря. А я к Бирюкову испытываю отвращение...
...Навязанное мне "по христианству" хозяйство, дела, - это самый большой крест, который мне послан Богом. И если спасение человека, спасение его "духовной жизни" состоит в том, чтобы УБИТЬ жизнь ближнего, - то Лёвочка спасён.
Но - не погибель ли это двум?
14 декабря 1890 г.
Дописала сегодня в дневниках Лёвочки до того места, где он говорит: "Любви нет, есть плотская потребность сообщения и разумная потребность в подруге жизни".
Да, если б я это его убеждение прочла 29 лет тому назад, я ни за что не вышла бы за него замуж.
16 декабря.
Это самообожание проглядывает во всех его дневниках. Поразительно, как для него люди существовали только настолько, насколько касались его. А женщины! <...> Я, как пьяница, запоем переписываю его дневники, и пьянство моё состоит в волнении ревнивом там, где дело идёт о женщинах. <...> Сегодня ещё поразило меня в дневнике его, что рядом с развратом Лёвочка всякий день идёт искать случая "сделать доброе дело". И теперь как часто он идёт гулять по шоссе, и то лошадь направит пьяному, то поможет запречь, то воз поднять - прямо ищет "делать доброе дело".
Сегодня воскресенье. После тяжёлой ночи, упрёков и разговоров, весь день камень на душе и тоска.
<...>
17 декабря. Лёвочка начинает тревожиться, что я переписываю его дневники. Ему хотелось бы старые дневники уничтожить и выступить перед детьми и публикой в своём патриархальном виде. И теперь всё тщеславие!
Приехали тёмные <толстовцы. - Р.А.>: глупый Попов, восточный, ленивый, слабый человек, и глупый толстый Хохлов из купцов. И это последователи великого человека! Жалкое отродье человеческого общества, говоруны без дела, лентяи без образования.
19 декабря. <...> Устала, была неспокойна, Попов и Хохлов раздражают своей молчаливостью и бесцветностью.
20 декабря. <...> Вечером переписывала немного для Лёвочки о церкви статью <"Царство Божие внутри вас...". - Р.А.>.
Церкви отрицать нельзя, как идею, как то, что должно блюсти собранием верующих - истинную религию. Но церковь с её обрядами, как она есть - невозможна. Зачем протыкать палочкой кусочек хлеба, а не просто прочесть, что воин проткнул ребро Христа? И таких диких обрядов множество, они убили церковь.
1890 год.
25 декабря. Рождество.
Ёлка прошла весело, было 80 человек с лишком ребят из деревни: мы усердно их оделяли, и наши были довольны и веселы.
27 декабря. Вчера журнала не писала. Не люблю праздников с их безделием, суетой и стремлением всех - веселиться. Весь день рисовала и клеила кукол, хочу устроить театр кукольный - для маленьких.
Сегодня с утра взяла "Le Sens de la Vie" Rod'a, и весь день не могла оторваться от чтения этой книги. Какое тонкое, умное, искреннее отношение ко всем вопросам жизни! Как правдиво, просто, без ломания говорится о всех серьёзных и сложных положениях нашего ежедневного существования! И язык прекрасный. Во мне эта книга подняла давно заснувший интерес ко всему живому и духовному. Я вдруг почувствовала возможность, помимо подавляющей проповеди Лёвочки, - воспрянуть духом и создать свой собственный духовный мир.
Вечером пришли дворовые и прислуга наша ряженые и плясали под гармонии и фортепьяно. Маша <дочь. - Р.А.>... обтянула себе панталонами совсем зад - оделась мальчиком - и стыда не капли. Чуждое, глупое и бестолковое она создание.
28 декабря. Rod'a книга в конце испортилась. Глава "Религия" - неясна, и выхода, т.е. того смысла жизни, которого он искал, не веришь, чтоб он его нашёл. И все мы не нашли и НИКОГДА не найдём его. В искании - и жизнь. А там - поглотит нас опять то начало - Бог, от которого мы и изошли. Да, без этого постоянного сознания в себе божества - нельзя жить. Я так привыкла ни одного шага во дне не сделать, чтоб не сказать в душе: помоги, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи...
31 декабря. Я так привыкла жить не своей жизнью, а жизнью Лёвочки и детей, что тот день, когда не сделала ничего, что для них или касается их - мне неловко и пусто. (...)
День переписывала <дневники Л.Н. - Р.А.> и с детьми сидела. Все спокойны и дружны. Будем встречать Новый год тихо, одни.
1891 год.
3 января. Весь день провозилась с кукольным театром. Нашла ребят полна зала, и вышло плохо. Огорчительно, что Петрушка понравился особенно в те минуты, когда он дрался. Грубые, противные нравы! Устала и скучно. (...) Лёвочка весел; много писал утром, о церкви. Не могу полюбить его религиозно-философские статьи, и всегда буду любить его как художника.
7-градусный мороз...
1891 г.
15 мая. Весна во всём разгаре. Яблони цветут необыкновенно. Что-то волшебное, безумное в их цветении. Я никогда ничего подобного не видала. Взглянешь в окно в сад - и всякий раз поразишься этим воздушным, белым облакам цветов в воздухе, с розовым оттенком местами и с свежим зелёным фоном вдали.
Очень жарко и сухо. Во всех комнатах одуряющий запах от букетов ландышей.
3 июня. <...> Лёвочка говорил, что есть поступки, которые невозможно ни за что сделать, и потому были мученики, христиане <...> Я стала говорить, что просто так подобных поступков нельзя делать, но если для чего-нибудь, для спасенья или добра ближнему - то всё можно. Он говорит: "Ну, а убить ребёнка?". Я говорю: "Этого нельзя, потому что хуже этого поступка не может быть...". Ему это не понравилось, он начал возражать с страшным раздражением в голосе; начал хрипло кричать: "Ах, ах, ах!" - меня взорвал этот тон, и я наговорила ему пропасть неприятного: что с ним нельзя говорить, это все его друзья давно решили, что он любит только проповедовать, а что я не могу говорить под звуки его злых аханий, как не могла бы говорить под лай собаки...
