ЛЕВ ТОЛСТОЙ И ПРОБЛЕМА СМЕРТНЫХ КАЗНЕЙ: ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС - ХРИСТИАНСКИЙ ОТВЕТ
«НЕ ПОНИМАЕТ!»
_______________________________
Отрывок из книги
"Лев Толстой и Россия Убивающая" (2021).
СКАЧАТЬ книгу мою целиком:
https://disk.yandex.ru/d/4Z3cXjXSjvk3vg
Несмотря на огромность хора тех общественных голосов, которые в разное историческое время звучали как в пользу, так и против «наказания» смертью, в нашем очерке, не перекрикиваемый никем, прозвучит по преимуществу голос Льва Николаевича Толстого и будут высказаны соображения, так или иначе коррелирующие с тем религиозным пониманием жизни, к которому пришёл Толстой во второй половине 1870-начале 1880-х годов, которое сам называл «всемирным, божеским» и высшим выражением которого полагал первоначальное учение Иисуса Христа.
Концепция трёх различных жизнепониманий, данная Толстым впервые в сочинениях «Религия и нравственность» (1893) и «Царство Божие внутри вас…» (1890 - 1893) - недооценённый исследователями по сей день ключ к полноценному осмыслению позиции Толстого 1880-1900-х гг., Толстого-христианина, не только по собственно религиозным, но и по ряду общественных проблем, включая проблему смертной казни.
Отсылая читателя к текстам названных сочинений, в данном Введении мы изложим эту концепцию и охарактеризуем её применительно к нашей проблеме - достаточно бегло.
Проанализировав в «Религии и нравственности» различные определения религии, Лев Николаевич приходит к выводу, что сущность всякой религии состоит в ответе на вопросы: зачем я живу и каково моё отношение к окружающему меня бесконечному миру и первопричине его?
На выражения этого отношения в различных вероучениях влияют, конечно, и этнографические, и исторические условия, и перетолкования, т.е. нечаянное и намеренное уродование учения его мнимыми последователями, но в сущности - их не более трёх: 1) первобытное личное, 2) языческое общественное, или семейно-государственное и 3) христианское, всемирно-божеское. При этом, подчёркивает Толстой, второе, общественно-государственное, жизнепонимание есть «только расширение первого».
Первое, низшее, жизнепонимание - это выражение отношения к жизни детей, нравственно-грубых людей и дикарей: они признают
себя самодовлеющими существами, а смыслом своей жизни - благо личное. Такое жизнепонимание находит своё выражение как в языческих религиях, так и в низших формах исповедания буддизма (который Толстой именует «отрицательным язычеством»), ислама и др. т.н. «мировых» религий. Характеризующая черта молитв при этом отношении к жизни - просительность: человек молит богов, святых о даровании земных благ и избавлении от страданий.
Второму, языческому, семейно-государственному или общест-венному, жизнепониманию соответствует в индивидуальном развитии человека возраст возмужания. Человек, сознание которого
Человек, пробудившийся к этому, высшему чем первобытно-личное, жизнепониманию, признаёт значение своей жизни уже не в благе одной своей личности, а в благе известной совокупности личностей: семьи, рода, народа, «своей» церкви, «своего» государства, а в пределе - и всего человечества. Он готов жертвовать своим личным благом ради блага этих совокупностей. «Двигатель его жизни есть слава. Религия его состоит в возвеличении глав союзов: родоначальников, предков, государей и в поклонении богам - исключительным покровителям его семьи, его рода, народа, государства».
Это отношение людей к миру исторически выразилось в общественно-патриархальных религиях: государственной религии Рима, иудаизме (как религии избранного народа), исламе (как религии межплеменного единения), религиях Китая и Японии, а также - и в «исторически сложившихся» церковно-государственных извращениях христианства, включая сюда греко-российское православие.
На этом отношении человека к миру, указывает Толстой, зиждутся «все обряды поклонения предкам в Китае и Японии, поклонения императорам в Риме, вся многосложная еврейская обрядность […], все семейные, общественные церковно-христианские молебствия за благоденствие государства и за военные успехи».
