ВИРУС НЕЛЮБВИ - ОПАСНЕЙ ВСЕХ. По переписке Льва Николаевича Толстого с женой, С.А. Толстой в 1899 г.
НА САЙТЕ ПРОЗА.Ру:
https://proza.ru/2021/01/03/1169
Эпизод Сорок Седьмой.
ВИРУС НЕЛЮБВИ - ОПАСНЕЙ ВСЕХ
(9 - 16 февраля 1899 г.).
Мы оставили супругов-участников Переписки, воссоединившихся к 20 декабря 1898 г. в Москве. Толстой вновь погружается в работу над «Воскресением» - настолько напряжённо, что оставляет до 2 января вести Дневник. Отправлены до конца года из Батума три партии духоборов, и нужно продолжать, и нужны деньги… Ближе к Рождеству, 23 декабря, семья перебралась в Ясную Поляну. Начало нового года, судя по первой записи, было для него не слишком радостным: не столько собственной «желчной лихорадкой», сколько трагедией дочери Маши, буквально в новогоднюю ночь разродившейся недоношенным и скоро умершим ребёнком (53, 217). Это событие болезненно восприняли оба родителя, а Соня к тому же пережила в последние декабрьские дни болезнь мужа (ту самую «лихорадку» с жаром), ухаживала, терпя обычное в этом состоянии ворчание и недовольство больного Льва Николаевича, и к Новогодию ей уже постыла Ясная Поляна. Этому способствовала и непривычная, депрессивная обстановка зимней деревни:
«Тяжёлые рассказы о яснополянских мужиках: брат обокрал брата, вдова убила незаконного своего ребёнка, отец просовал в тесную щель клети своего малолетнего сына и велел ему красть и подавать себе вещи… Всё досадно, всё больно. О, власть тьмы!» (ДСАТ - 1. С. 434 - 435).
Не радовали её и святочные гуляния дикой деревенской русни: «…Душа иного просит и по другом тоскует. […] Гармонии, пляска, хор песен неудачный… Скука! В мои года и с моими требованиями духовными всё это тяжело. Жаждешь серьёзных отношений с людьми, серьёзной музыки - а уж никак не гармоний, которые я всегда ненавидела» (Там же. С. 438).
Для Льва Николаевича “понедельник начинался в субботу”, и, оправившись от желчного приступа, он не оставлял своих занятий и 31 декабря, и в первые январские дни. Отвечал много писем, среди которых был 31 декабря ответ отставному фельдфебелю М. П. Шалагинову, разросшийся позднее в новое антивоенное публицистическое сочинение - «Письмо к фельдфебелю» (см. 90, 54 - 59). А ещё одно открытое письмо, тоже антивоенное - «Письмо к шведам» было начато Толстым в первой декаде января 1899 г. как ответ на обращение группы шведской интеллигенции в связи с созывавшейся,
по инициативе Николая II, мирной конференцией в Гааге в мае 1899 г. (см.: Там же. С. 60 - 66).
Толстой проявлял немалую работоспособность, был приветлив и ласков с семейными и гостями.
Другим, очень драматически воспринятым Софьей Андреевной событием, была женитьба 8 января в Туле сына её Андрея на Ольге Константиновне Дитерихс: «Настроение всех, а главное моё, было нерадостное; я предчувствовала, что счастья в этом браке не будет. Не с характером Андрюши можно было брать жену почти на шесть лет старше его» (МЖ - 2. С. 535).
Но праздники отошли, и повседневные дела немного успокоили Соничку: «В деревне больше досугу, и я пользовалась им, переписывала дневники Льва Николаевича, шила ему блузу и радовалась на то, что он был в хорошем духе и даже любезен с приезжавшими гостями… Очень досадно мне было, что пришлось ехать в Москву, - отвозить подругу Саши, Соню Колокольцеву…» (Там же).
В Москву Софья Андреевна выехала 10 января 1899 г. и пробыла там до 8 февраля. К огромной её радости, Лев Николаевич охотно согласился ехать с ней - быть может, для облегчения себе работы над «городским» в немалой степени романом? Краткая поездка была тут же обращена в ПЕРЕЕЗД - с приятными для Сонички перспективами культурной, музыкальной жизни.
