Л.Н. Толстой. НИКОЛАЙ ПАЛКИН (скачать статью, аудиоверсия, mp3)
«НИКОЛАЙ ПАЛКИН» (1887) - яркий, остро-актуальный по сей день и остро-нецензурный памфлет, резкая обличительная статья, в которой едва ли не впервые прозвучал настойчивый страстный призыв позднего Толстого, социального обличителя и христианского проповедника, обращённый к читателю: «опомниться», «одуматься». Статья осталась незавершённой, но получила огромную известность и распространение, несмотря на жесточайший запрет цензуры (а отчасти и благодаря ему…). Именно в 1887 г. открыта новая папка в цензурном ведомстве, против Толстого заведено дело в Департаменте полиции.
В основе статьи - рассказ старого солдата, услышанный в 1886 г. Толстым, когда он, отправившись пешком из Москвы в Ясную Поляну, остановился на ночлег у старика; той же ночью Толстой начал писать статью.
Николаем Палкиным прозвали солдаты царя Николая Павловича за строгие телесные наказания: «Тогда на 50 палок и порток не снимали; а 150, 200, 300... насмерть запарывали <...> хуже аду всякого». Старый солдат рассказал о том, как «водят несчастного взад и вперёд между рядами, как тянется и падает забиваемый человек на штыки, <...> как сначала ещё кричит несчастный и как потом только охает глухо с каждым шагом и с каждым ударом, как потом затихает и как доктор <…> подходит и щупает пульс, оглядывает и решает, можно ли ещё бить человека, или надо погодить и отложить до другого раза, когда заживет, чтобы можно было начать мученье сначала и додать то количество ударов, которое какие-то звери, с Палкиным во главе, решили, что надо дать ему».
В статье вновь звучит антивоенная тема. На вопрос Толстого старому солдату, не мучает ли его совесть, тот лишь удивился: «Это на войне, по закону, за царя и отечество». И это самое страшное для Толстого: человек не видит зла, которое совершает, потому что оно прикрыто пеленой языческой, антихристовой «законности», суевериями патриотизма, гражданского долга. Людям внушали и внушают по сей день, что убийства на войне, телесные расправы в армии, жестокие наказания и пытки в тюрьмах - необходимость и даже доблесть. В этом Лев Николаевич видел болезнь общества, одурманивание его. Потрясённый воспоминаниями старого служаки, Толстой призывает задуматься над причинами того, что «люди, рождённые добрыми, кроткими, люди, с вложенной в их сердце любовью, жалостью к людям, совершают - люди над людьми - ужасающие жестокости, сами не зная, зачем и для чего».
В статье Толстой ставит десятилетиями буржуазящейся на его глазах России грозный, но заслуженный диагноз: прогрессирующее безверие и ожесточение, регресс от христианства к древнему языческому жизнепониманию со всеми его низостями. Среди них - не только жестокость власти, но и рабья покорность ей со стороны граждан, готовность даже продаться и бесстыдно служить ей в её обманах и насилиях. Все ужаснейшие имперские «традиции», во всём их «цвете»…
Особенно актуально звучат в наши дни слова Льва Николаевича о том, что недопустимо ни замалчивать, ни искажать, ни забывать ужасные, преступные или просто неприятные страницы отечественной истории. В той мере, в которой к преступлениям власти причастны люди трудящегося народа, всем им необходимо не пенять на «личные недостатки» правителей, а - признать свой (пусть и в лице своих отцов и дедов) грех, назвать зло своим именем, а не скрывать за витиеватыми идеологическими масками.
Безбожна и обречена та страна (будь то Российская империя времён «позднего» Толстого или современная путинская Россия), которая в ответ на призыв к честности перед самой собой, общему смирению и покаянию за преступления в прошлом царей и вождей, в которых участвовал народ - злобно огрызается, агрессивно, напористо лжёт, переписывает в угоду лжи исторические учебники и растит таким образом в этой лжи и имперской гордыне поколения таких же самоуверенных гордецов, способных не только повторить преступления, не признанные и не названные таковыми, но и совершить новые, ещё худшие...