5 июня. <...> Стали говорить о путешествии детей, он стал доказывать, что эти желания их от излишества, от дурного воспитания, и начались пререкания о том, кто в этом воспитании виноват? Я говорила, что то, как повели его СНАЧАЛА, и какой дали ход жизни всей семье. Он говорил, что 12 лет тому назад он переменился, и я должна была перемениться и остальных детей воспитывать по его новым убеждениям. Я на это сказала, что я никогда одна не могла бы и не сумела бы, а что он - много ГОВОРИЛ и целыми годами ПИСАЛ, но сам детей не только не воспитывал, а часто забывал о их существовании.
7 июня. <...> Лёвочка ... ходил на бойню быков и рассказывал нам с большим волнением, какое это ужасное зрелище, как быки боятся, когда их ведут, и как с них дерут уже с головы кожу, когда они ещё дёргают ногами и не издохли. Поистине это ужасно, но - и всякая смерть ужасна!
Приехала сестра Лёвочки, Марья Николаевна. Только и говорит, что о монастырях, отце Амвросии, Иоанне Кронштадтском, о действии того или иного образочка, о священниках и монашенках, а сама - любит и хорошо поесть, и посердиться, и любви у ней нет ни к кому.
Вечером купались, жара страшная днём.
Обстригла Ванечку, нечаянно нырнула ему в головку ножницами. Брызнула кровь, он очень плакал. Я говорю: "Прости маму, мама нечаянно". Он всё плачет. Я говорю: "На, побей меня". Он схватил мою руку и начал страстно целовать, а сам плачет. Какой миленький ребёнок, боюсь, что жив не будет.
1891 год, продолжение.
9 июня. Троицын день. <...> Вчера и сегодня он шил себе башмаки; по утрам он пишет свою статью, питается очень дурно, ни молока, ни яиц, ни кумыса не пьёт. Набивает желудок хлебом, грибным супом и кофе, ржаным или же цикорным. Приготовил себе лопату и хочет копать землю под пшеницу, вместо пахоты.
<...> Сегодня я думала о нём: мне радостно было бы видеть его здоровым - он портит себе желудок самой вредной (по словам доктора) едой. Мне радостно было бы видеть его художником - он пишет проповеди под видом статей. Мне радостно было бы видеть его нежным, участливым, дружным - а он грубо чувствен и, помимо этого, равнодушен. Теперь ещё это копанье земли, что-то фатальное в этой новой фантазии. И жара какая! Много он дёргал и продолжает дёргать меня за сердце своей беспокойной и фантазёрской натурой.
12 июня. <...> Вчера приехали "тёмные" (последователи Лёвочки) Хохлов и Алёхин, учёный-химик, был при университете оставлен, а теперь надел рубаху и пошёл ходить по собратам по вере. Те же странники, под другим соусом. Странничество в характере русского человека. А жаль, 10 лет работал при университете, и теперь всё пропадает. Хохлов - техник, молодой и какой-то недоконченный. Оба молчаливы и мрачны, как все эти последователи.<...> Лёвочка всегда говорит, что они работают. А я не видала и не слыхала никогда, чтоб они серьёзно работали, всегда сидят потупя нос и молчат.
(ДСАТ-1. С. 192-194)
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
21 июля 1891 г.
... Сегодня перед обедом мне Лёвочка говорит, что он пишет письмо в несколько газет, в котором он отказывается от прав на свои последние сочинения. <...> ...Я прямо почувствовала, что ... протест этот есть новое опубликование своего несогласия с женой и семьёй. Это больше всего меня встревожило. Мы наговорили друг другу много неприятного. <...> Говорила я ему, как он меня всю жизнь унижал, потому что не привык иметь дело с порядочными женщинами... Наконец, он начал мне кричать: "Уйди, уйди!" Я и ушла. ... Вышла в яблочный сад... Написала в записной книжечке своей, что я убиваюсь на Козловке <ж.д. станция в 3,5 км. от Ясной Поляны. - Р.А.>, потому что меня измучил разлад в жизни со Львом Николаевичем...
<...> Когда я добежала почти до мостика у большого оврага <около 50 м. до станции, т.е. лес Заказа уже весь пробежала... - Р.А.>, я легла отдохнуть. Стало смеркаться, но мне жутко не было. Странно, что теперь мне, главное, казалось СТЫДНО вернуться домой и не исполнить своего намерения. И так тупо спокойно я шла к своей цели, с такой страшной физической головной болью, всё было в тисках...
Когда я хотела идти дальше, - вижу, со стороны Козловки идёт кто-то, вижу блузу. Я обрадовалась: думала - Лёвочка, и мы помиримся. Оказалось, что Ал. Мих. Кузминский. Мне стало досадно, что он помешал моему намерению, я чувствовала, что он не отстанет от меня.
Он очень удивился, увидав меня одну, и понял, что я расстроена, по моему лицу. Я никак не ожидала его видеть и всё уговаривала его идти домой и оставить меня. Я уверяла его, что сейчас приду. Но он не уходил и всё уговаривал меня идти с собой, указывая на толпу, идущую по ту сторону <моста, т.е. выходящих со станции. - Р.А.>, и говорил, что меня испугают, что Бог знает, кто тут бродит.
Потом он прибавил, что хотел идти кругом, через Воронку и Горелую Поляну, но что на него напали летучие муравьи, пришлось бежать в чащу, раздеваться, и вот он промешкал и решил возвращаться той же дорогой. Я видела, что Бог не хотел моего греха, я покорилась поневоле и пошла за Кузминским.