Но уже на следующий день после переезда, 11 января, она почувствовала недомогание: «грудь вся жжёт, голова болит» (ДСАТ - 1. С. 440). Она тогда буквально “переходила на ногах” свою болезнь, посещала концерты, приглашала домой музыкантов и за февраль успела поссориться (очень глупо взревновав из-за упоминаний о другой женщине) и помириться со своим платоническим любовником, Сергеем Ивановичем Танеевым (Там же. С. 447 - 449).
Толстой между тем собирает впечатления и нужные материалы для романа «Воскресение»: например, посещает в середине января надзирателя в Бутырской тюрьме, чтобы расспросить о быте заключённых, а затем, для продолжения полезнейшего и взаимоприятного разговора, принимает Виноградова в своём хамовническом доме.
Целые два дня, 14 и 15 января, Лев Николаевич наслаждается маленьким литературным открытием - рассказом А. П. Чехова «Душечка», который до конца жизни будет считать одной из лучших “вещиц” своего собрата по перу. 24 января Толстой уже в третий раз, и опять с удовольствием, читает «Душечку» гостям.
Усиленная работа над романом «Воскресение», начатая 2 января, продлится практически весь 1899-й год - до 17 декабря.
В февральские дни, как раз между ссорой и примирением с Сергеем Ивановичем Танеевым, у Сони совершилась в жизни немалая, и настоящая драма, лишь скупо отразившаяся в одной из записей её дневника, но гораздо подробней и ярче - в переписке с супругом и воспоминаниях «Моя жизнь».
Начнём с мемуарного известия:
«Судьба не баловала меня. …Вдруг я получила 7-го февраля телеграмму, что опасно заболела сестра моя в Киеве. Немедленно собралась я и, простившись с своими, с тяжёлым сердцем уехала к больной сестре» (МЖ - 2. С. 539).
Уехала она 8 февраля, а на следующий день, 9-го, сообщила о почти безнадёжном состоянии сестры - вероятнее всего, в телеграмме, которая не опубликована. Мало сведений и в дневнике Софьи Андреевны, лишь это:
«В Киеве застала сестру Таню с ползучим воспалением обоих лёгких, слабую, с воспалённым лицом, красивую страдающую и обрадованную мне. Описывать её болезнь, моё влияние духовное на неё, мои чувства ужаса потерять лучшего друга и моё ОТКРЫТИЕ неожиданное, ЧТО ТАКОЕ СМЕРТЬ? Всё это я не буду. Верно описать свои чувства и мысли можно только непосредственно, и это записано в моих письмах» (ДСАТ - 1. С. 448).
К ним мы ниже и обратимся. В тот же день, 9 февраля, оправившись от поездки и первых ужаснувших впечатлений, Соничка пишет для мужа большое письмо, следующего содержания:
«Ну вот я и приехала, и совсем не знаю, что сказать о положении Тани; я не знаю, что в подобных болезнях опасно, и так всем нам страшно - ясно представить себе, что действительно опасно, и что, может быть, близок конец, - что мы все бодрим друг друга и сами себе не позволяем делать никаких заключений.
Дурно то, что воспаление оказалось сегодня ползучим, т. е. после вчерашнего кризиса, выразившегося сильнейшим потом, температура к ночи поднялась опять выше 39; но сегодня утром было 37 и 6, а сейчас 38 и 1. Процесс воспаления, значит, не кончился и никто не может знать, какой будет исход. Молодой доктор при Тане неотлучно, профессор бывает 3 раза в день. Чирков лежит с простреленным лёгким, вне опасности теперь, а не рукой, и потому его не могли позвать на консилиум, а очень желали, и только на него и указывал лечащий профессор. <Василий Васильевич Чирков, ассистент Захарьина, знакомый врач Толстых по Москве; в то время профессор Киевского университета. - Р. А.>
Мне Таня очень обрадовалась, несколько раз повторила: “я рада, как я рада тебе”. И вчера, и сегодня утром она всё говорила обо мне и просила меня вызвать. Я ужасно довольна, что я приехала; Саша зарыдал, когда увидал меня. Вчера, говорят, во время кризиса, Таня созвала всех детей, мужа, и стала со всеми прощаться; 3-го дня её причастили и исповедывали. Она сегодня мне говорит: “если я умираю, скажите мне, я так и буду знать и готовиться, я смерти не боюсь, но я хочу знать». Маше же она говорила, что “я не боюсь смерти, но не хотела бы умереть”. - Вообще сил у неё относительно ещё много, она пишет, например, свои желания на бумажке, чтоб не говорить, ей трудно говорить и дышать. Вид у неё, как у всякой больной, глаза только очень потухшие, жалкие. Ох, как больно мне на неё смотреть! Знаю я все её мысли, её чувства, знаю её отношение ко мне, к детям, к мужу, к жизни - и вдруг почувствуешь эту стену, которая всегда возникает между важностью, серьёзностью умиранья и легкомыслием нашей обыденной жизни. Если и поднимется Таня от этой болезни, то всё же теперь, в настоящую минуту, она в состоянии ближайшем к не жизни, чем к жизни, так она слаба, так вся сосредоточена на своей болезни, прислушиваясь к тому, что в ней происходит.