Наконец, третье, и высшее из открытых человечеству пониманий жизни - соответствующее в индивидуальной жизни человека возрасту опыта и мудрости - признаёт значение жизни человека уже не в достижении целей отдельной личности или совокупности таковых (вплоть до человечества), а исключительно в служении человеком «той Воле, которая произвела его и весь мир для достижения не своих целей, а целей этой воли». Для исполнения в мире воли Бога такой человек радостно жертвует не только своим личным, но и семейным, и общественным благом. Мир - наша общая учебная и творческая мастерская. Человек - посланник и работник Бога в мире; даже тело его - не его, а Божье: инструмент делания в мире Божьей работы, а вовсе не получения чувственных удовольствий или обслуживания интересов (экономических, военных и пр.) других людей.
И это высшее, всемирное, божеское жизнепонимание «получило своё полное и последнее выражение только в христианстве - в его истинном, неизвращённом значении» (39, 7 - 10. Здесь и далее ссылки на Полное собрание сочинений Л.Н. Толстого (Юбилейное) даются в круглых скобках, с указанием номера тома и страницы в нём. Все наши выделения в тексте особо оговариваются. - Роман Алтухов).
Перед этим, последним, пониманием жизни - грешны, так или иначе, мы все. Ему не следуют т.н. «преступники», которых мы, в беспомощности нашего безверия, благословляем на тюремное мнимое «исправление» или на «наказание» смертью: они во многих случаях «скатываются» до первобытно-личного, и общественно-государственное жизнепонимание для них невнятно, непостижимо и чуждо. Но так же не постигается и жизнепонимание всемирно-божеское, христианское - головами, не вытрясшими из себя прокисших тараканов «духовного наследства» язычников и евреев, Римского права и Ветхого Завета. И когда эти головы сталкиваются с толстовским, христианским разрешением проблематики преступности, наказаний и казней - «кислота» их тараканьих ульев на плечах даёт себя знать: в попытках «опровергать» или даже «поддерживать» построения и выводы Толстого, исходя из низшего, нежели христианское, понимания жизни, из «общественных задач», из языческого идеала «справедливости», «права», равенства перед законом, либеральных «свобод» и т. п.
Реальная всевременная и всепланетарная общественная практика, при которой на суевериях насилия, наказания паразитирует орава мундированных бездельников (полицаи, гвардионцы, различные спецназы, тюремщики, охранники и т. п. биомусор), равно и тех особей при деньгах и власти, кто использует «право» и его силовую поддержку для расправы с неугодными - подменяется в интеллигентских головах упрощёнными схемами, а в головах простецов, сторонников казней и даже линчеваний «преступников» - и вовсе схемами примитивными, несущими в себе детерминанту ложных, субъективированных и эмотивно-окрашенных рефлексий. Первые при этом (учёные, журналюжные и иные интеллигенты) с искренним в своей наивности превосходством взирают на вторых, не осознавая, что, пусть и с разной степенью эгоистичности личных мотивов и дисциплинированности ума, подчинённости суевериям и фобиям человека как «общественного животного», но стоят-таки они на одном мировоззренческом фундаменте: языческом, общественно-государственном, и, конечно же, с атавизмами первобытно-личностного, эгоистического.
Для примера рассмотрим одну из последних научных публикаций именно по теме смертной казни в публицистике Л. Н. Толстого, а затем - одно из новейших на данный момент (ноябрь 2020 г.) выступлений публициста по проблеме смертной казни - и, в частности, отношения Л. Н. Толстого к ней.