Но мне не хотелось идти домой, и я пошла одна Заказом, купаться. Я думала - это ещё исход, утопиться... В лесу было совсем темно, я стала уже подходить к оврагу, как вдруг какой-то зверь, собака, лисица или волк, скоком налетел на меня с намерением перебежать дорогу. Я крикнула во всю мочь. Зверь быстро свернул в лес и также вскачь помчался по лесу, шурша листьями. Тут храбрость меня оставила, я вернулась домой...
<...> Лёвочка подошёл ко мне, поцеловал меня и сказал что-то примирительное. Я просила его напечатать своё заявление <об отказе от авторских прав. - Р.А.> и не говорить больше об этом. Он сказал, что не напечатает, пока я не ПОЙМУ, что так надо. Я сказала, что лгать не умею и не буду, а понять - не могу.
Сегодняшнее моё состояние меня подвигнуло к смерти: что-то надломилось серьёзно, по-старчески, сурово, мрачно. "Пусть бьют! лишь бы добили скорей" - вот что думается.
И опять, и опять та же "Крейцерова соната" преследует меня!
Сегодня я опять объявила ему, что больше жить с ним, как жена - не буду. Он уверял, что только этого и желает, и я не поверила ему.
(ДСАТ - 1. С. 200-202)
1891-й год.
15-ое августа.
<...> Если в молодости жили любовной жизнью, то в зрелые годы надо жить дружеской жизнью. А что у нас? Вспышки страсти и продолжительный холод; опять страстность - и опять холод. Иногда является потребность этой тихой, нежной обоюдной ласковости и дружбы, думаешь, что это всегда не поздно, и всегда так хорошо, и сделаешь попытки сближения, простых отношений, участия, обоюдных интересов, и - ничего, ничего, кроме сурово, брюзгливо смотрящих удивлённо глаз, и безучастие, и - холод, холод ужасающий! А отговорка, почему вдруг стали мы так далеки - одна: "Я живу христианской жизнью, а ты её не признаёшь: ты портишь детей" и т.д.
Какая же "христианская", когда нет любви ни крошечки ни к детям, ни ко мне, ни к кому решительно, кроме себя. А я - язычница, но я так люблю детей и, к несчастью, ещё так люблю и его, холодного христианина, что теперь сердце разрывается от предстоящего вопроса: ехать, не ехать в Москву? Как сделать, чтоб всем было хорошо; потому что, видит Бог, что мне, собственно, тогда только хорошо, когда я могу видеть и устроить счастье вокруг себя.
19 сентября. ... Приходило в голову сожаление, что я любила и принадлежала ему одному всю жизнь, что и теперь, когда меня отбрасывают, как уже изношенную вещь, я всё ещё привязана к нему и не могу его оставить.
8 октября. <...> От Лёвочки ни участия, ни ласкового слова, душевного, настоящего - никогда нет. Все мои сердечные нервы так были измучены последнее время, что у меня сделалась одышка и невралгия в виске. Ночи я вовсе не спала. ...Уходила куда-нибудь и плакала часами, плакала при каждом случае, оплакивала ещё вновь отжитый период своей жизни. И если меня спросили бы, где главный стержень моего горя, я сказала бы, что - отсутствие любви со стороны Лёвочки, который не только теперь меня совершенно игнорирует и только мучает, но который НИКОГДА не любил меня. Это видно во всём...
12 ноября. С 22 октября я в Москве с Андрюшей, Мишей, Сашей и Ваней. <...>
Сегодня опять не спала от статей "Московских ведомостей". Статью Лёвочки "Страшный вопрос" <по поводу запасов хлеба в стране и возможности нехватки и голода; пророческая оказалась статья... - Р.А.>, напечатанную в "Русских ведомостях" на этих днях. перетолковали по-своему. Объясняют её с точки зрения "воспрянувшей вновь либеральной партии с политическими замыслами" <что-то слышится "родное", не так ли? с нашей теперешней, разжигаемой путинскими манипуляторами, фобией перед "либерастами" и "предательской оппозицией"... - Р.А.>. Этот намёк на возможность только мысли о каком-либо "движении", кроме движения на помощь народу, есть уже само по себе революционное движение самих "Московских ведомостей".
Они намекают слабоумным революционерам, что, они МОГУТ считать себя солидарными с Толстым и Соловьёвым, и это, по-моему, есть та искра, которая бросается в их кружок и которая поможет им подняться духом.
Что за подлая, ужасная газета! <...>
(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)
МОИ ЗАПИСИ РАЗНЫЕ ДЛЯ СПРАВОК
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
1870 г., после 24 февраля.
Он говорил: "Меня упрекают в фатализме, а никто не может быть более верующий, чем я. Фатализм есть отговорка, чтоб делать дурное, а я верю в Бога; в выражение Евангелия, что ни один волос не спадёт без воли Божьей, оттого и говорю, что всё предопределено".
1877 г., 26 декабря.
Я люблю его аргумент, который он приводит о пользе христианства всем спорящим, о том, что законы общественные, - законы всех коммунистов, социалистов будто выше законов христианства... Именно: "Если б не было учения христианства, которое вкоренилось веками в нас и на основании которого сложилась вся наша общественная жизнь, то не было бы и законов нравственности, чести, желания распределить блага земные более ровно, желания добра, равенства, которое живёт в этих людях".
Настроение Л.Н. сильно изменяется с годами. После долгой борьбы неверия и желания веры - он вдруг теперь, с осени, успокоился. Стал соблюдать посты, ездить в церковь и молиться Богу. <...>
Характер Л.Н. тоже всё более и более изменяется. Хотя всегда скромный и малотребовательный во всех своих привычках, теперь он делается ещѣ скромнее, кротче и терпеливее. И эта вечная, с молодости ещё начавшаяся, борьба имеющая целью нравственное усовершенствование, увенчивается полным успехом.
