ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ, РОДНОЙ - В ПРЕДКАХ И В ТВОРЧЕСТВЕ

[roman_altuchov]

В 1704 г. пращур Толстого, посол в Турции Пётр Андреевич Толстой, привёз из Константинополя в Россию трёх арапчат, один из которых стал предком Пушкина по материнской линии Абрамом Ганнибалом, крестником, а затем сподвижником Петра I. Помимо этого, роды Пушкиных и Толстых связывает общий предок - адмирал Иван Михайлович Головин (1672 или 1680 - 1737 или 1738), бывший одним из сподвижников Петра I. Его средняя дочь Евдокия вышла замуж за Александра Петровича Пушкина и впоследствии стала прабабушкой Александра Сергеевича Пушкина. А младшая Ольга стала прапрабабушкой Толстого. Она была женой князя Юрия Трубецкого и мамой Дмитрия Юрьевича Трубецкого - прадеда Льва Николаевича.

Таким образом, прозаик Лев Николаевич - четвероюродный внучатый племянник поэта Александра Сергеевича.

В год трагической гибели Пушкина (1799 - 1837) Толстому было девять лет. В этом же 1837 г. умер его отец, Николай Ильич Толстой, человек пушкинского поколения, почитатель пушкинского гения. Спустя много лет в 1903 г. Толстой вспоминал о нём: «Помню, как он раз заставил меня прочесть ему полюбившиеся мне и выученные мною наизусть стихи Пушкина: “К морю”; “Прощай свободная стихия…” и “Наполеон”: “Чудесный жребий совершился: угас великий человек… и т.д. Его поразил, очевидно, тот пафос, с которым я произносил эти стихи <…>. Я понял, что он что-то хорошее видит в этом моём чтении, и был очень счастлив этим» (Воспоминания. Гл. III). 75-тилетний Толстой в кругу семьи читал наизусть поэму Пушкина «Цыганы». Не любивший стихов, он помнил многие пушкинские строки, быть может, потому, что, как он считал, «в стихах Пушкина каждый может найти что-нибудь такое, что пережил и сам». Толстой признавался, что он «с величайшей силой» испытал то, о чём говорит Пушкин в своём стихотворении «Воспоминание»:

И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,
Но строк печальных не смываю.

Эти стихи Толстой хотел поставить эпиграфом к своим «Воспоминаниям».

Толстой был вдумчивым читателем Пушкина, и это чтение сказалось в его творчестве. И хотя наследие Пушкина и Толстого - две эпохи в истории России, два огромных художественных мира со своими героями, философией, поэтикой, всё же это - два пересекающиеся мира. Многие замыслы, темы, сюжеты произведений Толстого берут своё начало у Пушкина. В кругу возможных сопоставлений оказываются «Евгений Онегин» и «Война и мир», «Рославлёв» и «Война и мир», «Выстрел» и «Два гусара», «Цыганы» и «Казаки», «Арап Петра Великого» и задуманный Толстым роман из Петровской эпохи, «Капитанская дочка» и «Хаджи-Мурат», в черновой редакции которого Толстой упоминал этот роман Пушкина, «Кавказский пленник» Пушкина и «Кавказский пленник» Толстого. Есть своеобразная писательская смелость в том, чтобы назвать свой рассказ так, как назвал Пушкин романтическую поэму, которая принесла ему славу первого русского романтического поэта и стала предметом многочисленных подражаний. Толстой по-своему представил пушкинский сюжет, исключил любовную интригу: его героя спасает из плена не влюблённая в него дева гор, а девочка, для которой русский пленник мастерил игрушки. При этом реалистические подробности в описании быта горцев, в изображении тягот существования русских пленников сочетаются у Толстого с высокой поэзией утверждения человечности в отношениях между враждующими народами.

Наконец, название романа «Война и мир», по одной из самых распространённых версий, было подсказано Толстому трагедией «Борис Годунов», монологом летописца Пимена:

Описывай, не мудрствуя лукаво,
Всё то, чему свидетель в жизни будешь:
Войну и мир, управу государей,
Угодников святые чудеса,
Пророчества и знаменья небесны...

Что же касается «Анны Карениной», то этот роман непосредственно восходит к Пушкину. Сам Толстой сознавал это литературное родство: «И там есть отрывок “Гости съезжались на дачу”. Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман...» (письмо Н.Н. Страхову 25 марта 1873 г.).

