О КРАСОТЕ КАК ВЕНЦЕ ДОБРА И РАДОСТИ КАК НАЗНАЧЕНИИ ЖИЗНИ. Лев Толстой и эстетика Анри Амиеля
Одним из самых значительных по влиянию на Льва Николаевича суждений женевского мыслителя, с "Задушевным дневником" которого он познакомился осенью 1892 года, стала следующая запись от 25 ноября 1861 г.:
«Искусство есть рельефное выдвигание мыслей природы. Упрощение линии и высвобождение невидимых фигур. Под огнём вдохновения выступают рисунки, начертанные симпатическими чернилами: таинственное становится очевидным, смутное делается ясным, сложное - простым, случайное - необходимым. Одним словом, искусство раскрывает природу, выражая её намерения и формулируя её желания. Всякий идеал есть разгадка длинной загадки. Великий художник всегда упрощает».
В «Круге чтения» Л.Н. Толстого эта мысль представлена в следующем виде:
«Искусство есть такое воздействие на людей, при котором в душах их таинственное становится очевидным, смутное делается ясным, сложное - простым, случайное - необходимым. Истинный художник всегда упрощает» (41, 463).
Под суждением стоит подпись не «Амиель», как в случае с более-менее точным цитированием, а «По Амиелю», а это значит, что, как и во многих других случаях, когда Амиель в своём дневнике затрагивал глубокие и важные для Толстого проблемы, здесь не обошлось без значительной редакции. «Великий художник» повышен Толстым в звании до «истинного», то есть следующего в своём творчестве не одной из модных и вожделенных толпе «правд» (за что толпа и величает его!), а только единой Божьей Правде-Истине. Удалены все апелляции к природе, её «мыслям», «линиям», «намерениям» и «желаниям». Хотя, как мы постараемся показать ниже, толстовское восприятие природы как раз сближается с выраженным здесь восприятием Амиеля, равно как и с восприятием обожаемого Львом Николаевичем Ф.И. Тютчева с его нетленным и еретическим:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик -
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...
Проблемы эстетики и искусства занимали Толстого в течение, по меньшей мере, десятилетия до 1892 г., когда он познакомился с «Задушевным дневником» Амиеля. Исследователи выделяют особую серию толстовских статей об искусстве, начиная с статьи 1882 г. для «Художественного журнала» Н.А. Александрова, и вплоть до итогового фундаментального трактата 1897-1898 гг. «Что такое искусство?».
Весной 1889-го года Толстой отмечает в Дневнике под 16 мая, что для определения сущности искусства «надо определить всю деятельность духовную людей - и науки», а 17 мая в письме к П. И. Бирюкову уточняет: надо определиться с духовным богатством человечества: «что́ оно, откуда оно и какое настоящее истинное духовное богатство».
Эти размышления Толстого протекали под влиянием чтения виднейших тогдашних теоретиков эстетики, среди которых были Вильям-Эдуард Лекки, и, конечно же, обожаемый Толстым Джон Рёскин. Под впечатлением от книги Лекки «История возникновения и влияния рационализма в Европе» (рус. изд. 1871) Толстой записывает 20 мая 1889 г. едва ли не важнейший свой вывод по проблеме эстетики прекрасного:
«Да, искусство, чтобы быть уважаемым, должно производить доброе. А чтобы знать доброе, надо иметь миросозерцание, веру. Доброе есть признак истинного искусства. Признаки искусства вообще: новое, ясное и искреннее. Признак истинного искусства - новое, ясное и искренне доброе».
В письме Г. С. Рубан-Щуровскому от 13 января 1891 г. Толстой чётко разграничивает «неважное» искусство для развлечения и - «важное и нужное» религиозное, транслирующее поколениям образы, идеи и ценности высшей, Божьей правды-Истины:
«Само Евангелие есть произведение такого искусства. Есть самое важное - жизнь, как вы справедливо говорите, но жизнь наша связана с жизнью других людей и в настоящем, и в прошедшем, и в будущем. Жизнь - тем более жизнь, чем теснее её связь с жизнью других, с общей жизнью. Вот эта-то связь и устанавливается искусством в самом широком его смысле Если бы никто не употребил словесного искусства для выражения жизни и учения Христа, я бы не знал его. И потому я думаю, что искусство - великое дело и его не надо смешивать с жизнью».
