Пока я помню
Наше поколение не помнит войну, наши дети не слишком много о ней знают, так понаслышке, а внуки не знают о ней пока вообще ничего. Да и дай Бог им о ней не узнать, так как знают наши родители. Но где-то глубоко внутри временами покалывают осколки, иногда сдвигаясь и накрывая неведомой и невнятной чужой болью. Я почти что решила, что в этом году ни скажу не слова, сликом двойствнные чувства вызывает праздник, он и правда изменился с уходом последних живых участников тех сражений. Он теперь - и давно уже про другое, и мы не умеем еще с этим другим обходиться. Я дала себе слово помалкивать. Но мне по прежнему - с тех пор как себя помню, снятся горящие вокзалы и поезда на перегонах, чужой, незнакомый мне в моем опыте ужас. Чей? Одной моей бабки, выбиравшейся больше месяца из еще не блокадного Ленинграда в простреливаемых теплушках с двухнедельной дочкой не руках? Другой ли, уехавшей из горящей Москвы с тремя мальцами, старшему из которых не было еще четырех, а младшей и полугода? Четыре месяца дороги под обстрелами и бомбежками, шальная пуля, застрявшая - о, счастье! - не в голове, а всего лишь в шапке моего отца, вой женщин, вынужденных закапывать своих погибших детей прямо здесь, у дороги и двигаться дальше, спасая тех, кто выжил. Они не рассказывали, они не могли говорить об этом, они предпочли забыть. Но только внутри нас, никогда про это не знавших, иногда в такие даты или вовсе без дат, кровоточат чужие осколки боли. И пока эта боль есть - наши души живы.
Лена хорошо об этом написала.
Оригинал взят у helenna_ur в Я помню...
Я сегодня до зари встану,
По широкому пройду полю,
Что-то с памятью моей стало,
Все, что было не со мной, помню…
Май накрывает с головой. Каждый. Каждый май слезы, сами собой вспоминаются стихи и песни. Каждый май какое-то другое ощущение реальности и себя в этой реальности.
Я не участник войны. Я даже не ребенок войны. Я - ребенок ребенка войны. Я не видела боев, к сожалению, не помню воевавшего деда, не слушала сводки по ретранслятору. Тогда почему же так остро? Да еще сейчас, когда от того далекого дня победы отделяют уже более 70 лет?
Первый раз накрыло, когда я вдруг поняла, что мой сын уже взрослый. И в те далекие годы мне пришлось бы провожать на войну и мужа, и сына. Вот тогда я испугалась. Как им было, матерям, провожающим на войну сыновей и мужей? Как обнять сына, понимая, что родной запах человека, рожденного и выращенного тобой, ты, возможно, ощущаешь последний раз. О чем просить: чтобы был храбрым и честно исполнил долг или чтобы берег себя, а подвиги пусть совершает кто-нибудь другой? Как молиться, желая, чтобы смерть пролетела мимо твоих родных, чтобы вернулись, хоть какие, лишь бы живые… А мелкие ссоры с мужем стали казаться такой невероятной мелочью. И еще кто-то глубоко во мне знает, как провожать сына на бой. Повесив ему на грудь свой крестик. Молча, потому что нет таких слов, чтобы….
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: - Господь вас спаси! -
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Я нашла семейную историю. Кировская область, Халтуринский район, деревня Мосины. Дед ушел на фронт в 1941. Бабушке было 30 лет, когда она стала солдаткой. Я сейчас уже старше. Может быть поэтому 30-летние кажутся почти девочками. У них было четверо детей, совсем еще маленьких. Их не надо было провожать на фронт, но их надо было поднимать. Деду было 35. Я не знаю, какие слова нашла бабушка для деда на прощание, какими словами обещала ждать. Я не знаю, как просил дед беречь детей и себя. Дед ушел по призыву, но не потому, что не смог избежать этого. А потому что по-другому просто не могло быть. Дед ушел на фронт в октябре. Война шла уже 4 месяца. И всем было понятно, что война идет страшная. Так было всегда: когда на твой дом нападает враг, мужчины идут защищать свой дом, своих жен и детей. Именно за них воевали солдаты.
