про клоунов
Оригинал взят у feodosie в про клоунов
«Довлеет дневи злоба его», -- говорит Писание, и это значит то, что каждый определенный отрезок времени ставит перед християнином свой, привязанный к этому отрезку вопрос, на который должен быть получен адекватный ответ. Во времена Вселенских Соборов это были догматические вопросы о соотношении ипостасей и воль во Христе, о единосущии Св. Троицы, о Церкви, о принятии еретиков и т.д. После раскола християне собирались, для осознания места Церкви в новое для нее время - время царствования последняго антихриста. Что же сейчас смущает умы православных християн, а так же тех, кто так или иначе под именованием «старообрядцев» имеет какое-либо отношение к Церкви?
Наверное одним из центральных вопросов является вопрос самоидентификации как отдельных людей, так и групп, составляющих то или иное согласие. И, действительно, если во время раскола или даже в первые десятилетия после него та общность людей, условно называющаяся от внешних «старообрядчеством» была более-менее однородна по своему отношению к ряду вопросов -- к примеру, принимали под крещение приходящих еретик как в обителях Феодосия Васильевича, так и на зарождающейся Ветке - основателем ея - попом Козьмою, то уже в 18 в. пути старообрядческих согласий разошлись в разные стороны. Поэтому и не очень принято говорить поповцам о том, что священник Козьма не разделял принципа приема от внешних под миропомазание, а «поморцам» то, что братья Денисовы совершенно запрещали «безсвященнословный брак». И здесь встает вопрос о том, может ли истинная Церковь менять свои прежние взгляды на противоположные? Как это сотворили, например, индийские несториане, со временем ставшими монофизитами. Но индийцы, во всяком случае, не влекут своего духовного родства от Нестория. В отличие от современных старообрядцев, не упускающих случая заявлять о себе как о «духовных наследниках» преждебывших исповедников.
«Премудрость созда себе храм и утверди столп седмь». Церковь Христова держится на столпах Вселенских и Поместных Соборов, на правилах св. Отец, на Св. Писании и Предании. И, как пишет в своем послании к Амфилохию епископу свт. Василий Великий, если кто-то пременит в Св. Предании нечто, думая об этом, как о маловажном, то обязательно повредит главное в Евангелии.
Естественно, Церковь развивалась, но, развиваясь она не меняла своей сути. Поколения християн «не прелагали предел, еже положиша отцы», а кажущиеся противоречия выглядели так лишь для поверхностного взгляда.
Именно этот критерий - последовательность вере первобытных християн и отличает Церковь христову от тьмы еретиков, заявляющих, что прежние святые «глупы были», а Соборы решали вопросы «от ветра глав своих».
То, что внешне может выдавать себя за християнское вероисповедание, при ближайшем разсмотрении оказывается лишь образом жизни. Системной и нормированной совокупностью форм обыденной жизнедеятельности людей, порядков и способов их повседневного существования. «Оранжировкой» этого существования могут быть бороды, сапоги с загнутыми носами, русские рубашки из искусственного шелка, разноцветные (иногда приталенные) сарафаны и т.д. В образ жизни как в систему частично входят некоторые элементы материально-производящей практики в виде домашнего хозяйства - устройство жилого пространства. Для рекомого «старообрядца» это могут быть антикварные вещи или предметы «кондового» деревенского быта, не находящими своего изначального применения в условиях урбанизма, такие как чюгуны и ухваты, самопрялки и резные донца. К сожалению сейчас, даже отеческие книги, собираемые во внушительные библиотеки, а так же древнего письма образа обычно остаются лишь «предметами старины».
Помимо того, образ жизни включает и процессы саморазвития человека, формирование образов обыденного мировосприятия, заботы о собственном имидже, элементы религиозной и социальной обрядовой практики. Говоря об «элементах обрядово-религиозной практики» в качестве примера вспоминается один мой знакомый, приходящий в моленну к 9-й песне канона, истово переобувающимся из ботиночек в сапоги и натягивающем на себя длиннополую поддевку. Ну, чтоб соблюсти эти «элементы».
Может ли образ жизни, в отличие от Православия, меняться во времени? Очевидно, может, т.к. он исторически формируется на основе реальной социальной практики людей по осуществлению коллективного общежития и удовлетворения наиболее типичных личных и групповых интересов и потребностей обыденного характера в относительно типичных условиях жизни данной социальной группы людей, однако по мере изменения этих условий меняются и параметры образа жизни. Для примера можно разсмотреть две группы людей - сельских жителей и горожан. В 17 в., до того как традиционный уклад не был нарушен ориентированными на Запад царями, образ жизни столичного боярина ничем кроме богатства принципиально не отличался от образа жизни мужика. Один и тот же культурный код предполагал взаимное понимание среди представителей всех слоев русского общества. После того, как барин, сняв дедовский кафтан, переоделся в кургузый камзол, напялил на голову парик и заговорил на незнакомом мужику птичьем языке, он перестал ощющать родство с подавляющим большинством населения России. Да и мужику разноцветный дворянин виделся таинственным служащим адской канцелярии.