Маша тут, она распорядительна, хорошо ухаживает за матерью и очень мила. Саша в напряжённом состоянии, то рыдает, то бежит покупать ей вату, а то разговорится и даже посмеётся. Мальчики вовсе не угнетены и все четверо продолжают жить своими интересами.
Вера расстроена больше всех. Она страшно измучена, с отчаянием говорит о возможности кончины матери, и для неё и для Саши это, конечно, огромное было бы несчастье, ничем не поправимое и не утешное.
Что я думаю? Не знаю, пока. Меня пугает отчуждённость Тани от всех, пугает то, что принятое лекарство вырвало; дурно и то, что она плохо стала слышать; это было у Насти Сафоновой накануне смерти. - Ну, да что Бог даст!
Ехала я очень хорошо, вагон прямого сообщения, дамы приятные. У Лёвы всё хорошо, он так был ласков со мной. Но голова какая-то шальная, и дорога и напряжение ожидания того, что я застану, и вид Тани, всё это что-то со мной сделало, чего я ещё в себе не разберу. - Берегитесь без меня, пишите. Целую всех, буду извещать.
С. Толстая» (ПСТ. С. 723 - 724).
Недостаток известий от того дня в Сонином дневнике компенсируют нам не одни письма, но и её воспоминания, написанные в годы после огромнейших её страданий и потери мужа, когда ужасное из прежних лет уже не столь ужасало, как прежде:
«Мы иногда не выдерживали вида страданий сестры, по очереди выбегали из комнаты и плакали. Обе мы исстрадались и страшно при этом утомлялись. Мальчики, сыновья сестры, ходили растерянные и вопросительно взглядывали на меня, как бы ожидая утешения от меня.
Настроение сестры было высокорелигиозное, она часто просила читать ей Евангелие и мысленно всё сочиняла письмо к Льву Николаевичу об отвлечённых, религиозных своих мыслях» (МЖ - 2. С. 539).
Религиозно, даже покаянно восприняла испытание и Соничка:
«Ходьба за любимым больным невыносимо тяжела. Эти сдавленные в груди и горле слёзы, эта сердечная боль от жалости к страданиям, нахлынувшие воспоминания о всём том, что пережила я с любимым и любящим существом - всё это ужасно! После довольно долгого времени моей праздной, эгоистической, греховной жизни хорошо то, что я хоть эти несколько дней послужу и пострадаю при близком и любимом существе» (Там же. С. 540).
Так получилось, что письмо Л.Н. Толстого от 11(12?) февраля имеет не ответный, а встречный характер: он не дождался задержавшегося письма от жены и написал, ещё не имея известий из Киева. Вот текст письма:
«Не писал тебе вчера, милая Соня, потому что встал с очень сильной болью в руке и с лихорадочным состоянием. Нынче совершенно здоров и могу писать, не боясь встревожить тебя.
С замиранием сердца ждём известий о милой, дорогой Тане. Я решил, что поеду, если только Саша <Александр Андреевич Берс, брат С. А. Толстой. - Р. А.> поедет, но ему нельзя ехать, и мы остались. С одной стороны, это лучше, потому что и стар и слаб и могу стеснить тех, кого хочу видеть. Хотя я решил остановиться в гостинице. Спрашиваю я докторов: что, как ползучее воспаление? Говорят, что при сильном организме - ничего. Знаю, что все умрём, что в смерти нет ничего дурного, а больно. Очень я её люблю. Скажи ей это, если можно. Жаль и Александра Михайловича и детей.