Запись 31 января 1881 г.
"У нас был Юрьев (редактор "Русской мысли"). Когда я осталась с ним наедине <...> Юрьев стал меня спрашивать, почему Л.Н. бросил писать "Декабристов". Никогда ясно не обдумав сама, почему это так случилось, я задумалась, но потом разом окинула воспоминанием и живо рассказала ему. Юрьев сейчас же горячо начал мне говорить: "Ваш рассказ драгоценен, запишите его непременно".
Слушаюсь Юрьева и записываю.
<...>
Приблизительно до 1877 года религиозное настроение Л.Н. было неопределённое, скорее равнодушное. Неверия не было никогда, но и веры ОПРЕДЕЛЁННОЙ тоже не было. Это страшно мучило Л.Н. (он написал свою религиозную исповедь в начале нового сочинения).
Придя в близкое столкновение с народом, богомольцами и странниками, его поразила твёрдая, ясная и непоколебимая их вера. Ему стало страшно за своё неверие, и он вдруг всей душой пошёл той же дорогой, как народ. Он стал ходить в церковь, есть постное, становиться на молитву и исполнять все церковные обряды. Это продолжалось довольно долго.
Но Л.Н. скоро увидал, что источник добра, терпения, любви в народе не исходил из ученья церкви; и он сам выразился <так>, что когда он увидел ЛУЧИ, он по лучам добрался до настоящего СВЕТА и увидел ясно, что свет в христианстве - в Евангелии. Всякое другое влияние он упорно отвергает, и с его слов делаю это замечание.
"Христианство живёт в преданиях, в духе народа, бессознательно, но твёрдо". Вот его слова.
Тогда же мало-помалу Л.Н. увидал с ужасом, какой разлад между церковью и христианством. Он увидал, что церковь как бы рука об руку с правительством составила заговор тайный против христианства. Церковь молится и благодарит Бога за побитых людей, празднуя победу, тогда как в Ветхом завете сказано: "Не убий". А в Евангелии: "Люби ближнего, как самого себя". Церковь выносит и покровительствует даже присяге, а Христос сказал: "Не клянись". Церковь дала людям обрядность, которой люди должны спасаться, и поставила преграду христианству; истины учения о царстве божьем на земле затмились тем, что людей усиленно убеждали о их несомненном спасенье посредством крещенья, причастия, постов и проч.
Вот что пришло в голову Льву Николаевичу. Он стал изучать Евангелие, переводить его и комментировать. Работа эта продолжается второй год и доведена, кажется, до половины. Но он стал, как он говорит, счастлив душой. Он познал (по его выраженью) "свет". Всё миросозерцание осветилось этим светом. взгляд на людей стал таков (как он сам говорил), что прежде был известный кружок людей "своих", "близких", а теперь - миллионы людей стали братьями. Прежде было именье и богатство "своё", а теперь - кто беден и просит, тому надо давать.
Всякий день садится он за свою работу, окружённый книгами, и до обеда трудится. Здоровье его сильно слабеет, голова болит, он поседел и похудел в эту зиму.
Он, по-видимому, совсем не так счастлив, как бы я того желала, а стал тих, сосредоточен и молчалив. Почти никогда не прорывается то весёлое, живое расположение духа, которое , бывало, увлекало всех нас, его окружающих. Приписываю это усталости от тяжёлого напряжённого труда. Не то, как бывало, когда описывалась охота или бал в "Войне и мире", он, весёлый и возбуждённый, имел вид, как будто сам побывал и участвовал в этих увеселениях. Ясность и спокойствие личного его состояния души несомненно, но страдание о несчастиях, несправедливости людей, о бедности их, о заключённых в тюрьмах, о злобе людей, об угнетении - всё это действует на его впечатлительную душу и сжигает его существование".
(ДСАТ-1. Приложения. С. 506-508).
Д Н Е В Н И К
Запись от 28 апреля 1866 г.
Люди женятся - думают, что вот, беру такую-то девушку, с таким-то характером и проч., а не знают того, что всё в ней изменится, что тут ломается целый большой механизм, и нельзя сказать: "я с ней счастлив", пока этот механизм не переломается и не перестроится совсем новый. А при этом не столько важен характер женщины, сколько всё то, что будет иметь на неё влияние первое время замужества. Нашему счастью все завидуют, это наводит всё меня на мысли, отчего мы счастливы и что это, собственно, значит.
Запись 19 июля.
Напрасно Лёвочка так горячо ораторствует с Марией Ивановной. Теперь скоро час ночи, а я спать не могу. Точно предчувствие дурное, что будет эта управительская жена-нигилистка моей bete noire <франц. - злой гений>.
Запись 22 июля. Нынче Лёва ходил в ТОТ дом под каким-то предлогом. ... И ещё разговаривал с НЕЙ под её балконом. Зачем в дождь было ходить в ТОТ дом? Она ему нравится, это очевидно, и это сводит меня с ума. Я желаю ей всевозможного зла... Мне досадно глядеть на её красоту, оживлённость, особенно в присутствии Лёвочки.
Запись от 15 марта 1867 г.
Вчера ночью, часов в 10, загорелись наши оранжереи и сгорели все до тла. Я уже спала, Лёва разбудил меня, в окно увидала яркое пламя. Лёвочка вытащил детей садовника и их имущество, я бегала на деревню за мужиками. Ничего не помогло, все эти растения, заведённые ещё дедом <по матери, Н.С. Волконским. - Р.А.> и которые росли и радовали три поколенья, - всё сгорело, осталось очень мало и то, вероятно, промёрзшее и обгорелое. Ночью не было так жалко, а сегодня целый день у меня одна забота, чтоб не выдать себя и не допустить слезам капать из глаз. Тоска такая, а главное, ужасно Лёвочку жалко, он так на вид огорчён и так всякое малейшее его огорчение мне близко и тяжело. Он так любил и занимался последнее время растениями и цветами и радовался, что всё растёт заведённое им вновь. Ничем не воротишь и утешишься только с годами...