Вот что пишет об этом Толстой в статье:
«Солдат старый провёл всю свою жизнь в мучительстве и убийстве других людей. Мы говорим: зачем поминать? Солдат не считает себя виноватым, и те страшные дела: палки, сквозь строй и другие - прошли уже; зачем поминать старое? Теперь уж этого нет больше. Был Николай Палкин. Зачем это вспоминать? Только старый солдат перед смертью помянул. Зачем раздражать народ? Так же говорили при Николае про Александра. То же говорили при Александре про павловские дела. Так же говорили при Павле про Екатерину. Так же при Екатерине про Петра и т.п.
Зачем поминать?
Как зачем поминать? Если у меня была лихая болезнь или опасная и я излечился или избавился от неё, я всегда с радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею и всё так же болею, ещё хуже, и мне хочется обмануть себя. И мы не поминаем только оттого, что мы знаем, что мы больны всё так же, и нам хочется обмануть себя.
Зачем огорчать старика и раздражать народ? Палки и сквозь строй - всё это уж прошло.
Прошло? Изменило форму, но не прошло.
<…>
Если мы прямо поглядим на прошедшее, нам откроется и наше настоящее. Если мы только перестанем слепить себе глаза выдуманными государственными пользами и благами и посмотрим на то, что одно важно: добро и зло жизни людей, нам всё станет ясно. Если мы назовём настоящими именами костры, пытки, плахи, клейма, рекрутские наборы, то мы найдём и настоящее имя для тюрем, острогов, войск с общею воинскою повинностью, прокуроров, жандармов/ <…> Если мы только перестанем закрывать глаза на прошедшее и говорить: зачем поминать старое, нам ясно станет, в чём наши точно такие же ужасы, только в новых формах.
<…>
Не нужно иметь особой проницательности, чтобы видеть, что в наше время всё то же, и что наше время полно теми же ужасами, теми же пытками, которые для следующих поколений будут так же удивительны по своей жестокости и нелепости.
Болезнь всё та же, и болезнь не столько тех, которые пользуются этими ужасами, сколько тех, которые приводят их в исполнение. <…> Ужасная болезнь эта - болезнь обмана о том, что для человека может быть какой нибудь закон выше закона любви и жалости к ближним...».
Лев Николаевич выражает убеждение в том, что «если бы была у людей в наше время хоть слабая вера в учение Христа, то они считали бы должным Богу хоть то, чему не только словами учил Бог человека, сказав: «не убий»; сказав «не делай другому того, чего не хочешь, чтобы тебе делали»; сказав: «люби ближнего, как самого себя», - но то, что Бог неизгладимыми чертами написал в сердце каждого человека: любовь к ближнему, жалость к нему, ужас перед убийством и мучительством братьев».
Но в православной, то есть лжехристианской, антихристовой, имперской России - этого нет и не может быть. Нет и быть не может исполнения христова правила: «Отдавайте кесарево кесарю, а божье - только Богу».
Вот как характеризует это состояние сам Толстой:
«Если бы люди верили Богу, то они не могли бы не признавать этой первой обязанности к нему, исполнять то, что он написал в их сердце, то есть жалеть, любить, не убивать, не мучать своих братьев. И тогда слова: кесарево кесарю, а Божье Богу имели бы для них значение.