Я знаю, что бабушка с дедом договорились: если для сохранения жизни нужна жертва, пусть это будет левая нога, почему-то правая крестьянам казалась нужнее. А дальше - ожидание…
…Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой, -
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.
«…товарищ Колбин Григорий Федорович в составе войск Западного фронта в должности Стрелка 33 Гвардейского стрелкового полка…. 6 июля 1942 был…» Нет, он не был убит, он был тяжело ранен в ЛЕВУЮ НОГУ… Вот так, хотите верьте, хотите нет. Больше года в госпиталях, в т.ч. в Свердловске. Комиссован. За «активное участие в боях удостоен правительственной награды - ордена «Славы» III степени».
… Как много их, друзей хороших,
Лежать осталось в темноте -
У незнакомого поселка
На безымянной высоте.
Дед так и остался единственным, вернувшимся в деревню с той войны. На костылях, но живой. Как смотрели друг другу в глаза те, кто не дождался и тот, кто вернулся? Жаловались ли на тяжкую долю бабушке ее подруги, я могу только догадываться.
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В то, что они - кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, -
Речь не о том, но все же, все же, все же...
В колхозе остались женщины и дети. А поля меньше не стали. Маме было 8, когда началась война. В полях работали по полгода: с апреля по октябрь. Если работали в своей деревне - спали дома. Если в другой - в чужих избах. «Половичок постелят и спишь», - рассказывала мама. Я смотрю на свою дочь и пытаюсь понять: что чувствовали матери, отправляя таких детей на тяжелую ежедневную работу под солнцем и ветром, когда нет времени просто добежать и проверить - как она там, не хочет ли пить, не болит ли горло, да и просто, где она спит? Было ли желание не отпускать, сказать, что ребенок не обязан, спрятать? Ругали ли за «двойки», которые получали дети, когда зимой учились? А еще «похоронки»…
Был черный хлеб, что слаще сдоб,
Был ратный труд, простой и страшный:
На фронте пашней пах окоп,
В тылу окопом пахла пашня.
Впрягались бабы в тяжкий плуг,
И почва впитывала стоны.
Мукою, смолотой из мук,
На фронт грузились эшелоны.
Всех детей сберечь не удалось. Старшая дочь умерла. Вот такую жатву собрала война с моей семьи. И, наверное, кто-то скажет, что моей семье еще повезло. Пусть так, я не буду спорить.
…Рассвет перед битвой. Возможно, последней. Битвой за святое. А святое - это земля, малые дети и собственная душа. И взрослая женщина, надев смертное, встает на битву рядом со своим мужем. И они знают, что по-другому быть не может. Они молчат, потому что слова уже ничего не значат… Это тоже внутри меня. Это тоже часть меня.
…Да, мы умеем воевать,
Но не хотим, чтобы опять
Солдаты падали в бою
На землю горькую свою.
Спросите вы у матерей,
Хранящих сон своих детей,
И вы тогда понять должны
Хотят ли русские войны.
Лена хорошо об этом написала.
Оригинал взят у helenna_ur в Я помню...
Я сегодня до зари встану,
По широкому пройду полю,
Что-то с памятью моей стало,
Все, что было не со мной, помню…
Май накрывает с головой. Каждый. Каждый май слезы, сами собой вспоминаются стихи и песни. Каждый май какое-то другое ощущение реальности и себя в этой реальности.
Я не участник войны. Я даже не ребенок войны. Я - ребенок ребенка войны. Я не видела боев, к сожалению, не помню воевавшего деда, не слушала сводки по ретранслятору. Тогда почему же так остро? Да еще сейчас, когда от того далекого дня победы отделяют уже более 70 лет?
Первый раз накрыло, когда я вдруг поняла, что мой сын уже взрослый. И в те далекие годы мне пришлось бы провожать на войну и мужа, и сына. Вот тогда я испугалась. Как им было, матерям, провожающим на войну сыновей и мужей? Как обнять сына, понимая, что родной запах человека, рожденного и выращенного тобой, ты, возможно, ощущаешь последний раз. О чем просить: чтобы был храбрым и честно исполнил долг или чтобы берег себя, а подвиги пусть совершает кто-нибудь другой? Как молиться, желая, чтобы смерть пролетела мимо твоих родных, чтобы вернулись, хоть какие, лишь бы живые… А мелкие ссоры с мужем стали казаться такой невероятной мелочью. И еще кто-то глубоко во мне знает, как провожать сына на бой. Повесив ему на грудь свой крестик. Молча, потому что нет таких слов, чтобы….