Публикация молодого московского хохложидёнка, либерала и исследователя творчества Л. Н. Толстого, Кирилла Дмитриевича Гнатюка от 2016 года так и поименована: «Смертная казнь в публицистике Л. Н. Толстого» (см.: Вестник моск. ун-та. Сер. 8. История. 2016. № 4. С. 44 - 58). В рамках подготовки кандидатской диссертации по весьма обширной теме «Лев Николаевич Толстой: его общественная деятельность и политические взгляды», автор исследует и отношение Л. Н. Толстого к смертным казням. В статье 2016 г. он взялся за важную задачу, имеющую как научную, так и общественную актуальность: проанализировать отношение Льва Николаевича Толстого к смертной казни, систематизируя суждения писателя по этой проблеме. Для анализа задействован целый ряд статей, в которых Лев Николаевич так или иначе выражает своё отношение к институту смертной казни, а в центре внимания К. Д. Гнатюка - пять выступлений Толстого-публициста: «Не могу молчать», «Не убий никого», «Смертная казнь и христианство», «Нет худа без добра» и «Действительное средство», в которых, по мнению, К. Д. Гнатюка, тема смертной казни занимает центральное место (Гнатюк К. Д. Указ. соч. С. 46).
Проанализировав эти публицистические выступления Л. Н. Толстого и ряд других источников, автор заключает, что «для Толстого вопрос смертной казни был окончательно решён: смертная казнь должна быть отменена» (Там же. С. 58). Он так же называет «основные аргументы», выдвигавшиеся Толстым в обоснование своей позиции: «запрет на любое насилие согласно христианской религии и ветхозаветной заповеди «Не убий»; падение морали в обществе, так как смертная казнь легитимизирует в глазах народа использование силы и оружия; отсутствие у казнённого шанса на исправление; вероятность казнить невиновного; причинение страданий родственникам человека, приговорённого к смерти; неэффективность этого способа устрашения, зачастую делающего из казнимого мученика и лишь усиливающего ненависть к правительству среди его единомышленников и даже аполитичных людей, способных уже завтра превратиться в ярых противников существующего режима» (Там же).
Безусловно, все эти аргументы присутствуют в публицистике Л. Н. Толстого; и это помимо того, что со времени трактата «В чём моя вера?» для писателя и публициста важнее была Нагорная проповедь, содержащая заповедь «не противься злому» (Мф., 5: 39), нежели ветхозаветная заповедь «не убий» (которую, конечно же, учение Христа только подтверждало). Важнее всего иное: приоритет всегда в «поздней» публицистике Л. Н. Толстого именно религиозных аргументов против смертной казни перед всеми иными. По выводам же К. Д. Гнатюка малосведущий читатель мог бы заключить, напротив, о примате для Л. Н. Толстого общесоциальных (развращение!), гуманистических (причинение страданий), юридических (судебные ошибки) и прочих вполне светских и даже утилитарных оснований для отказа от смертной казни. У Гнатюка, к сожалению, не сказано ни слова о том, что человек христианин всегда должен стремиться удержать себя в воле Бога, заповедовавшего, по учению Христа, любить даже ненавидящих и гонителей, а бояться в смирении только своего греха. А значит нет для него хрестоматийной дилеммы: «казнить нельзя помиловать» - потому что осуждение греховного поступка не будет приговором, тем более смертным, для грешника.
Причина того, что К. Д. Гнатюк не выделяет как главный именно религиозный ответ Л. Н. Толстого на эту дилемму - в том, как нам думается, что московский исследователь и политический либерал, считающий себя, что характерно для жарких молодых голов, «коммунистом» (судя по некоторому содержанию личной его странички ВКонтакте: https://vk.com/id138430) сам далёк от того «всемирного, божеского» религиозного понимания жизни, с позиций которого критиковал Толстой институт казней в названных автором публицистических сочинениях.
Ниже, в нашем исследовании, мы покажем, что аргументация светского гуманизма, общественной пользы или вреда и под. - была характерна и для Л. Н. Толстого, но на пути к той высшей (не понятой К. Д. Гнатюком) правде-Истине, которую выражал Лев Николаевич Толстой начиная с “рубежного” в этом отношении его письма 1881 года к императору Александру III с просьбой помиловать убийц его отца, императора Александра II.