Запись от 29 августа 1867 г.
Мы ссорились... "Виновата, что до сих пор не знала, что любит и может выносить муж". (...) И всё хуже, хуже. ...Это мука - у меня не было ни одного дурного побуждения. Ревность, страх, что всё кончено...
Запись от 12 сентября 1867 г.
Правда, что всё пропало. Такая осталась холодность и такая явная пустота...
... Боюсь быть наедине с ним, иногда он начнёт со мной говорить, а я вздрагиваю, мне кажется, что сейчас он скажет мне, как я ему противна.
(...) Иногда на меня находит гордое озлобление, что и не надо, не люби, если МЕНЯ не умел любить, а главное, озлобление за то, что за что же я-то так сильно, унизительно и больно люблю. (...)
Что нужно, чтоб привязать? Мне внушали, что надо быть честной, надо любить, надо быть хорошей женой и матерью. Это в азбучках написано - и всё это пустяки. Надо НЕ любить, надо быть хитрой, надо быть умной и надо уметь скрывать всё, что есть дурного в характере, потому что без дурного ещё не было и не будет людей. А любить, главное, - не надо.
(ДСАТ-1. С. 81-82)
Запись от 24 ноября 1878 г. Мне всё мрачно на душе. Стали бродить страшные и ревнивые мысли и подозрения насчёт Лёвочки. Я иногда чувствую, что это вроде сумасшествия, и всё шепчу себе: помоги, Господи! Да я и сошла бы с ума, если б случилось что-либо подобное.
18 декабря 1879 г. Прошло ещё больше года. Сижу и жду каждую минуту родов, которые запоздали. Новый ребёнок наводит уныние, весь горизонт сдвинулся, стало темно, тесно жить на свете. Дети и дом в напряжённом состоянии...
26 августа 1882 г.
20 лет тому назад, счастливая, молодая, я начала писать эту книгу, всю историю любви моей к Лёвочке. В ней почти ничего больше нет, как любовь. И вот теперь, через 20 лет, сижу всю ночь одна и читаю и оплакиваю свою любовь. В первый раз в жизни Лёвочка убежал от меня и остался ночевать в кабинете. Мы поссорились о пустяках, я напала на него за то, что он не заботится о детях, что не помогает ходить за больным Илюшей и шить им курточки. Но дело не в курточках, дело в охлаждении его ко мне и детям. Он сегодня громко вскрикнул, что самая страстная мысль его о том, чтоб уйти из семьи. Умирать буду я - а не забуду этот искренний его возглас, но он как будто отрезал от меня сердце. Молю Бога о смерти... (...)
Я не могу ему показывать, до какой степени я его сильно, по-старому люблю. Это унижает МЕНЯ и надоедает ЕМУ. Он проникся христианством и мыслями о самосовершенствованье. Я ревную его... (...)
Я загадала - если он не придёт, он любит другую. Он не пришёл.
24 марта 1885 г.
Светло-Христово воскресенье. Вчера Лёвочка вернулся из Крыма, куда ездил провожать больного Урусова <Л.Д. Урусов, друг Л.Н., умер в 1885 г. в Крыму. - Р.А.>. В Крыму вспоминал Севастопольскую войну и много ходил по горам и любовался морем. Когда они ехали с Урусовым по дороге в Симеиз, они проезжали то место, где Лёвочка стоял во время войны с своим орудием; и в том самом месте он сам, и только один раз, выстрелил. Тому почти 30-ть лет. Едут они с Урусовым, а он вышел вдруг из ландо и пошёл что-то искать. Оказалось, что он увидал вблизи дороги ядро горного орудия. Не то ли это ядро, которым выстрелил Лёвочка во время Севастопольской войны? Никто, никогда другой там не мог стрелять. Орудие горное было одно.
(ДСАТ-1. С. 110)
1886 г.
25 октября. Ясная Поляна.
Все в доме - особенно Лев Николаевич, а за ним, как стадо баранов, все дети, - навязывают мне роль БИЧА. Свалив всю тяжесть и ответственность детей, хозяйства, всех денежных дел, воспитанья, всего хозяйства и всего материального, пользуясь этим всем больше, чем я сама, одетые в добродетель, приходят ко мне с казённым, холодным, уже вперёд взятым на себя видом просить лошадь для мужика, денег, муки, и т.п. <...>
Как я хотела и хочу часто бросить всё, уйти из жизни так или иначе. Боже мой, как я устала жить, бороться и страдать. Как велика бессознательная злоба самых близких людей и как велик эгоизм! Зачем я всё-таки делаю всё? Я не знаю; думаю, что так надо. То, чего хочет (на словах) муж, того я исполнить не могу, не выйдя прежде сама из тех семейных деловых и сердечных оков, в которых нахожусь. И вот уйти, уйти, так или иначе, из дому или из жизни, уйти от этой жестокости, непосильных требований - это одно, что день и ночь у меня на уме. Я стала любить темноту. Как тёмно, я вдруг веселею; я вызываю воображением всё то, что в жизни любила, и окружаю себя этими призраками. Вчера вечером я застала себя говорящей вслух. <...>
Он дал мне почувствовать, чо я не нужна ему больше, и вот я опять отброшена, как ненужная вещь, от которой одной ждут и требуют, как и всегда это было в жизни и в семье, того неопределённого, непосильного отречения от собственности, от убеждений, от образования и благосостояния детей, которого не в состоянии исполнить не только я, хотя и не лишённая энергии женщина, но и тысячи людей, даже убеждённых в истинности этих убеждений.
1890 г.
20 ноября.