Царю или кому ещё всё, что хочешь, но только не Божие. Нужны Кесарю мои деньги - бери; мой дом, мои труды - бери. Мою жену, моих детей, мою жизнь бери; всё это не Божие. Но нужно Кесарю, чтоб я поднял и опустил прут на спину ближнего; нужно ему, чтоб я держал человека, пока его будут бить, чтобы я связал человека или с угрозой убийства, с оружием в руке стоял над человеком, когда ему делают зло, чтобы я запер дверь тюрьмы за человеком, чтобы я отнял у человека его корову, хлеб, чтобы я написал бумагу, по которой запрут человека или отнимут у него то, что ему дорого, - всего этого я не могу, потому что тут требуются поступки мои, а они то и есть Божие. Мои поступки это то, из чего слагается моя жизнь, жизнь, которую я получил от Бога, я отдам Ему одному. И потому верующий не может отдать Кесарю то, что Божие. Идти через строй, идти в тюрьму, на смерть, отдавать подати кесарю, - всё это я могу, но бить в строю, сажать в тюрьму, водить на смерть, собирать подати - всего этого я не могу для кесаря, потому что тут кесарь требует от меня Божие.
Но мы дошли до того, что слова: «Богу Божие» - для нас означают то, что Богу отдавать копеечные свечи, молебны, слова - вообще всё, что никому, тем более Богу, не нужно, а всё остальное, всю свою жизнь, всю святыню своей души, принадлежащую Богу, отдавать Кесарю!».
И никудышеньки с той поры Россиюшка ни на шаг ближе к Христу не подвинулась! Всё, что изменилось: прямого открытого насилия стало меньше, а скрываемого, равно как угроз и в особенности навязчивой лжи (насилия над массовым сознанием) - гораздо больше…
Статья Толстого во многом автобиографична. В черновой её редакции Толстой говорит от своего имени, обращаясь прямо к читателю: «И стал я вспоминать всё, что знаю из истории о жестокостях человека в русской истории, о жестокости этого христианского, кроткого, доброго русского человека <…> я читал, слыхал или видел их и замирал, вдумываясь, вслушиваясь, вглядываясь в них. <…> Мне нужно сорвать с глаз людей завесу, которая скрывает от них их человеческие обязанности и призывает их к служению дьяволу».
Заканчивалась в черновике статья призывом-восклицанием писателя: «Опомнитесь, люди! <…> Нельзя человеку, не хотящему быть животным, носить мундир, орудия убийства; нельзя ходить в суд, нельзя набирать солдат, устраивать суды, тюрьмы.
Опомнитесь, люди!».
Статья формально не является оконченной. В 1887 году, когда Лев Николаевич ещё работал над нею, текст её, без ведома автора, был скопирован и распространён Михаилом Александровичем Новосёловым (1864 - 1938), в то время студентом-филОЛУХом Московского университета. Как многие юные и самоуверенные олухи всех времён, сей олух принюхивался к столичному воздуху, ища примкнуть к какой-либо «оппозиции» строю жизни отцов и дедов. На краткий период ему показалось подходящим для этого своеобразно понятое им «толстовство»… Окончив учёбу, он с осени 1887 года занялся переписыванием и распространением «нецензурного» Толстого. Льву Николаевичу пришлось заступиться за молодого дурня, попавшего за свою глупость под арест*. Но распространённый им, не отредактированный ещё Толстым, черновой, и потому очень эмоциональный, текст вызвал большой скандальный шум, что охладило писателя и публициста к окончанию работы над статьёй. В 1888 году Толстой в письме другу, единомышленнику, будущему своему биографу и издателю П.И. Бирюкову подтверждает, что не намерен публиковать ни в каком виде злосчастного «Николая Палкина».
(* См. подробнее комментарии к статье Толстого «О социализме» в томе 38 Полного собрания сочинений; также см.: Переписка Л. Н. Толстого с М. А. Новосёловым. // Минувшее. Исторический альманах. - СПб, 1994).
Несмотря на отказ автора от публикации статьи, с 1887 года состоялось несколько нелегальных её изданий в России и за границей (в издательствах Элпидина в Женеве, Дейбнера в Берлине, Гуго Штейница в Берлине же, в изданиях В. Г. Черткова в Англии).