В этом смысле примечательно и одно не публицистическое, художественное сочинение Л. Н. Толстого, рассказ «Дорого стоит» (1890), представляющий собой свободный пересказ отрывка из написанного в форме дневника очерка Ги де Мопассана «Sur l’eau» («На воде»). Толстой высоко ценил прозу Мопассана, угадав в нём человека, идущего по тому же духовному пути к Богу и Христу, который прошёл он сам (но который не суждено было пройти до конца Мопассану). В рассказе превалируют именно утилитарные аргументы в пользу неприменения смертной казни и длительного тюремного заключения к преступнику.
Кстати, нас оставляет в недоумении и то, отчего в центре внимания К. Д. Гнатюка только выступления Л. Н. Толстого в печати в последние годы его жизни, с 1907 по 1910-й. Это годы безусловно и беспримесно христианской проповеди Льва Николаевича против деятельности самых разнообразных участников общественного насилия. Но вот понималась российскими либералами эта проповедь и тогда - зауженно, именно как “протест против казней”. Эта тема безусловно главная в трёх из пяти особо выделенных К. Д. Гнатюком выступлений Толстого-публициста: в знаменитом “манифесте” «Не могу молчать» (1908), вызванном именно известиями о массовых казнях, и в двух выступлениях 1910 гг.: «Смертная казнь и христианство» и «Действительное средство». Последняя была “выклянчена” у Толстого, за считанные дни до его смерти, молодым и в ту пору либеральным К. И. Чуковским (1882 - 1969). Но коротенькая статья «Действительное средство», действительно, служит ответом на заданную тему - о смертных казнях. Иная ситуация с заметкой «Нет худа без добра». К. Д. Гнатюк явно был сбит с толку историей создания этой заметки Л. Н. Толстого, заказанной у него 6 февраля 1909 г. одиозным либеральным публицистом Филиппом Петровичем Купчинским (1844 - 1927?) для публикации в газете «Жизнь». Примечательно, что Толстому, по первой естественной реакции, не хотелось писать для этой сволочи ничего, и он хотел сперва, чтобы скорей отделаться, только отдать ему экземпляр «Не могу молчать». Но затем, поразмыслив на уединённой прогулке, в порыве вдохновения он набросал вот такую заметку, буквально в один абзац, в которой повторил главное в своей аргументации против казней:
«Нет худа без добра. Так есть и сторона добрая в тех ужасных преступлениях всех законов, божеских и человеческих, в тех убийствах, которые не переставая и всё учащаясь совершаются под названием смертных казней людьми, именуемыми правительством. Добрая сторона в том, что перед каждым человеком прямо и бесповоротно поставлен вопрос: во что он верит: в Бога или хотя совесть человеческую или в государство и во все то, что будет предписано во имя его? Ужасно сказать, большинство того, что называется высшими сословиями, признаёт обязательным подчинение закона Бога, требований совести «закону» государства и его требованиям. Как ни усиленно и, страшно сказать, успешно идёт развращение так называемых низших сословий, на них одна надежда. Нельзя верить, чтобы русский простой, безграмотный, необразованный, т. е. неиспорченный народ променял Бога на государство, Евангелие на свод законов и статьи: Не убий и Люби врагов, на статьи 1, 129, или ещё какие таких-то отделов. Пора народу опомниться, и народ опоминается.
Лев Толстой.
Ясная Поляна. 6 февраля 1909 г.» (38, 49).
Как видим, краткий ответ Толстого - не о смертных казнях, а о вере. Он указывает на значение жестокости правительственных репрессий для духовного пробуждения общественного сознания к христианскому религиозному пониманию жизни: такому, для которого попросту не существует высокочтимого по сей день либеральной сволочью писанного «права», законов и статей, а достаточно Евангелия и закона Бога.
Вся хохма в том, что единомышленники Купчинского напечатали, не заметив подвоха, эту заметку Толстого. Купчинский сопроводил заметку своим, на политическую «злобу дня», очерком «Тишина». В результате получилось уже очень нецензурно, и редактор газетёнки Н. П. Лопатин сел за публикацию на 3 месяца в тюрьму. Не заметил особенностей этой статьи и К. Д. Гнатюк - “духовный собрат” Фильки Купчинского и по бездарности, и по либеральным “соплям с сахаром”.