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: - Господь вас спаси! -
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Я нашла семейную историю. Кировская область, Халтуринский район, деревня Мосины. Дед ушел на фронт в 1941. Бабушке было 30 лет, когда она стала солдаткой. Я сейчас уже старше. Может быть поэтому 30-летние кажутся почти девочками. У них было четверо детей, совсем еще маленьких. Их не надо было провожать на фронт, но их надо было поднимать. Деду было 35. Я не знаю, какие слова нашла бабушка для деда на прощание, какими словами обещала ждать. Я не знаю, как просил дед беречь детей и себя. Дед ушел по призыву, но не потому, что не смог избежать этого. А потому что по-другому просто не могло быть. Дед ушел на фронт в октябре. Война шла уже 4 месяца. И всем было понятно, что война идет страшная. Так было всегда: когда на твой дом нападает враг, мужчины идут защищать свой дом, своих жен и детей. Именно за них воевали солдаты.
Я знаю, что бабушка с дедом договорились: если для сохранения жизни нужна жертва, пусть это будет левая нога, почему-то правая крестьянам казалась нужнее. А дальше - ожидание…
…Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой, -
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.
«…товарищ Колбин Григорий Федорович в составе войск Западного фронта в должности Стрелка 33 Гвардейского стрелкового полка…. 6 июля 1942 был…» Нет, он не был убит, он был тяжело ранен в ЛЕВУЮ НОГУ… Вот так, хотите верьте, хотите нет. Больше года в госпиталях, в т.ч. в Свердловске. Комиссован. За «активное участие в боях удостоен правительственной награды - ордена «Славы» III степени».
… Как много их, друзей хороших,
Лежать осталось в темноте -
У незнакомого поселка
На безымянной высоте.
Дед так и остался единственным, вернувшимся в деревню с той войны. На костылях, но живой. Как смотрели друг другу в глаза те, кто не дождался и тот, кто вернулся? Жаловались ли на тяжкую долю бабушке ее подруги, я могу только догадываться.
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В то, что они - кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, -
Речь не о том, но все же, все же, все же...
В колхозе остались женщины и дети. А поля меньше не стали. Маме было 8, когда началась война. В полях работали по полгода: с апреля по октябрь. Если работали в своей деревне - спали дома. Если в другой - в чужих избах. «Половичок постелят и спишь», - рассказывала мама. Я смотрю на свою дочь и пытаюсь понять: что чувствовали матери, отправляя таких детей на тяжелую ежедневную работу под солнцем и ветром, когда нет времени просто добежать и проверить - как она там, не хочет ли пить, не болит ли горло, да и просто, где она спит? Было ли желание не отпускать, сказать, что ребенок не обязан, спрятать? Ругали ли за «двойки», которые получали дети, когда зимой учились? А еще «похоронки»…
Был черный хлеб, что слаще сдоб,
Был ратный труд, простой и страшный:
На фронте пашней пах окоп,
В тылу окопом пахла пашня.
Впрягались бабы в тяжкий плуг,
И почва впитывала стоны.
Мукою, смолотой из мук,
На фронт грузились эшелоны.
Всех детей сберечь не удалось. Старшая дочь умерла. Вот такую жатву собрала война с моей семьи. И, наверное, кто-то скажет, что моей семье еще повезло. Пусть так, я не буду спорить.
…Рассвет перед битвой. Возможно, последней. Битвой за святое. А святое - это земля, малые дети и собственная душа. И взрослая женщина, надев смертное, встает на битву рядом со своим мужем. И они знают, что по-другому быть не может. Они молчат, потому что слова уже ничего не значат… Это тоже внутри меня. Это тоже часть меня.
…Да, мы умеем воевать,
Но не хотим, чтобы опять
Солдаты падали в бою
На землю горькую свою.
Спросите вы у матерей,
Хранящих сон своих детей,
И вы тогда понять должны
Хотят ли русские войны.