Первое печатное издание статьи состоялось в Женеве в изд. М. Элпидина в 1891 г. В России статья впервые была опубликована в журнале «Всемирный вестник» в № 10 за 1906 г. (весь номер за это был конфискован и уничтожен).
======================
С К А Ч А Т Ь:
======================
Толстой Л.Н. Николай Палкин (1886 - 1888).mp3 - Яндекс.Диск
П Р И Я Т Н О Г О
П Р О С Л У Ш И В А Н И Я !
В основе статьи - рассказ старого солдата, услышанный в 1886 г. Толстым, когда он, отправившись пешком из Москвы в Ясную Поляну, остановился на ночлег у старика; той же ночью Толстой начал писать статью.
Николаем Палкиным прозвали солдаты царя Николая Павловича за строгие телесные наказания: «Тогда на 50 палок и порток не снимали; а 150, 200, 300... насмерть запарывали <...> хуже аду всякого». Старый солдат рассказал о том, как «водят несчастного взад и вперёд между рядами, как тянется и падает забиваемый человек на штыки, <...> как сначала ещё кричит несчастный и как потом только охает глухо с каждым шагом и с каждым ударом, как потом затихает и как доктор <…> подходит и щупает пульс, оглядывает и решает, можно ли ещё бить человека, или надо погодить и отложить до другого раза, когда заживет, чтобы можно было начать мученье сначала и додать то количество ударов, которое какие-то звери, с Палкиным во главе, решили, что надо дать ему».
В статье вновь звучит антивоенная тема. На вопрос Толстого старому солдату, не мучает ли его совесть, тот лишь удивился: «Это на войне, по закону, за царя и отечество». И это самое страшное для Толстого: человек не видит зла, которое совершает, потому что оно прикрыто пеленой языческой, антихристовой «законности», суевериями патриотизма, гражданского долга. Людям внушали и внушают по сей день, что убийства на войне, телесные расправы в армии, жестокие наказания и пытки в тюрьмах - необходимость и даже доблесть. В этом Лев Николаевич видел болезнь общества, одурманивание его. Потрясённый воспоминаниями старого служаки, Толстой призывает задуматься над причинами того, что «люди, рождённые добрыми, кроткими, люди, с вложенной в их сердце любовью, жалостью к людям, совершают - люди над людьми - ужасающие жестокости, сами не зная, зачем и для чего».
В статье Толстой ставит десятилетиями буржуазящейся на его глазах России грозный, но заслуженный диагноз: прогрессирующее безверие и ожесточение, регресс от христианства к древнему языческому жизнепониманию со всеми его низостями. Среди них - не только жестокость власти, но и рабья покорность ей со стороны граждан, готовность даже продаться и бесстыдно служить ей в её обманах и насилиях. Все ужаснейшие имперские «традиции», во всём их «цвете»…
Особенно актуально звучат в наши дни слова Льва Николаевича о том, что недопустимо ни замалчивать, ни искажать, ни забывать ужасные, преступные или просто неприятные страницы отечественной истории. В той мере, в которой к преступлениям власти причастны люди трудящегося народа, всем им необходимо не пенять на «личные недостатки» правителей, а - признать свой (пусть и в лице своих отцов и дедов) грех, назвать зло своим именем, а не скрывать за витиеватыми идеологическими масками.
Безбожна и обречена та страна (будь то Российская империя времён «позднего» Толстого или современная путинская Россия), которая в ответ на призыв к честности перед самой собой, общему смирению и покаянию за преступления в прошлом царей и вождей, в которых участвовал народ - злобно огрызается, агрессивно, напористо лжёт, переписывает в угоду лжи исторические учебники и растит таким образом в этой лжи и имперской гордыне поколения таких же самоуверенных гордецов, способных не только повторить преступления, не признанные и не названные таковыми, но и совершить новые, ещё худшие...