Здесь мы сталкиваемся с парадоксом. Несмотря на советский тезис о сущности раскола как «антифеодального протеста» масс простого народа, невозможно не заметить, что в первых рядах мучеников и исповедников Древлеправославия были представители боярских фамилий - Морозовы, Урусовы, Мышецкие, Львов и даже члены царской семьи. Говорить это может лишь о том, что внутренняя составляющая у православного русского рюриковича и какого-нибудь безымянного холопа была одной и той же. И даже отступив от древлеотеческого благочестия, допетровский вельможа не был так внутренне чюжд крестьянину, как дворянин Российской империи. Когда же началась переделка организма русского государства на западный лад, взаимное разхождение мужика и барина достигло своей точки невозврата.
Как сейчас видятся нелепыми словосочетания «древлеправославная балерина» или «олигарх - дырник», так же невозможным было сосуществование в одном лице какого-нибудь коллежского асессора и исповедника Древлеправославия. Напротив, те немногие случаи обращения представителей дворянского сословия к дедовской вере предполагали полный отрыв от современного им образа жизни никонианского барина. Новгородская дворянка, проживавшая в Петербурге замужем за прапорщиком Г.А. Карташевым, впоследствии принявшим християнство, помещица Анна Карташева (инока Доменика), оставив привычный ей мир, с сыном и дочерьми и бывшими ея крепостными «девкакми», удалилась в беломорскую тайгу, основав там Пертозерский скит. В жизнеописании Севского епископа Флоринского есть случай его козней против бывшего армейского офицера, который, выйдя в отставку, перешел в староверие, так же порвав с мирской жизнью. Борода и русское платье были тогда символом исповедничества. Переходящий из любого состояния в Старую Веру стремился, поправ прежнее пронырливое житие, стать своим русскому мужику.
Интересен так же и обратный процесс перехода из парадигмы патриархальной жизни к светскому, мирскому образу. Пример таких фамилий, как Гучковы или Хлудовы, подтверждают известное построение В.П.Рябушинского о степени деградации человека, погрязшего в чюждом ему мире с иной системой ценностных ориентаций: «Основатель фирмы, выйдя из народной толщи, сохранял до смерти тот уклад жизни, в котором он вырос, несмотря на то, что он уже являлся обладателем значительно состояния. Конечно, в его быту было все лучше и обильнее, чем раньше, но, в сущности, то же самое. Хозяин не чювствовал себя ни в бытовом отношении, ни духовно иным, чем рабочие его фабрики… Такое настроение сохранялось и во втором поколении. Сын основателя дела обыкновенно во многом походил на отца, часто превосходя его, однако, талантливостью, размахом и умом; он-то и выводил фирму на широкую дорогу, делая ея известной на всю Россию. При нем жизненный обиход становился, конечно, иным: простота изчезала и заводилась роскошь, но зато очень развивалась деятельность… и сын был таким же сознательным и властным хозяином, как и отец, но старой близости с народом и с мелким хозяйчиком уже не было: начинало сказываться различие в образе жизни и, что еще существеннее, в психологии…. Такое нарушение единства в хозяйственной среде постепенно привело к полному разхождению верхов и низов. Этот гибельный не только для идеи, но впоследствии и для самого существования собственности в России разрыв совершился при внуке основателя рода.
С него и с его сверстников началось духовное оскудение хозяйской аристократии.
Внук кончает университет, говорит на трех иностранных языках, изъездил весь мир, умен, талантлив, но душа у него раздвоена….
Сын его, правнук родоначальника, за отцом не идет и проникается всецело трезвым миросозерцанием западного капиталиста конца XIX в.»
В этом отрывке Рябушинский на примере анализа четырех поколений московских купцов показывает губительные последствия отрыва от родной крестьянской среды. Правнуки исповедников християнства отрекались от веры предков, сливаясь со всеми «нормалными» законопослушными подданными Российского Императора. И, даже если формального перехода в новую веру не последовало, то новый образ жизни их вызывал лишь непонимание и неприятие у оставшихся верными старой вере.