У нас всё хорошо. Миша вчера и нынче не ходил <на занятия> от сильнейшей зубной боли, - нынче раздулась щека. Посетители одолевают. Но нынче в первый раз немного поработал хорошо.
Что ты? Нет ещё писем от тебя. Береги себя и помогай им. От Серёжи письмо к тебе. Всё ещё в карантине. Интересные подробности.
Целую тебя и всех Кузминских.
Л. Т.» (84, 340).
На конверте надписан адрес: «Киев. Судебная палата. Александру Михайловичу Кузминскому» (Там же).
Об обстоятельствах прибытия с партией духоборов в Америку и карантинной задержке из-за вспыхнувшей на корабле оспы С. Л. Толстой писал Софье Андреевне 26 января/7 февраля 1899 г. из Галифакса: «Мы теперь вот уже 12 дней в карантине. До сих пор около 700 духоборов живут на пароходе, а 1300 на острове Св. Лаврентия в бараках» (Цит. по: Там же).
Нельзя говорить, что супругам в этот раз было “не до переписки”: “до переписки” им было ВСЕГДА. Но разные, и уважительные причины отвлекали обоих, и Толстой, получив ещё одно (третье в данном Эпизоде и, к несчастью, не сохранившееся) письмо, ответил жене только 15 февраля следующим:
«Очень жутко писать тебе, милая Соня; пишешь, не знаешь куда, в какое положение. Сейчас получил твоё 3-е письмо - письмо почти безнадежное, и были бы в отчаянии, если бы не третьегоднешняя телеграмма, обнадёживающая. <Телеграмма не сохранилась. - Р. А.> Письма твои не могу без слёз читать. Чувствую и всю напряжённость твоего положения, и только жалеешь, что не можешь сам быть с вами. Все наши новости так бледны в сравнении с тем, что происходит у вас. Как хорошо и верно она сказала о том, что религиозное чувство разрастается в те минуты, когда становишься лицом к лицу с Богом. Кабы приучаться помимо смерти вызывать в себе это разрастание. Таня простужена, насморк. Миша был болен. Был директор <лицея>, я с ним говорил, стараясь поддержать его в его добром расположении к Мише. У меня болит спина и большая слабость и насморк - не выхожу. Ничего особенного не случилось. От Серёжи нет новых сведений. Приехал <Алексей Ильич> Бакунин из Канады. Он не видал Серёжу. Знаю только по вырезке из английских газет, присланной Чертковым, что они выехали из карантина и поехали в Винипегу <адм. центр штата Манитоба, Канада. - Р. А.>. Серёжа велел писать тебе в Нью-иорк, куда я нынче писал ему и Crosby, который, надеюсь, его там примет хорошо.
Очень ждём нынче телеграмму. Если не будет завтра - пошлю с вопросом. Я ничего не пишу. Имею отвращение к своей работе. Только окончил все письма и статью самую простую с отчётом об распределении денег.
Посетители всё не дают покоя. - Вот и невозможно писать тебе, потому что не знаешь, в каком положении дела и твоё душевное состояние.
Во всяком случае нежно целую тебя и разделяю душой твои чувства. Целую Машу, Веру и всех.
Л. Т.» (84, 341).
В этот раз письмо пошло, для быстроты, по оказии: на конверте нет адреса, а только помета: «Для передачи гр. С. А. Толстой» (Там же).
Упомянутый в письме Алексей Ильич Бакунин (1874 - 1945), хирург, революционер, масон (ложа «Северная звезда») был племянником анархиста М. А. Бакунина и в декабре 1898 - феврале 1899 вместе с Л. Сулержицким сопровождал духоборов при их переезде из России в Канаду на грузовом пароходе «Лейк Гурон».
Вообще это - отвратительное свидетельство удалённости, чужести «православной» России и Христу, и всему христианскому: то, что даже близкими его, женой, его христианское служение страдающим понималось либо как служение своей славе, либо как внешнее выражение неких крамольных, радикальных, «антиправительственных» убеждений - и к делу этому, будь то печатная проповедь, или кормление голодного народа, или эвакуация гонимых, немедленно присасывались, с одной стороны, консервативные ругатели, а с другой - людишки тщеславные, как В. Г. Чертков, либо политически возбуждённые: разномастная интеллигентская, либероидная или революционаристская, сволочь и нечисть, часто связанная с такой же сволочью на Западе. Нельзя уж во ВСЁМ винить Толстого, но приглядываться ему к своим “помощникам” следовало бы куда пристальней.