Вот что пишет об этом Толстой в статье:
«Солдат старый провёл всю свою жизнь в мучительстве и убийстве других людей. Мы говорим: зачем поминать? Солдат не считает себя виноватым, и те страшные дела: палки, сквозь строй и другие - прошли уже; зачем поминать старое? Теперь уж этого нет больше. Был Николай Палкин. Зачем это вспоминать? Только старый солдат перед смертью помянул. Зачем раздражать народ? Так же говорили при Николае про Александра. То же говорили при Александре про павловские дела. Так же говорили при Павле про Екатерину. Так же при Екатерине про Петра и т.п.
Зачем поминать?
Как зачем поминать? Если у меня была лихая болезнь или опасная и я излечился или избавился от неё, я всегда с радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею и всё так же болею, ещё хуже, и мне хочется обмануть себя. И мы не поминаем только оттого, что мы знаем, что мы больны всё так же, и нам хочется обмануть себя.
Зачем огорчать старика и раздражать народ? Палки и сквозь строй - всё это уж прошло.
Прошло? Изменило форму, но не прошло.
<…>
Если мы прямо поглядим на прошедшее, нам откроется и наше настоящее. Если мы только перестанем слепить себе глаза выдуманными государственными пользами и благами и посмотрим на то, что одно важно: добро и зло жизни людей, нам всё станет ясно. Если мы назовём настоящими именами костры, пытки, плахи, клейма, рекрутские наборы, то мы найдём и настоящее имя для тюрем, острогов, войск с общею воинскою повинностью, прокуроров, жандармов/ <…> Если мы только перестанем закрывать глаза на прошедшее и говорить: зачем поминать старое, нам ясно станет, в чём наши точно такие же ужасы, только в новых формах.
<…>
Не нужно иметь особой проницательности, чтобы видеть, что в наше время всё то же, и что наше время полно теми же ужасами, теми же пытками, которые для следующих поколений будут так же удивительны по своей жестокости и нелепости.
Болезнь всё та же, и болезнь не столько тех, которые пользуются этими ужасами, сколько тех, которые приводят их в исполнение. <…> Ужасная болезнь эта - болезнь обмана о том, что для человека может быть какой нибудь закон выше закона любви и жалости к ближним...».
Лев Николаевич выражает убеждение в том, что «если бы была у людей в наше время хоть слабая вера в учение Христа, то они считали бы должным Богу хоть то, чему не только словами учил Бог человека, сказав: «не убий»; сказав «не делай другому того, чего не хочешь, чтобы тебе делали»; сказав: «люби ближнего, как самого себя», - но то, что Бог неизгладимыми чертами написал в сердце каждого человека: любовь к ближнему, жалость к нему, ужас перед убийством и мучительством братьев».
Но в православной, то есть лжехристианской, антихристовой, имперской России - этого нет и не может быть. Нет и быть не может исполнения христова правила: «Отдавайте кесарево кесарю, а божье - только Богу».
Вот как характеризует это состояние сам Толстой:
«Если бы люди верили Богу, то они не могли бы не признавать этой первой обязанности к нему, исполнять то, что он написал в их сердце, то есть жалеть, любить, не убивать, не мучать своих братьев. И тогда слова: кесарево кесарю, а Божье Богу имели бы для них значение.
Царю или кому ещё всё, что хочешь, но только не Божие. Нужны Кесарю мои деньги - бери; мой дом, мои труды - бери. Мою жену, моих детей, мою жизнь бери; всё это не Божие. Но нужно Кесарю, чтоб я поднял и опустил прут на спину ближнего; нужно ему, чтоб я держал человека, пока его будут бить, чтобы я связал человека или с угрозой убийства, с оружием в руке стоял над человеком, когда ему делают зло, чтобы я запер дверь тюрьмы за человеком, чтобы я отнял у человека его корову, хлеб, чтобы я написал бумагу, по которой запрут человека или отнимут у него то, что ему дорого, - всего этого я не могу, потому что тут требуются поступки мои, а они то и есть Божие. Мои поступки это то, из чего слагается моя жизнь, жизнь, которую я получил от Бога, я отдам Ему одному. И потому верующий не может отдать Кесарю то, что Божие. Идти через строй, идти в тюрьму, на смерть, отдавать подати кесарю, - всё это я могу, но бить в строю, сажать в тюрьму, водить на смерть, собирать подати - всего этого я не могу для кесаря, потому что тут кесарь требует от меня Божие.