В героине толстовского романа Анне Карениной угадывается Зинаида Вольская, героиня пушкинского отрывка «Гости съезжались на дачу», искренняя в своих чувствах, пренебрегающая светскими условностями.

Не только Анна Каренина, но и другие герои Толстого имеют своих литературных предков у Пушкина: не случайно Достоевский в своей знаменитой речи о Пушкине, произнесённой по случаю открытия памятника поэту в Москве в 1880 г., говоря о прекрасных образах русских женщин, рядом с Татьяной Лариной назвал Наташу Ростову.

Мастерство Толстого уходит корнями в поэтику Пушкина. Конечно, здесь можно и нужно говорить о художественном своеобразии двух гениев, в творчестве которых искусство портрета, пейзажа, диалога, повествования неповторимы. И в то же время многие художественные открытия Пушкина получают дальнейшее развитие в творчестве Толстого. «Давно ли вы перечитывали прозу Пушкина? - писал он в апреле 1873 г. П.Д. Голохвастову. - Сделайте мне дружбу - прочтите с начала все повести Белкина. Их надо изучать и изучать каждому писателю. Я на днях это сделал и не могу вам передать того благодетельного влияния, которое имело на меня это чтение.

Изучение это чем важно? Область поэзии бесконечна, как жизнь; но все предметы поэзии предвечно распределены по известной иерархии, и смешение низших с высшими или принятие низшего за высший есть один из главных камней преткновения. У великих поэтов, у Пушкина, эта гармоническая правильность распределения предметов доведена до совершенства. Я знаю, что анализировать этого нельзя, но это чувствуется и усваивается».

Толстого восхищало умение Пушкина сразу ввести читателя «в интерес самого действия», отказавшись от описания действующих лиц, места действия, «прямо приступить к делу». Таким образом следуя за Пушкиным, Толстой начинает «Войну и мир». Удивительное умение создавать у читателя иллюзию объёмного реального мира, передавать само ощущение движения в пространстве и времени - эта особенность поэтики Толстого восходит к Пушкину. Когда мы читаем «Капитанскую дочку», мы вместе с Петрушей Гринёвым въезжаем в Белогорскую крепость: сначала видим заснеженную деревушку, потом приближающиеся избы и наконец старую пушку крепости. Когда мы читаем «Пиковую даму», то видим стремительное движение Германна по анфиладе комнат в особняке старой графини, видим, как карета едет по петербургским улицам. «Кто это с нами встретился?» - спрашивает графиня, и мы понимаем, что мимо проехал экипаж. «Как зовут этот мост?» - карета едет по мосту. «Что там написано на вывеске?» - карета едет мимо магазинов и мастерских. С помощью такого простого приёма - отражения в репликах графини реалий городского пейзажа, мелькающих за окнами её кареты, - Пушкин не только рассказывает, он показывает нам само движение кареты по Петербургу. Зерно пушкинского открытия «прорастает» в творчестве Толстого. Для того чтобы в этом убедиться, нужно открыть книги Толстого. Вспомним хотя бы «Анну Каренину», сцену, где Анна едет к Долли. Толстой передаёт мятущиеся чувства своей героини, её напряжённый внутренний монолог, и вместе с тем не забывает о том, что она едет в карете, не забывает показать нам сменяющиеся перед её глазами картинки городского пейзажа: мелькают булочные, бани, гимназисты с мороженым.

Не только темы, сюжеты, герои, мастерство сближают двух гениев. Их роднит художественный пафос творчества. «Да здравствуют русские! Да здравствуют австрийцы! И да здравствует весь мир!» - эти слова, которыми в романе «Война и мир» русский офицер Николай Ростов приветствует австрийского крестьянина, можно поставить эпиграфом ко всему творчеству Толстого, утверждающего единение, общение людей и отвергающего их разобщение. Но эта же мысль занимала Пушкина и его друзей, великого польского поэта Мицкевича. В послании к польскому другу Пушкин вспоминал его слова, которым внимали его русские товарищи:

...Нередко
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
Мы жадно слушали поэта.

О чём бы ни писали Пушкин и Толстой - о семейном частном быте, исторических деяниях народа, о жизни родной природы, - их творчество всегда освещено высоким нравственным идеалом, высокой нравственной целью. Казалось бы, Наполеон - только исторический деятель. Но у Пушкина наполеоновская тема изменяется от "эзоповых" проклятий тирану в оде «Вольность» (в которых скрыто, на самом-то деле, проклятие русскому императору Александру I):

Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу... -

до точной исторической его оценки в стихотворении «Наполеон»:

Хвала!..
Он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал -

и, наконец, до вполне «толстовского» нравственного осуждения в иронических строках романа «Евгений Онегин»:

Мы все глядим в Наполеоны.
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно.