Получив от супруга почтою письмо от 11(12?) февраля, Софья Андреевна отвечала ему встречным, того же 15 февраля письмом, следующего содержания:
«Милый друг Лёвочка, сегодня неделя, как я уехала от вас, и только вчера вечером я получила от тебя письмо и ужасно ему обрадовалась. Прочла его и Тане, она умилялась и очень хотелось ей, чтоб я ей это письмо оставила; а сегодня она просила написать тебе, чтоб ты ей разок написал, что это ей будет и радость и утешение. Наверное ты это сделаешь; если б ты видел её, как она это просила, шопотом, говоря слова с расстановкой и со слезами. Она нервна и слаба ужасно. Температура всё держится между 37 и 1 и 37 и 7. Сегодня профессор мне сказал: «подождите уезжать, графиня, завтра я вам всё скажу, сколько времени может продлиться это состояние; по-видимому воспаление будет так же медленно разрешаться, как медленно оно распространялось». И это меня смутило; я думала вчера и третьего дня, что всё идёт к лучшему. Главное теперь её страданье в приступах кашля. Она пугается и днём, и ночью, когда подступает кашель; сегодня, т. е. прошлую ночь, я с ней сидела совсем одна до 4-х часов, потом пришла Вера. Мне очень жаль оставлять Таню; хотя я страшно утомлена, спина болит и руки, потому что я её поднимаю сама, только и даётся мне и доктору; но домой страшно тянет, боюсь постоянно за всех вас, и конечно, главное, за тебя, и скучаю по тебе очень. Думаю выехать после завтра в час дня; заехать к Лёве и Доре от 1 часу до вечера, это будут его именины, - и быть в Москве 19-го утром, т. е. в пятницу.
Но всё это я в первый раз осмеливаюсь загадывать и в исполнении этого не ручаюсь; может быть не хватит духу уехать от Тани. Из Ясной я телеграфирую; это будет 18-го, в четверг, и если у вас что не ладно, то дайте мне знать, тогда я не остановлюсь у Лёвы. Очень уж трогательно он просил меня и лично, и письменно.
Надеюсь, что руке твоей продолжает быть лучше и что ты бережёшься. Меня очень смутило, что было лихорадочное состояние; эти лихорадочные ревматизмы хуже. Жалею я тебя всё время и душой, т. е. о том, что ты теперь не спокоен и не совсем здоров, в такое время, когда ты работаешь спешно, и когда тебе нужны всякие силы. Вот уже и март подходит, а февраля у меня и не было. Помнишь, Лёвочка, ты говорил, что ни один февраль для тебя не прошёл без дурного? Вот и опять тревожный этот месяц. Лишь бы бог дал всё кончилось благополучно!
Я ещё не выходила ни разу из дому. Сегодня солнечный день, два градуса мороза, и я еду покупать Тане тёплую кофточку, зернистую икру и проч. Ну, прощай, милый Лёвочка, целую своих девочек, Мишу, тебя, и мне иногда грустно думать, что вам без меня всем лучше и спокойнее, а мне так хочется домой.
Но всё время радуюсь, что хоть эту неделю я была НАВЕРНОЕ нужна и приятна здесь, и Тане, и всем. Когда я заговариваю об отъезде, у всех такой непритворный ужас, точно они лишаются все главной опоры и физической, и нравственной. Это я не хвастаюсь, а правда.
Еще всё хочется сказать что-нибудь вам всем нежное, да так пусть во мне останется, не знаю, как выразить.
Твоя С. Толстая.
Вели артельщику выслать Тане книгу Сергеенки, и купите ей хорошее, переплетёное Евангелие крупным шрифтом, надпиши: «Милой Тане от Л. Толстого», как ты надписал на маленьком, и пришлите вместе обе книги. Эта её мечта. Пришлите на имя хоть Александра Михайловича, но поскорей. Евангелие купить в Евангел<ическом> Обществе, где-то на Никольской улице. Ей трудно читать мелкий шрифт, потому и нужно крупный» (ПСТ. С. 725 - 726).