Такой же вывод мы можем сделать и в отношении анализа московским автором статьи Л. Н. Толстого «Не убий никого» (1907). Она была написана в ответ на арест близкого Толстому Н. Е. Фельтена - за распространение написанной Толстым несколькими годами ранее статьи «Не убий» (1900). Но если «Не убий» направлена в значительной мере именно против правительственного насилия казней, то статьёй «Не убий никого» Толстой лишь повторяет и подтверждает свои прежние аргументы в отношении насилия в обществе как такового - никак на протяжении статьи не выделяя тему смертных казней и не отдавая ей предпочтения. Если брать пример именно из 1907 года, то наибольшее сближение статья «Не убий никого» имеет с публицистическим выступлением, имеющим длинное, но характеристическое именование: «Почему христианские народы вообще и в особенности русский находятся теперь в бедственном положении». Идейное содержание обеих статей - очень близко. Люди, по мере просвещения, утратили веру в церковное учение, подменившее собой первоначальное, истинное и спасительное, учение Иисуса Христа. А отвернувшись от церковного обмана - люди христианского мира отвернулись и от Христа, от Истины, от религии как таковой, и не имеют вовсе никакого действенного в повседневной жизни нравственного руководства. Вот что об этом, по отношению к России, пишет Л. Н. Толстой в «Не убий никого»:
«Положение России ужасно. Но ужаснее всего не материальное положение, не застой промышленности, не земельное неустройство, не пролетариат, не финансовое расстройство, не грабежи, не бунты, не вообще революция. Ужасно то душевное, умственное расстройство, которое лежит в основе всех этих бедствий. Ужасно то, что большинство русских людей живет без какого бы то ни было нравственного или религиозного, обязательного для всех и общего всем закона: одни, признавая религией отжившие, не имеющие уже никакого разумного смысла, ни, главное, обязательного для поведения значения, старинные верования, руководятся в жизни только своими соображениями и вкусами; другие же, признавая ненужность каких-либо верований (религии), точно так же руководятся только своими самыми разнообразными соображениями и желаниями. Так что большинство людей, действующих теперь в России, под предлогом самых разноречивых соображений о том, в чем заключается благо общества, в сущности руководятся только своими эгоистическими, почти животными побуждениями» (37, 43).
И либерально-интеллигентская оппозиционная сволочь бессильна исправить положение, потому что:
«Люди могут жить согласной человеческой жизнью никак не вследствие каких-либо политических верований, а только вследствие своего соединения одним и тем же пониманием основного смысла жизни» (Там же).
Таким актуальным пониманием и является, по Толстому, «всемирное», «божеское» жизнепонимание, нашедшее своё высшее выражение в первоначальном учении Христа. Смертная казнь не может быть надёжно и навсегда «отменена» в каком-то государстве «сверху», то есть властной инициативой. Если жестокие наказания и смертную казнь отменяет в каких-то своих целях власть - зачастую начинает роптать толпа, одерживая страхами, ненавистью, суевериями «добра с кулаками», то есть оправданного насилия (для убийц, насильников и проч.). Страхи же, ненависть и суеверия изживаются верой, то есть таким пониманием человеком смысла и задач своей жизни, которые бы связывали эту его жизнь и жизнью вечной, в Боге. Христианское религиозное жизнепонимание и единение в нём людей должно помочь изжить смертную казнь как идею: вытеснить сперва из сознания всё большего и большего числа людей, а затем уже и из общественной жизни. Это надёжный путь - не понимаемый светскими гуманистами и либералами ни времён Л. Н. Толстого, ни, к сожалению современными нам - такими, как К. Д. Гнатюк.