...Лёвочка порвал со мной всякое общение. За что? Почему? - совсем не понимаю. Когда он нездоров, он принимаеи мой уход за ним, как должное, но грубо, чуждо, ровно настолько, насколько нужны припарки и проч.
...Дневники его вносили в мою душу ещё больше отчаяния; он узнал, верно, что я их читала, и стал теперь куда-то прятать. Но он мне ничего не сказал.
Бывало, я переписывала, что он писал, и мне это было радостно. Теперь он даёт всё дочерям и от меня тщательно скрывает. Он убивает меня очень систематично и выживает из своей личной жизни, и это невыносимо больно.
<...> По старой памяти я разбегусь с своими интересами, мыслями, - о детях, о книге, о чём-нибудь - и вижу удивлённый, суровый отпор, как будто он хочет сказать: "А ты ещё надеешься и лезешь ко мне с своими глупостями?"
<...> Он не умеет любить, - НЕ ПРИВЫК смолоду.
10 декабря.
...Иногда мне хочется избавиться от Маши <Мария Львовна, дочь Л.Н. и С.А., никогда не любимая матерью. - Р.А.>, и я думаю: "Что я её держу, пусть идёт за <П.И.> Бирюкова, и тогда я займу своё место при Лёвочке, буду ему переписывать, ...и тихонько, понемногу отведу от него весь этот ненавистный мир "тёмных" <так С.А. называла свору последователей Л.Н., "толстовцев", ошивавшихся вокруг её мужа. - Р.А>".
11 декабря. А я к Бирюкову испытываю отвращение...
...Навязанное мне "по христианству" хозяйство, дела, - это самый большой крест, который мне послан Богом. И если спасение человека, спасение его "духовной жизни" состоит в том, чтобы УБИТЬ жизнь ближнего, - то Лёвочка спасён.
Но - не погибель ли это двум?
14 декабря 1890 г.
Дописала сегодня в дневниках Лёвочки до того места, где он говорит: "Любви нет, есть плотская потребность сообщения и разумная потребность в подруге жизни".
Да, если б я это его убеждение прочла 29 лет тому назад, я ни за что не вышла бы за него замуж.
16 декабря.
Это самообожание проглядывает во всех его дневниках. Поразительно, как для него люди существовали только настолько, насколько касались его. А женщины! <...> Я, как пьяница, запоем переписываю его дневники, и пьянство моё состоит в волнении ревнивом там, где дело идёт о женщинах. <...> Сегодня ещё поразило меня в дневнике его, что рядом с развратом Лёвочка всякий день идёт искать случая "сделать доброе дело". И теперь как часто он идёт гулять по шоссе, и то лошадь направит пьяному, то поможет запречь, то воз поднять - прямо ищет "делать доброе дело".
Сегодня воскресенье. После тяжёлой ночи, упрёков и разговоров, весь день камень на душе и тоска.
<...>
17 декабря. Лёвочка начинает тревожиться, что я переписываю его дневники. Ему хотелось бы старые дневники уничтожить и выступить перед детьми и публикой в своём патриархальном виде. И теперь всё тщеславие!
Приехали тёмные <толстовцы. - Р.А.>: глупый Попов, восточный, ленивый, слабый человек, и глупый толстый Хохлов из купцов. И это последователи великого человека! Жалкое отродье человеческого общества, говоруны без дела, лентяи без образования.
19 декабря. <...> Устала, была неспокойна, Попов и Хохлов раздражают своей молчаливостью и бесцветностью.
20 декабря. <...> Вечером переписывала немного для Лёвочки о церкви статью <"Царство Божие внутри вас...". - Р.А.>.
Церкви отрицать нельзя, как идею, как то, что должно блюсти собранием верующих - истинную религию. Но церковь с её обрядами, как она есть - невозможна. Зачем протыкать палочкой кусочек хлеба, а не просто прочесть, что воин проткнул ребро Христа? И таких диких обрядов множество, они убили церковь.
1890 год.
25 декабря. Рождество.
Ёлка прошла весело, было 80 человек с лишком ребят из деревни: мы усердно их оделяли, и наши были довольны и веселы.
27 декабря. Вчера журнала не писала. Не люблю праздников с их безделием, суетой и стремлением всех - веселиться. Весь день рисовала и клеила кукол, хочу устроить театр кукольный - для маленьких.
Сегодня с утра взяла "Le Sens de la Vie" Rod'a, и весь день не могла оторваться от чтения этой книги. Какое тонкое, умное, искреннее отношение ко всем вопросам жизни! Как правдиво, просто, без ломания говорится о всех серьёзных и сложных положениях нашего ежедневного существования! И язык прекрасный. Во мне эта книга подняла давно заснувший интерес ко всему живому и духовному. Я вдруг почувствовала возможность, помимо подавляющей проповеди Лёвочки, - воспрянуть духом и создать свой собственный духовный мир.
Вечером пришли дворовые и прислуга наша ряженые и плясали под гармонии и фортепьяно. Маша <дочь. - Р.А.>... обтянула себе панталонами совсем зад - оделась мальчиком - и стыда не капли. Чуждое, глупое и бестолковое она создание.
28 декабря. Rod'a книга в конце испортилась. Глава "Религия" - неясна, и выхода, т.е. того смысла жизни, которого он искал, не веришь, чтоб он его нашёл. И все мы не нашли и НИКОГДА не найдём его. В искании - и жизнь. А там - поглотит нас опять то начало - Бог, от которого мы и изошли. Да, без этого постоянного сознания в себе божества - нельзя жить. Я так привыкла ни одного шага во дне не сделать, чтоб не сказать в душе: помоги, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи...
31 декабря. Я так привыкла жить не своей жизнью, а жизнью Лёвочки и детей, что тот день, когда не сделала ничего, что для них или касается их - мне неловко и пусто. (...)
День переписывала <дневники Л.Н. - Р.А.> и с детьми сидела. Все спокойны и дружны. Будем встречать Новый год тихо, одни.