К сожалению, анализ Рябушинского ограничивается началом ХХ в. А именно этот век прошел под знаком, установившем окончательный водораздел между християнством и миром. Речь идет о т.н. «массовой культуре». С отмиранием форм обыденной культуры доиндустриального типа, с распространением СМИ, всеобщей грамотности населения, с трансформацией сословного общества, развития техники тиражирования и т.п., окончательно был загнан в глухие таежные леса традиционный уклад жизни. С 60-х годов прошлого века по нынешнее время человек стал получать в четыре раза больше информации, что привело к существенному снижению ея ценности. Для примера можно сравнить культуру епистолярного жанра XIXв. с современным общением по электронной почте. Християне XIX в. знали Евангелие и Апостол не от того, что часто читали его - нет, -- в то время не выпускали книжек карманного размера для чтения в дороге, напротив, качество передачи информации было таким, что знание Писания приобреталось с хождением на церковную службу. И если в традиционном обществе задачи общей инкультурации личности человека решались преимущественно средствами персонализированной трансляцией норм мировоззрения и поведения от обучающего к обучаемому, причем в содержании транслируемого знания особое место занимал личный жизненный опыт воспитателя, то в индустриальном обществе личность транслятора может быть до крайности размыта и даже нивелирована. Именно этот момент и служит раздражителем для вышеглаголемых «коренников», несомненно имеющих то или иное «преемство» от своих предков по отношению к кибернеофитам. Массовая социальная мифология - совершенно не важно, носит она религиозный или паранаучный или социально-демагогический характер является одним из основных направлений массовой культуры. Иногда, правда, не удается четко понять, является то или иное проявление массовой культуры элементом мифологии или же это относится к индустрии досуга - часто непонятны побудителные мотивы автора той или иной манифестации.
Вводя Староверие в пространство информационного поля массовой культуры, исполнитель этого действия низводит Священной до обыденного, профанного. Непонятно, например, какова была мотивация у известного дьякона РПЦ кататься вместе с байкерами и их подругами, а еще одного не менее известного игумена - стучать в барабан на рок-концерте. Не исключено, что цель у них была благая - обратить в свою веру наибольшее количество заблудших, однако в русле такой политики недавняя акция девок в ХХС не выглядит столь уж чюдовищной.
Мне видится, что одним из внешних критериев, по которому можно интуитивно понять, ложно ли некое общество или правдиво, так это включенность сего общества в мир. Если есть место для митрополита или патриарха или наставника или самого главного архисинагога в боевой машине антихриста, то веру этого духовного лидера назвать «християнством» я не решусь. И если вера эта станет составной частью той культуры, сущности которой не чюжд петросян-киркоров-билан, то и держаться от нея стоит подальше. Вольному -- воля, а шаленому - поле. Или, как сказывал один видавший старинных християн поживший уже человек, - сейчас надо сидеть не высовываясь.
Возвращаясь к проблемам старообрядчества, можно убедиться, что твердость в отцепреданном уповании напрямую зависит от образа жизни. Лесной житель (не ленинградец со ст. метро «Лесная») с Енисея, не оторванный от своих корней и традиционного уклада видится весьма органичным и последовательным в русской рубахе при шишковании или сплаве плотов по реке или в процессе рубки избы. И, напротив, столичный сторож склада или менеджер среднего звена или полицейский - явления того же порядка, что и «древлеправославная балерина». Подходя к вере с внешней стороны, этот «балерун» «претворяет» хлеб и вино с царской трапезы в гамбургер и в дешевую колу. Сам того не видя, «ревнитель» штанов и портянок становится могильщиком всего, что осталось от Древлеправославия. И если в шестнадцатилетнем юнце такая «ревность не по разуму» еще может быть понятна, то порхающий мальчик, разменявший четвертый десяток воспринимается уже с велием опасством…
Что делать? - не знаю. Либо уйти из города и примкнуть к какому-нибудь християнскому обществу (аще таковое вообще обрящется), либо не раздваиваться и не разтраиваться, но прекратить маскарад и заняться каким-нибудь делом. Сочинить докторскую или изучить, наконец, столь загадочный и притягательный для некоторых мозг пиявки.
«Довлеет дневи злоба его», -- говорит Писание, и это значит то, что каждый определенный отрезок времени ставит перед християнином свой, привязанный к этому отрезку вопрос, на который должен быть получен адекватный ответ. Во времена Вселенских Соборов это были догматические вопросы о соотношении ипостасей и воль во Христе, о единосущии Св. Троицы, о Церкви, о принятии еретиков и т.д. После раскола християне собирались, для осознания места Церкви в новое для нее время - время царствования последняго антихриста. Что же сейчас смущает умы православных християн, а так же тех, кто так или иначе под именованием «старообрядцев» имеет какое-либо отношение к Церкви?