Ниже в нашей книге мы покажем, что, хотя все опубликованные для современников выступления Толстого в печати выразили уже именно христианский этап эволюции его воззрений на смертную казнь (так как относятся хронологически к периоду с 1886 по 1910 гг.), но этому христианскому этапу предшествовали два других. С христианских же позиций Толстой (это ярко демонстрирует статья «Не убий») равно осуждал все формы системно организованного в обществе насилия, ведущего к летальному исходу, гибели жертв. Дефиниция смертной казни таким образом делалась достаточно широкой: казни Толстой-христианин именовал «убийством», а к «правительственным убийствам», в свою очередь, относил, например, и жестокие наказания для солдат в армии и заключённых в тюрьме. С этих позиций в число выступлений Толстого против смертных казней можно и даже необходимо отнести и статьи «Николай Палкин» и «Не убий», и воспоминания Л. Н. Толстого об участии в 1866 году в суде над солдатом Шабуниным, и его же Предисловие к книге о Е. Н. Дрожжине. Ниже мы подробно остановимся на этих сочинениях Л. Н. Толстого и сопряжённых с ними событиях. Удивительно, но ни одно из этих писаний Льва Николаевича Толстого К. Д. Гнатюк, кажется, последующий именно расширительным дефинициям Л. Н. Толстого, всё-таки не относит к анализируемой теме. Вот что значит - иметь мозги, зашоренные либеральной и светско-гуманистической эрзац-идеологией!
Теперь - о публицистическом выступлении на ту же тему и, по существу, с тех же либеральных и дохристианских идейных позиций. Это статья в № 44 (за 30 октября 2019 г.) «Литературной газеты», которую автор озаглавил «Убийство по закону? Почему Лев Толстой отвергал смертную казнь» (интернет-публикация: https://lgz.ru/article/-44-6711-30-10-2019/ubiystvo-po-zakonu/).
Автор статьи, питерский еврей Александр Мотелевич Мейлахс (род. 1947) - стареющий и скучающий на пенсии математик и кандидат физико-математических наук, подвизающийся в писательстве и публицистике. Свою статейку в «Литературке», как и ряд других публикаций, он подписал псевдонимом Александр Мелихов - и, как и можно было ожидать от публициста с таким «казачьим» псевдонимом, откровенно любуется в ней Толстым-художником, певцом казаков и абреков, дикого «естества», в котором не то, что смертная казнь, а и простое убийство не отрицается никем и ничем. «Мелихову» принципиально важно то, что, по его мнению, «в двух своих кавказских шедеврах - в «Казаках» и «Хаджи-Мурате» - Толстой не находит не то что слов, но даже интонаций для осуждения целой череды бесхитростных убийств». Ему близко остранённая от мировоззрения Толстого-христианина картина, нарисованная Толстым-художником, автором «Хаджи-Мурата», в которой «убийства такая же естественная часть жизни, и совершают их совсем не злые и не жестокие люди - это для солдат просто работа. Да и офицеры в смерти видят лишь её социальную функцию».
Хотелось бы тут же напомнить г-ну «Мелихову» о тоже довольно ранних (1854 -1855 гг.) «Севастопольских рассказах» Толстого, в которых организованное насилие войны находит своё пусть ещё и не христианское, но достаточно критическое осмысление: с позиций светского гуманизма и даже эстетики, вполне соответственных той стадии эволюции воззрений Л. Н. Толстого на смертную казнь, о которой мы подробнее скажем ниже. Моральная риторика в художественных текстах может быть необходимостью для писателей ничтожных, как сам «Александр Мелихов», но вполне сознательна, как выбор, для Толстого. Совершенно справедливо «Мелихов» отмечает, в чём состоит такой выбор Толстого в «Хаджи-Мурате»: свою, с христианских позиций, критику писатель обращает на «бесчинства, творимые по закону», то есть на системно организованные формы насилия, к которым всегда прибегали и прибегают политические режимы, беспомощные и халтурные в решении тех проблем, грамотное решение которых могло бы придать смысл этим режимам и легитимизировать их в глазах сограждан. Вместо этого насильнические, палаческие, преступные режимы: от Александров и Николаев в Российской империи до современного путинского - прикрывают свою халтуру системой запретов, административных и уголовных преследований, политических репрессий, обеспечиваемых миллионной ордой хорошо прикормленных чинуш и «силовиков» всех мастей. Апофеозом этой вакханалии предсказуемо стала манипуляция сознанием простецов по вопросу о «необходимости» ужесточения системы «наказаний» (расправ по суду) в целом, и, в частности, о применении смертной казни как «высшей меры социальной защиты» (к такому эвфемизму прибегали в прошлом веке большевицкие палачи).