А в жизни, настаивает Толстой в Дневнике под 6 ноября 1892 года, надо стремиться к добру - иначе зло «затянет». Его не нужно допускать «для контраста» и в произведениях искусства, как это полагали нужным делать декаденты: оно и так всегда при них, это - фон их дурной жизни.
В 1889-1891 гг., как подступ к трактату, пишется другая фундаментальная статья - «Наука и искусство». Толстой обдумывает общие определения науки и искусства, изучает направления и предметы современного ему научного знания, знакомится с сочинениями Шаслера, Спенсера, Дидро, Гюйо.
Первое же свидетельство о знакомстве с Амиелем, его дневником, как известно, состоялось осенью 1892 г. И в записях Дневника Льва Николаевича на 1 октября 1892 г., вместе с первым упоминанием Толстым женевского мыслителя («Читаю Amiel’a, недурно») мы находим и первые, без сомнения навеянные именно Амиелем, толстовские размышления, имеющие не только эстетическое, но и всечеловеческое религиозно-этическое значение.
Вот эти, достойные неоднократного и постоянного цитирования, прозрения гениального ума о смысле жизни и смерти, о Боге, любви, добре, красоте и радости:
«Нынче ездил на Козловку, думал в первый раз:
Как ни страшно это думать и сказать: цель жизни есть так же мало воспроизведение себе подобных, продолжение рода, как и служение людям, так же мало и служение Богу. <...> Жизнь не может иметь другой цели, как благо, как радость. Только эта цель - радость - вполне достойна жизни. - Отречение, крест, отдать жизнь, всё это для радости. - И радость есть и может быть ничем ненарушимая и постоянная. И смерть переходит к новой, неизведанной, совсем новой, другой, большей радости. И есть источники радости, никогда не иссякающие: красота природы, животных, людей, никогда не отсутствующая. В тюрьме - красота луча, мухи, звуков. И главный источник: любовь - моя к людям и людей ко мне.
Как бы хорошо было, если бы это была правда!
Неужели мне открывается новое?
Красота, радость, только как радость, независимо от добра, отвратительная. Я узнал это и бросил. Добро без красоты мучительно. Только соединение двух, и не соединение, а красота как венец добра.
Кажется, что это похоже на правду» (52, 73. Выделения в тексте наши. - Р. А.).
«Красота как венец добра», благо и радость как награды Свыше за то, что дитя Бога, человек, последует истине своего Отца… Эту высшую мудрость птицы-львёнка старец-Лев попытался донести до современников в своём трактате 1897 г. «Что такое искусство?»
Во второй главе трактата Толстой выводит: не только у рабов и жертв, простых обывателей, но и у пишущей обслуги лжехристианской цивилизации - нет единого определения красоты! Зато есть обывательское представление о том, что смыслом искусства является проявление красоты - на нём, этом суеверии и паразитируют обманщики от искусства и религии.
Искусство (пишет Толстой в пятой главе) имеет свойство ЗАРАЖАТЬ человека, даже помимо его воли, чувствами творца. Поэтому оно не есть, как говорят попы и мистики, «проявление какой-то таинственной идеи, красоты Бога», а есть «средство общения людей, соединяющее их в одних и тех же чувствах».
Беспристрастное размышление над гениальнейшим прозрением в записи толстовского Дневника 1 октября 1892 г. способно привести читателя к пониманию того, что искусства истинное и ложное действительно существуют, и они антагонистичны, как Божье и звериное в человеке, как добро и зло…
В главе VI трактата Лев Николаевич приводит, в приложении к проблемам искусства, свою, хорошо изложенную в статье «Религия и нравственность», концепцию разных религиозных пониманий жизни - 1) первобытно-личного, эгоистического, 2) общественно-государственного, языческого, и 3) всемирно-божеского, лучше всего выраженного в исконном христианстве - христианстве Христа, а не попов и толковников.