К данному Эпизоду относится ещё только одно послание Л. Н. Толстого жене: телеграмма 16 февраля («Всё благополучно. Что больная»), интересная более всего указанием точного адреса, где вынесли страдание болезни обе сестры: «Киев. Шуляпинская 9. Кузминскому. Толстой» (84, 342).
В «Моей жизни» С. А. Толстая вспоминает:
«Когда сестре стало лучше, я стала поговаривать об отъезде, но и муж её, и дети приходили в ужас при мысли о моём отъезде. И то, что я была несомненно нужна, мне было приятно» (МЖ - 2. С. 540).
Забрав написанное для Льва Николаевича карандашом письмо от сестры, она всё-таки уехала 17-го из Киева, и, заехав 18-го на именины Льва-младшего, сына, в Ясную Поляну, 19-го февраля 1899 г. воротилась в Москву - лишь для того, чтобы в пути (или уже в Москве?) таки подцепить тот вирус смертельной «инфлюэнцы» (коронавирус, штамм гриппа A подтипа H3N8), от которого уберегла её судьба в начале 1890-х. Пандемия «русского гриппа», нанесла первый удар в период с октября 1889 года по декабрь 1890 года с повторными вспышками в марте - июне 1891 года, ноябре 1891 года - июне 1892 года, зимой 1893-1894 годов и в начале 1895 года. Наконец, чудовищная вспышка заболевания, начавшаяся в январе 1899 г., сразу после рождественских и новогодних гуляний, унесла в 1899-1900 г. жизни более миллиона человек.
В дневнике С. А. Толстой на 10 и 11 марта 1899 г. остались о болезни такие записи:
«28 февраля я заболела инфлюэнцей, слегла в постель и пролежала восемь дней. Болезнь осложнилась воспалением верхушки левого лёгкого. […] У меня был очень ильный жар, и я задыхалась. И мне было приятно, что Лёвочка испугался и дорожит мной.
[…] 11 марта обморок в симфоническом концерте. Слегла до 8 апреля. И потом всё ложилась и была очень слаба. Собственно, здорова я и не была с самого приезда из Киева» (ДСАТ - 1. С. 449 - 450).
В мемуарах датой начала «инфлюэнцы с частичным воспалением лёгких» назван тот же день, 28 февраля:
«Я так задыхалась, что Лев Николаевич в 3-м часу ночи ходил сам за доктором Усовым. […] Я угасала и чувствовала большую радость… Мучительно было только удушье. Никогда не могла я до конца вздохнуть, точно умирала при всяком усилии» (МЖ - 2. С. 540 - 541).
Ни лечения, ни даже точной диагностики в ту эпоху не могли обеспечить даже самые дорогие врачи Москвы, но вызванный на консилиум профессор А. А. Остроумов, ровесник Софьи Андреевны, сообразил ОТКРЫТЬ ОКНО в комнате страдалицы, и ей «был очень приятен весенний, свежий воздух» (Там же. С. 541).
Длительная и тяжёлая болезнь вызвала в Соничке религиозное настроение и отношение к смерти, хорошо известное по христианским писаниям её мужа. Под 21 июня она подводит в дневнике итог едва не погубившей её болезни:
«Три почти месяца не писала дневника. Я не жила это время, я болела и душой и телом. Доктора говорили про ОСЛАБЛЕНИЕ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ СЕРДЦА; пульс иногда был в минуту 48, я угасала и чувствовала тихую радость от этого медленного ухождения из жизни. Много было любви, участия ко мне всей семьи, и друзей, и знакомых во время моей болезни. Но я не умерла: Бог велел ещё жить. Для чего?.. Посмотрим.
[…] Жду и приветствую тебя, смерть, - не чувствую в ней никакого предела. Жду её, как смену одного момента (наша земная жизнь) вечности на другой; и этот другой ЛЮБОПЫТЕН…» (ДСАТ - 1. С. 450 - 451).
Быть может, именно это религиозное настроение вкупе с праведной заботой, даже в полуживом состоянии, о семье, о Льве Николаевиче - уберегли её. Вирус, убивший в 1892 году многогрешного друга семейства Толстых, знаменитого поэта, многогрешного Аф. Аф. Фета, отступил перед неспокойным и любящим сердцем этой выдающейся женщины.
КОНЕЦ СОРОК СЕДЬМОГО ЭПИЗОДА
_________________