Конечно, как и принято в переполненном евреями и их духовными питомцами отечественном толстоведении (не оттого ли - «нет пророка <Толстого> в своём отечестве?»), «Мелихов» будто «не замечает» Нагорной проповеди, в принципе не пишет об учении Христа как главнейшем для Толстого основании. Толстой для петербургского еврея - «идеалист», «ценящий идеалы выше фактов». «Факты» якобы заставляют Толстого-художника признать, что «убийство в борьбе - это печальная часть жизни <неужели именно христианской жизни? - Р. А.>, в которой, однако, можно усмотреть и величие, и красоту», что «убивать, конечно, нехорошо, но ничего не поделаешь - таковы люди, такова жизнь!». Но Толстой идеалистически, так сказать, «волюнтаристски», довёл в своём понимании «Не убий», заповедь Моисея для евреев в их отношениях с «ближними», то есть евреями же, «до бескомпромиссного требования непротивления злу насилием»:
«…Библейское «Не убий», доведённое в толстовском понимании христианства до бескомпромиссного требования непротивления злу насилием, представлялось Толстому вершиной мудрости и красоты, а мне не раз приходилось писать, что вопрос о применении смертной казни не столько нравственный, сколько эстетический».
Это признание публициста следует понимать уже не как критику в адрес Толстого, а скорее, как признание автором статьи собственной беспомощности, неспособности, как курице до орла, подняться выше загородок, выставленных носителями ветхого, давно отжитого человечеством еврейского, семейно-общественно-государственного религиозного жизнепонимания - в отношении того высшего, актуального, которое впервые выразилось в первоначальном учении Христа, позднее перетолкованном на еврейский лад «строителями Церкви».
Вот почему для «Мелихова» сохраняется «неразрешимость вопроса о применении смертной казни». Ценности и смыслы христианского учения для него лежат в «мире идеалов», тогда как в «мире реальностей» (терминология публициста) - убийство, включая системно организованные его формы, всегда найдёт поддержку, и не обязательно аффективно-эмоциональную, а именно «идейную», то есть рационализацию, апеллирующую к неизменным законам выживания в царстве животных существ планеты Земля.
Это, на самом-то деле, огромная тема, которая вряд ли может быть раскрыта в нашем небольшом исследовании. В убийстве, констатирует наш публицист, можно усмотреть не только пресловутую «справедливость», но и «величие и красоту». Красота же и величественность, внешний «блеск» - это то, что заняло позицию значимой ценности в церковном «историческом» лжехристианстве, возводящим само себя к Христу и его учению, но на деле восходящим к ранним еврейским сектам поклонения Христу как мессии и воскресшему богу. Ниже, в основном тексте книги, мы проследим этическую эволюцию Толстого - в применении к феномену смертных казней. Но нам важно, чтобы читатель помнил, что эта эволюция не просто имела свою ярко выраженную эстетическую фазу, но и проходила неразрывно от эволюции Толстого-художника и эстетика, эволюции его воззрений на природу искусства и прекрасного: от различения истинно прекрасного и ложной красивости в 1850-х, в трилогии «Детство. Отрочество. Юность» - вплоть до утверждения «красоты как венца добра» в трактате 1897 г. «Что такое искусство?» и в предваряющих её, начиная с 1890-го года, записях в Дневнике.
Христианская вера способна сотворить своё чудо: свершить в мире мистерию преображения человека «от зверя к ангелу»… или, быть может - к подлинно-разумному существу, что тоже немало?
Роман Алтухов.
Ясная Поляна, 2021
_____