Первобытное жизнепонимание позволяет человеку распространить имманентное ему желание блага только на ближайших родичей, своё племя, свой клан и общего для всех идола или идолов, богов, духов, к которым он с единоверцами и адресует свои упования на это благо.
Общественно-государственное жизнепонимание человека распространяет его желание блага уже на союзные племена, их вождей (наделяемых признаками сакральности), воинов, жрецов, равно как на подконтрольные этим обманщикам и разбойникам территории полисов, княжеств, царств, империй и, конечно, «демократических республик». Служить этим «духовным», политическим и военным вожакам, быть причастным к награбленной ими с трудящихся казне или просто чтить - считается таким человеком не только необходимым для него и для того разбойничьего гнезда, на территории которого он проживает, но и почётным, главное же - угодным богам (а на высшем этапе эволюции этого жизнепонимания - некоей «всевышней» личности, «единому» Богу).
Наконец, для человека, осознавшего своё и всех людей сыновство Богу как Отцу - по духу и разумению - открывается новое, высшее пока из возможных человечеству и актуальное для решения его проблем Нового и Новейшего времени, жизнепонимание ВСЕМИРНОЕ, БОЖЕСКОЕ. Для такого человека (свободного, нецерковного христианина) уже не имеют значения земные насильники и обманщики, пытающиеся вещать от имени Отца. Он знает, что ему не нужно посредничества для связи с Ним. Служа Ему, он распространяет своё желание блага на каждого, с кем сводит его повседневная жизнь - независимо от языка, внешности и места проживания на его родной планете. Бесстрашие перед грядущим концом жизни в земном материальном теле - только помогает его детской доверчивой любви. Бог-Отец всегда с ним… и постепенно, век за веком, таких людей будет только больше… и постепенно, больше и больше, они станут понимать, что никакого «единого» Царя небесного, ни даже Отца Бога - нет и не было, а что Бог - это то, чем становятся они сами, всё более и более соединяясь знанием и любовью со всеми существами и Земли, и всех Божьих миров.
Зачатки такого перспективного жизнепонимания Лев Николаевич видит во всех главных, всемирных исторически сложившихся религиях человечества.
Но разница жизнепониманий находит своё выражение и в искусстве. Искусство будущего, искусство высшего жизнепонимания - ещё на стадии выработки своих идей, образов и форм... В современности же сосуществуют два направления истинного, религиозного искусства, выражающее оба массово принимаемые человечеством понимания жизни. «Признав мерилом добра наслаждение, то есть красоту», люди лжехристианских, буржуазных Европы и России «вернулись в своём понимании искусства к грубому пониманию первобытных греков, которое осудил уже Платон».
На деле же, пишет Толстой, «добро есть вечная, высшая цель нашей жизни. Как бы мы ни понимали добро, жизнь наша есть не что иное, как стремление к добру, то есть к Богу».
Добро есть метафизическая «сущность сознания человека», и в таком качестве оно не имеет понятийного определения, а само «определяет всё остальное».
Красота же, напротив, может быть без труда дефинирована как «то, что нам нравится» - то есть соответствует той или иной степени нашей греховной «испорченности», порочности наших нравов.
И вот поэтому, заключает Лев Николаевич, «понятие красоты не только не совпадает с добром, но скорее противоположно ему, так как добро большею частью совпадает с победой над пристрастиями, красота же есть основание всех наших пристрастий. Чем больше мы отдаёмся красоте, тем больше мы удаляемся от добра. Я знаю, что на это всегда говорят о том, что красота бывает нравственная и духовная, но это только игра слов, потому что под красотой духовной или нравственной разумеется не что иное, как добро».