Но мы дошли до того, что слова: «Богу Божие» - для нас означают то, что Богу отдавать копеечные свечи, молебны, слова - вообще всё, что никому, тем более Богу, не нужно, а всё остальное, всю свою жизнь, всю святыню своей души, принадлежащую Богу, отдавать Кесарю!».
И никудышеньки с той поры Россиюшка ни на шаг ближе к Христу не подвинулась! Всё, что изменилось: прямого открытого насилия стало меньше, а скрываемого, равно как угроз и в особенности навязчивой лжи (насилия над массовым сознанием) - гораздо больше…
Статья Толстого во многом автобиографична. В черновой её редакции Толстой говорит от своего имени, обращаясь прямо к читателю: «И стал я вспоминать всё, что знаю из истории о жестокостях человека в русской истории, о жестокости этого христианского, кроткого, доброго русского человека <…> я читал, слыхал или видел их и замирал, вдумываясь, вслушиваясь, вглядываясь в них. <…> Мне нужно сорвать с глаз людей завесу, которая скрывает от них их человеческие обязанности и призывает их к служению дьяволу».
Заканчивалась в черновике статья призывом-восклицанием писателя: «Опомнитесь, люди! <…> Нельзя человеку, не хотящему быть животным, носить мундир, орудия убийства; нельзя ходить в суд, нельзя набирать солдат, устраивать суды, тюрьмы.
Опомнитесь, люди!».
Статья формально не является оконченной. В 1887 году, когда Лев Николаевич ещё работал над нею, текст её, без ведома автора, был скопирован и распространён Михаилом Александровичем Новосёловым (1864 - 1938), в то время студентом-филОЛУХом Московского университета. Как многие юные и самоуверенные олухи всех времён, сей олух принюхивался к столичному воздуху, ища примкнуть к какой-либо «оппозиции» строю жизни отцов и дедов. На краткий период ему показалось подходящим для этого своеобразно понятое им «толстовство»… Окончив учёбу, он с осени 1887 года занялся переписыванием и распространением «нецензурного» Толстого. Льву Николаевичу пришлось заступиться за молодого дурня, попавшего за свою глупость под арест*. Но распространённый им, не отредактированный ещё Толстым, черновой, и потому очень эмоциональный, текст вызвал большой скандальный шум, что охладило писателя и публициста к окончанию работы над статьёй. В 1888 году Толстой в письме другу, единомышленнику, будущему своему биографу и издателю П.И. Бирюкову подтверждает, что не намерен публиковать ни в каком виде злосчастного «Николая Палкина».
(* См. подробнее комментарии к статье Толстого «О социализме» в томе 38 Полного собрания сочинений; также см.: Переписка Л. Н. Толстого с М. А. Новосёловым. // Минувшее. Исторический альманах. - СПб, 1994).
Несмотря на отказ автора от публикации статьи, с 1887 года состоялось несколько нелегальных её изданий в России и за границей (в издательствах Элпидина в Женеве, Дейбнера в Берлине, Гуго Штейница в Берлине же, в изданиях В. Г. Черткова в Англии).
Первое печатное издание статьи состоялось в Женеве в изд. М. Элпидина в 1891 г. В России статья впервые была опубликована в журнале «Всемирный вестник» в № 10 за 1906 г. (весь номер за это был конфискован и уничтожен).
======================
С К А Ч А Т Ь:
======================
Толстой Л.Н. Николай Палкин (1886 - 1888).mp3 - Яндекс.Диск
П Р И Я Т Н О Г О
П Р О С Л У Ш И В А Н И Я !