(Надо понимать: речь здесь - уже о сложившейся в европейских монархиях неприязненной легенде, связывающей с личностью Наполеона Бонапарта яркие проявления некоторых общечеловеческих пороков, а отнюдь не о реальной личности корсиканского гения.)

В повести Пушкина «Пиковая дама», в истории безвестного армейский офицера Германн с поистине наполеоновской энергией идёт к достижению своей эгоистической цели. «У него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля» - так рекомендует своего приятеля Томский. Здесь, очевидно, не два указателя на порочность Германна, а - противопоставление: с благородной античной красотой великого Наполеона «душа Мефистофеля» романтического пушкинского персонажа может лишь грубо контрастировать...

Итак, для зрелого Пушкина Наполеон - скорее, антипод «злодейства». Как и положено гению... Гений честно величает не меньшего, чем сам он, гения - как не всегда получалось у Толстого.

Истинные, ценнейшие человеческие достоинства, которыми обладал великий благодетель Европы - дарованы Свыше многим, но лишь единицам мирской успех дарует возможность раскрыть способности и таланты на благо человечества. «Люди верят только славе, - писал он в «Путешествии в Арзрум», - и не понимают что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствующий ни одною егерскою ротою...»

Автор «Войны и мира», как общеизвестно, разделил с современниками и веру в историческое предание об «Отечественной войне», и неприязнь к личности императора французов. Как и для Пушкина, для Толстого Наполеон - ещё и нравственное мерило людей. Не случайно в предварительных характеристиках героев «Войны и мира» Толстой отмечал их отношение к Наполеону. Для Толстого поражение Наполеона в кампании 1812 года имело большое нравственное значение, как отрицание зла, утверждение добра. А это ведь тоже пушкинское, служение творчеством светлому национальному мифу:

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал, -

это пушкинский итог, его стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный».

Но что читаем дальше? Вот это:

...Что в мой жестокий век восславил я свободу...

«Жестокость века» - это, в числе прочего, и то, что последовало в России за военными победами 1812 - 1814 гг.: политическая реакция...

Осудив, по субъективным причинам, Наполеона вымышленного, часть большого национального мифа России, тогдашней и теперешней -- Лев Николаевич Толстой, с невольностью Валаамовой ослицы, самым своим творчеством, в котором царицей была объявлена правда, восславил настоящего, исторического гениального правителя и полководца Наполеона, врага европейских монархов и деспотов.

О том, что Толстой - преемник Пушкина, писали современники Толстого - писатели и критики И.С. Тургенев, Ф.М. Достоевский, И.Н. Страхов, А.А. Григорьев, А.В. Дружинин. Иллюстратор Толстого художник Л.О. Пастернак проницательно заметил: «Умер Пушкин, родился Толстой, словно пришёл на смену ему. При всей несхожести - прямой его духовный наследник» (Пастернак Л.О. Записи разных лет). Отторгая, по умозрительным соображениям, Европу и Францию, молодой Лев. Толстой второй половины 1850-х и 1860-х гг., фактически оставался "западником" в отношении своего желания обновления России -- вплоть до мировоззренческого переворта второй половины 1870-х, начала 1880-х гг., когда, всё отчётливей, в его писаниях стала проступать надежда на такое же обновление, но не реформенное, а духовное -- "пробуждением" народа к живой христианской вере.

В отношении же художественного творчества Толстой оставался смиренным учеником Пушкина (как и Лермонтова, как и Стендаля...) и в годы, когда стал намного старше поэта, и до конца жизни. Разошедшись в области этики, эстетически и творчески они остались единомышленниками.