Духовная красота, добро - чаще противоположно красоте в сугубо узуальной дефиниции данного понятия. В свою очередь, и истина не совпадает ни с добром, ни с красотой. Истина «есть одно из средств достижения добра», и на этом пути, «разоблачая обман, разрушает иллюзию». А иллюзия - главное условие самообмана и обмана людей посредством красоты. Именно иллюзией, полуправдой и наглой ложью воздействуют на свои жертвы деятели ложных (разобщающих людей) религий и ложного искусства.
В отрывке из Дневника Толстого 1 октября 1892 г., навеянном первыми впечатлениями от «Задушевного дневника» Анри Амиеля - торжество истинно-христианского понимания жизни, преодолевающего и обычный для церковных обрядоверов и безбожников экзистенциальный вакуум в сознании, и союзный с ним страх смерти, и «романтический» кастовый сплин и недовольство жизнью и людьми, характерные для творцов ложного, дистрактирующего людей от истины, добра и подлинной красоты, искусства.
Характеристику состояния сознания творцов псевдофилософии, псевдонауки и псевдоискусства мы находим, к примеру, у высокочтимых Львом Николаевичем французского учёного и мыслителя Блеза Паскаля и русского поэта Михаила Лермонтова. В «Мыслях» Паскаля у Толстого на особой примете было суждение о «двух крайностях знания»: неведения естественного, детей и простецов, и неведения великих умов, понимающих ничтожность всех человеческих знаний именно потому, что «объяли» их все. Но есть и прослойка (и весьма не тоненькая в наши дни!) между мудрецами и простецами: это простецы, возомнившие себя многознающими и мудрыми. Это те, «кто утратили неведение естественное и не обрели другого, тешатся крохами поверхностного знания и строят из себя умников. Они-то и сбивают людей с толку и ложно судят обо всём» (Паскаль Б. Мысли: Афоризмы. М., 2003. С. 207).
У Лермонтова же - это герой хрестоматийного стихотворения «И скучно, и грустно…»:
И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят - всё лучшие годы!
Любить... но кого же?.. на время - не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? - там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и всё там ничтожно...
Что страсти? - ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг -
Такая пустая и глупая шутка...
Этой хорошо зарифмованной и вдохновлявшей на модный сплин поколения юнцов сентенции смакующего своё ложно-мудрое разочарование и мутящего мир полузнайки противостоит толстовский гимн жизни, природе и радости, настоящие стихи в прозе, каких немало рассеяно по его Дневнику и, к несчастью, столь мало известно широкому читателю. Вот образец такой поэзии, запись 14 июня 1894 года чувств и мыслей, посетивших Толстого также на пешей прогулке, и недалеко от вышеупомянутой Козловки, около деревни Овсянниково:
«Смотрел, подходя к Овсянникову, на прелестный солнечный закат. В нагромождённых облаках просвет, и там, как красный неправильный угол, солнце. Всё это над лесом, рожью. Радостно. И подумал: Нет, этот мир не шутка, не юдоль испытания только и перехода в мир лучший, вечный, а это один из вечных миров, который прекрасен, радостен и который мы не только можем, но должны сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для тех, кто после нас будет жить в нём» (52, 120 - 121).
К периоду 1894 - 1896 гг. относятся многочисленные дневниковые записи-размышления Толстого об искусстве. Так, например, в записях от 2 и 5 ноября 1896 г. Толстой как раз прибегает к близкому по смыслу комментируемой нами амиелевой записи от 25 ноября 1861 г. противопоставлению истинного (народного) искусства - ложному, «игре развращённых паразитов» на шее трудящегося народа, которым и потребны искусственные, надуманные усложнения в произведениях искусства, тогда как задача истинного искусства противоположна: «сделать понятным то, что непонятно» (53, 116 - 117). К сожалению, имя Амиеля в связи с этими размышлениями Лев Николаевич не упоминает, но то, что он вспоминал суждения Амиеля об искусстве, заново переживал мощное от них впечатление 1892 года, формулируя собственные суждения об искусстве, включённые в вышеупомянутый итоговый трактат - думается, вне сомнений.
Роман Алтухов
______________