1891 год.
3 января. Весь день провозилась с кукольным театром. Нашла ребят полна зала, и вышло плохо. Огорчительно, что Петрушка понравился особенно в те минуты, когда он дрался. Грубые, противные нравы! Устала и скучно. (...) Лёвочка весел; много писал утром, о церкви. Не могу полюбить его религиозно-философские статьи, и всегда буду любить его как художника.
7-градусный мороз...
1891 г.
15 мая. Весна во всём разгаре. Яблони цветут необыкновенно. Что-то волшебное, безумное в их цветении. Я никогда ничего подобного не видала. Взглянешь в окно в сад - и всякий раз поразишься этим воздушным, белым облакам цветов в воздухе, с розовым оттенком местами и с свежим зелёным фоном вдали.
Очень жарко и сухо. Во всех комнатах одуряющий запах от букетов ландышей.
3 июня. <...> Лёвочка говорил, что есть поступки, которые невозможно ни за что сделать, и потому были мученики, христиане <...> Я стала говорить, что просто так подобных поступков нельзя делать, но если для чего-нибудь, для спасенья или добра ближнему - то всё можно. Он говорит: "Ну, а убить ребёнка?". Я говорю: "Этого нельзя, потому что хуже этого поступка не может быть...". Ему это не понравилось, он начал возражать с страшным раздражением в голосе; начал хрипло кричать: "Ах, ах, ах!" - меня взорвал этот тон, и я наговорила ему пропасть неприятного: что с ним нельзя говорить, это все его друзья давно решили, что он любит только проповедовать, а что я не могу говорить под звуки его злых аханий, как не могла бы говорить под лай собаки...
5 июня. <...> Стали говорить о путешествии детей, он стал доказывать, что эти желания их от излишества, от дурного воспитания, и начались пререкания о том, кто в этом воспитании виноват? Я говорила, что то, как повели его СНАЧАЛА, и какой дали ход жизни всей семье. Он говорил, что 12 лет тому назад он переменился, и я должна была перемениться и остальных детей воспитывать по его новым убеждениям. Я на это сказала, что я никогда одна не могла бы и не сумела бы, а что он - много ГОВОРИЛ и целыми годами ПИСАЛ, но сам детей не только не воспитывал, а часто забывал о их существовании.
7 июня. <...> Лёвочка ... ходил на бойню быков и рассказывал нам с большим волнением, какое это ужасное зрелище, как быки боятся, когда их ведут, и как с них дерут уже с головы кожу, когда они ещё дёргают ногами и не издохли. Поистине это ужасно, но - и всякая смерть ужасна!
Приехала сестра Лёвочки, Марья Николаевна. Только и говорит, что о монастырях, отце Амвросии, Иоанне Кронштадтском, о действии того или иного образочка, о священниках и монашенках, а сама - любит и хорошо поесть, и посердиться, и любви у ней нет ни к кому.
Вечером купались, жара страшная днём.
Обстригла Ванечку, нечаянно нырнула ему в головку ножницами. Брызнула кровь, он очень плакал. Я говорю: "Прости маму, мама нечаянно". Он всё плачет. Я говорю: "На, побей меня". Он схватил мою руку и начал страстно целовать, а сам плачет. Какой миленький ребёнок, боюсь, что жив не будет.
1891 год, продолжение.
9 июня. Троицын день. <...> Вчера и сегодня он шил себе башмаки; по утрам он пишет свою статью, питается очень дурно, ни молока, ни яиц, ни кумыса не пьёт. Набивает желудок хлебом, грибным супом и кофе, ржаным или же цикорным. Приготовил себе лопату и хочет копать землю под пшеницу, вместо пахоты.
<...> Сегодня я думала о нём: мне радостно было бы видеть его здоровым - он портит себе желудок самой вредной (по словам доктора) едой. Мне радостно было бы видеть его художником - он пишет проповеди под видом статей. Мне радостно было бы видеть его нежным, участливым, дружным - а он грубо чувствен и, помимо этого, равнодушен. Теперь ещё это копанье земли, что-то фатальное в этой новой фантазии. И жара какая! Много он дёргал и продолжает дёргать меня за сердце своей беспокойной и фантазёрской натурой.
12 июня. <...> Вчера приехали "тёмные" (последователи Лёвочки) Хохлов и Алёхин, учёный-химик, был при университете оставлен, а теперь надел рубаху и пошёл ходить по собратам по вере. Те же странники, под другим соусом. Странничество в характере русского человека. А жаль, 10 лет работал при университете, и теперь всё пропадает. Хохлов - техник, молодой и какой-то недоконченный. Оба молчаливы и мрачны, как все эти последователи.<...> Лёвочка всегда говорит, что они работают. А я не видала и не слыхала никогда, чтоб они серьёзно работали, всегда сидят потупя нос и молчат.
(ДСАТ-1. С. 192-194)
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
21 июля 1891 г.
... Сегодня перед обедом мне Лёвочка говорит, что он пишет письмо в несколько газет, в котором он отказывается от прав на свои последние сочинения. <...> ...Я прямо почувствовала, что ... протест этот есть новое опубликование своего несогласия с женой и семьёй. Это больше всего меня встревожило. Мы наговорили друг другу много неприятного. <...> Говорила я ему, как он меня всю жизнь унижал, потому что не привык иметь дело с порядочными женщинами... Наконец, он начал мне кричать: "Уйди, уйди!" Я и ушла. ... Вышла в яблочный сад... Написала в записной книжечке своей, что я убиваюсь на Козловке <ж.д. станция в 3,5 км. от Ясной Поляны. - Р.А.>, потому что меня измучил разлад в жизни со Львом Николаевичем...