Среди знакомых Толстого было много тех, кто знал Пушкина, был близок к нему. 3 июля 1910 г. A. Б. Гольденвейзер записал в своём дневнике: «За чаем Л.Н. сказал мне: "Я стал читать письма Пушкина. Мне это очень интересно. Многих, о ком говорится и кому он писал, я хорошо знал, например, Вяземского. Назовите ещё кого-нибудь”, - сказал он. Я спросил про Плетнёва. - “Как же, я его хорошо помню. Он ко мне был очень ласков”». Толстой был знаком не только с близкими друзьями Пушкина - поэтом и критиком П.А. Вяземским (в его петербургский гостиной 25 февраля 1856 г. он читал ещё не опубликованный рассказ «Метель») и издателем романа «Евгений Онегин» поэтом П.А. Плетнёвым (с ним Толстой познакомился в Париже весной 1857 г., состоял затем с ним в переписке). Он встречался с декабристом С.Г. Волконским, вернувшимся из сибирской ссылки, был знаком с А.Ф. Закревской - адресатом пушкинских стихотворений, О Пушкине Толстой говорил с дочерьми Н.М. Карамзина, с А.О. Смирновой-Россет, Д.Н. Блудовым, М.П. Погодиным. Примечательно, как близко знавший Пушкина историк Погодин воспринял роман «Война и мир»: «Ах - нет Пушкина. Как бы он был весел, как бы он был счастлив и как бы стал потирать себе руки. - Целую вас за него и за всех наших стариков» (61,196). Ф.Д. Толстой-Американец, с которым некогда Пушкин хотел драться на дуэли, а потом после возвращения из ссылки помирился и просил быть его сватом, просить для него руки Н.Н. Гончаровой, приходился Толстому двоюродным дядей. В Туле Толстой познакомился с Марией Александровной Гартунг, старшей дочерью поэта. Её облик подсказал Толстому портретные черты Анны Карениной.

Встречи Толстого с людьми, знавшими Пушкина, помогли ему не только глубже осмыслить eго творчество - они приближали к Толстому внутренний мир поэта, раскрывали перед ним обаяние его личности. По Толстому, красота человека - это красота его души, красота его чувств и мыслей. Поэтому так значительно высказанное с особым чувством замечание Толстого, пристально вглядывавшегося в портрет Пушкина: «Экое прекрасное лицо!» (запись А. Б. Гольденвейзера).

Толстой был внимательным читателем трудов биографа Пушкина П.В. Анненкова, переписывался с ним. Он предполагал сделать Пушкина одним из героев своего романа о декабристах (роману не суждено было завершиться). На страницах записных книжек, сохранивших наброски будущею романа, конспекты событий, перечень действующих лиц (имя Пушкина - среди 245 имён), есть такие записи: «Пушкин кончает курс в лицее. Первые стихи». «Карамзин знает Пушкина и принимает в нём участие». «Пушкин на юге России у Воронцова - в Одессе». «Пушкин до 24 пода в Бессарабии».

В дневниках, письмах, воспоминаниях Толстого, в его произведениях, в дневниках близких к Толстому людей, в воспоминаниях его современников рассыпаны многочисленные высказывания Толстого о Пушкине. В разные годы он судил о нём по-разному, и, как может показаться на первый взгляд, иногда суждения Толстого носили негативный характер. Так, Толстой замечал, что «повести Пушкина голы как-то». Но в той же дневниковой записи 31 октября 1853 г. читаем: «теперь уже проза Пушкина стара - не слогом, но манерой изложения. Теперь справедливо в новом направлении интерес подробностей чувства заменяет интерес самых событий». Толстой чутко фиксировал изменения в развитии русской прозы, которая от пушкинской точности и краткости, от пушкинского изображения психологии героя через его действие перешла к изображению самой психологии героя, его внутреннего мира.

Подобный Пушкину, человек страстный и увлекающийся, Толстой в пору работы над статьями об искусстве был увлечён мыслью о том, что искусство должно быть понято народом, а Пушкин, как считал тогда Толстой, народу непонятен. Но затем писатель сумел вполне оценить народность творчества Пушкина, любовь простого народа к его творениям. В рассказе «Хозяин и работник» крестьянин Петруха под свист метели читает стихи Пушкина «Зимний вечер», по-своему их переделывая. В 1910 г. Толстой советовал редактору издательства «Посредник» в серии дешёвых книжек для народа напечатать стихотворения Пушкина.

Конечно, у Толстого были свои читательские пристрастия: «Бориса Годунова» он считал рассудочно-холодным произведением, а «Пиковую даму» - «шедевром»; «Гробовщик» показался ему однажды скучным, а «Метель» вызвала восхищение. В целом же суждения Толстого о Пушкине поражают глубиной, осознанием своей преемственности по отношению к его творческому наследию: «Многому я учусь у Пушкина, он мой отец, и у него надо учиться».

____________