<...> Когда я добежала почти до мостика у большого оврага <около 50 м. до станции, т.е. лес Заказа уже весь пробежала... - Р.А.>, я легла отдохнуть. Стало смеркаться, но мне жутко не было. Странно, что теперь мне, главное, казалось СТЫДНО вернуться домой и не исполнить своего намерения. И так тупо спокойно я шла к своей цели, с такой страшной физической головной болью, всё было в тисках...
Когда я хотела идти дальше, - вижу, со стороны Козловки идёт кто-то, вижу блузу. Я обрадовалась: думала - Лёвочка, и мы помиримся. Оказалось, что Ал. Мих. Кузминский. Мне стало досадно, что он помешал моему намерению, я чувствовала, что он не отстанет от меня.
Он очень удивился, увидав меня одну, и понял, что я расстроена, по моему лицу. Я никак не ожидала его видеть и всё уговаривала его идти домой и оставить меня. Я уверяла его, что сейчас приду. Но он не уходил и всё уговаривал меня идти с собой, указывая на толпу, идущую по ту сторону <моста, т.е. выходящих со станции. - Р.А.>, и говорил, что меня испугают, что Бог знает, кто тут бродит.
Потом он прибавил, что хотел идти кругом, через Воронку и Горелую Поляну, но что на него напали летучие муравьи, пришлось бежать в чащу, раздеваться, и вот он промешкал и решил возвращаться той же дорогой. Я видела, что Бог не хотел моего греха, я покорилась поневоле и пошла за Кузминским.
Но мне не хотелось идти домой, и я пошла одна Заказом, купаться. Я думала - это ещё исход, утопиться... В лесу было совсем темно, я стала уже подходить к оврагу, как вдруг какой-то зверь, собака, лисица или волк, скоком налетел на меня с намерением перебежать дорогу. Я крикнула во всю мочь. Зверь быстро свернул в лес и также вскачь помчался по лесу, шурша листьями. Тут храбрость меня оставила, я вернулась домой...
<...> Лёвочка подошёл ко мне, поцеловал меня и сказал что-то примирительное. Я просила его напечатать своё заявление <об отказе от авторских прав. - Р.А.> и не говорить больше об этом. Он сказал, что не напечатает, пока я не ПОЙМУ, что так надо. Я сказала, что лгать не умею и не буду, а понять - не могу.
Сегодняшнее моё состояние меня подвигнуло к смерти: что-то надломилось серьёзно, по-старчески, сурово, мрачно. "Пусть бьют! лишь бы добили скорей" - вот что думается.
И опять, и опять та же "Крейцерова соната" преследует меня!
Сегодня я опять объявила ему, что больше жить с ним, как жена - не буду. Он уверял, что только этого и желает, и я не поверила ему.
(ДСАТ - 1. С. 200-202)
1891-й год.
15-ое августа.
<...> Если в молодости жили любовной жизнью, то в зрелые годы надо жить дружеской жизнью. А что у нас? Вспышки страсти и продолжительный холод; опять страстность - и опять холод. Иногда является потребность этой тихой, нежной обоюдной ласковости и дружбы, думаешь, что это всегда не поздно, и всегда так хорошо, и сделаешь попытки сближения, простых отношений, участия, обоюдных интересов, и - ничего, ничего, кроме сурово, брюзгливо смотрящих удивлённо глаз, и безучастие, и - холод, холод ужасающий! А отговорка, почему вдруг стали мы так далеки - одна: "Я живу христианской жизнью, а ты её не признаёшь: ты портишь детей" и т.д.
Какая же "христианская", когда нет любви ни крошечки ни к детям, ни ко мне, ни к кому решительно, кроме себя. А я - язычница, но я так люблю детей и, к несчастью, ещё так люблю и его, холодного христианина, что теперь сердце разрывается от предстоящего вопроса: ехать, не ехать в Москву? Как сделать, чтоб всем было хорошо; потому что, видит Бог, что мне, собственно, тогда только хорошо, когда я могу видеть и устроить счастье вокруг себя.
19 сентября. ... Приходило в голову сожаление, что я любила и принадлежала ему одному всю жизнь, что и теперь, когда меня отбрасывают, как уже изношенную вещь, я всё ещё привязана к нему и не могу его оставить.
8 октября. <...> От Лёвочки ни участия, ни ласкового слова, душевного, настоящего - никогда нет. Все мои сердечные нервы так были измучены последнее время, что у меня сделалась одышка и невралгия в виске. Ночи я вовсе не спала. ...Уходила куда-нибудь и плакала часами, плакала при каждом случае, оплакивала ещё вновь отжитый период своей жизни. И если меня спросили бы, где главный стержень моего горя, я сказала бы, что - отсутствие любви со стороны Лёвочки, который не только теперь меня совершенно игнорирует и только мучает, но который НИКОГДА не любил меня. Это видно во всём...
12 ноября. С 22 октября я в Москве с Андрюшей, Мишей, Сашей и Ваней. <...>
Сегодня опять не спала от статей "Московских ведомостей". Статью Лёвочки "Страшный вопрос" <по поводу запасов хлеба в стране и возможности нехватки и голода; пророческая оказалась статья... - Р.А.>, напечатанную в "Русских ведомостях" на этих днях. перетолковали по-своему. Объясняют её с точки зрения "воспрянувшей вновь либеральной партии с политическими замыслами" <что-то слышится "родное", не так ли? с нашей теперешней, разжигаемой путинскими манипуляторами, фобией перед "либерастами" и "предательской оппозицией"... - Р.А.>. Этот намёк на возможность только мысли о каком-либо "движении", кроме движения на помощь народу, есть уже само по себе революционное движение самих "Московских ведомостей".
Они намекают слабоумным революционерам, что, они МОГУТ считать себя солидарными с Толстым и Соловьёвым, и это, по-моему, есть та искра, которая бросается в их кружок и которая поможет им подняться духом.
Что за подлая, ужасная газета! <...>
(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)