Наверное одним из центральных вопросов является вопрос самоидентификации как отдельных людей, так и групп, составляющих то или иное согласие. И, действительно, если во время раскола или даже в первые десятилетия после него та общность людей, условно называющаяся от внешних «старообрядчеством» была более-менее однородна по своему отношению к ряду вопросов -- к примеру, принимали под крещение приходящих еретик как в обителях Феодосия Васильевича, так и на зарождающейся Ветке - основателем ея - попом Козьмою, то уже в 18 в. пути старообрядческих согласий разошлись в разные стороны. Поэтому и не очень принято говорить поповцам о том, что священник Козьма не разделял принципа приема от внешних под миропомазание, а «поморцам» то, что братья Денисовы совершенно запрещали «безсвященнословный брак». И здесь встает вопрос о том, может ли истинная Церковь менять свои прежние взгляды на противоположные? Как это сотворили, например, индийские несториане, со временем ставшими монофизитами. Но индийцы, во всяком случае, не влекут своего духовного родства от Нестория. В отличие от современных старообрядцев, не упускающих случая заявлять о себе как о «духовных наследниках» преждебывших исповедников.
«Премудрость созда себе храм и утверди столп седмь». Церковь Христова держится на столпах Вселенских и Поместных Соборов, на правилах св. Отец, на Св. Писании и Предании. И, как пишет в своем послании к Амфилохию епископу свт. Василий Великий, если кто-то пременит в Св. Предании нечто, думая об этом, как о маловажном, то обязательно повредит главное в Евангелии.
Естественно, Церковь развивалась, но, развиваясь она не меняла своей сути. Поколения християн «не прелагали предел, еже положиша отцы», а кажущиеся противоречия выглядели так лишь для поверхностного взгляда.
Именно этот критерий - последовательность вере первобытных християн и отличает Церковь христову от тьмы еретиков, заявляющих, что прежние святые «глупы были», а Соборы решали вопросы «от ветра глав своих».
То, что внешне может выдавать себя за християнское вероисповедание, при ближайшем разсмотрении оказывается лишь образом жизни. Системной и нормированной совокупностью форм обыденной жизнедеятельности людей, порядков и способов их повседневного существования. «Оранжировкой» этого существования могут быть бороды, сапоги с загнутыми носами, русские рубашки из искусственного шелка, разноцветные (иногда приталенные) сарафаны и т.д. В образ жизни как в систему частично входят некоторые элементы материально-производящей практики в виде домашнего хозяйства - устройство жилого пространства. Для рекомого «старообрядца» это могут быть антикварные вещи или предметы «кондового» деревенского быта, не находящими своего изначального применения в условиях урбанизма, такие как чюгуны и ухваты, самопрялки и резные донца. К сожалению сейчас, даже отеческие книги, собираемые во внушительные библиотеки, а так же древнего письма образа обычно остаются лишь «предметами старины».
Помимо того, образ жизни включает и процессы саморазвития человека, формирование образов обыденного мировосприятия, заботы о собственном имидже, элементы религиозной и социальной обрядовой практики. Говоря об «элементах обрядово-религиозной практики» в качестве примера вспоминается один мой знакомый, приходящий в моленну к 9-й песне канона, истово переобувающимся из ботиночек в сапоги и натягивающем на себя длиннополую поддевку. Ну, чтоб соблюсти эти «элементы».
Может ли образ жизни, в отличие от Православия, меняться во времени? Очевидно, может, т.к. он исторически формируется на основе реальной социальной практики людей по осуществлению коллективного общежития и удовлетворения наиболее типичных личных и групповых интересов и потребностей обыденного характера в относительно типичных условиях жизни данной социальной группы людей, однако по мере изменения этих условий меняются и параметры образа жизни. Для примера можно разсмотреть две группы людей - сельских жителей и горожан. В 17 в., до того как традиционный уклад не был нарушен ориентированными на Запад царями, образ жизни столичного боярина ничем кроме богатства принципиально не отличался от образа жизни мужика. Один и тот же культурный код предполагал взаимное понимание среди представителей всех слоев русского общества. После того, как барин, сняв дедовский кафтан, переоделся в кургузый камзол, напялил на голову парик и заговорил на незнакомом мужику птичьем языке, он перестал ощющать родство с подавляющим большинством населения России. Да и мужику разноцветный дворянин виделся таинственным служащим адской канцелярии.
Здесь мы сталкиваемся с парадоксом. Несмотря на советский тезис о сущности раскола как «антифеодального протеста» масс простого народа, невозможно не заметить, что в первых рядах мучеников и исповедников Древлеправославия были представители боярских фамилий - Морозовы, Урусовы, Мышецкие, Львов и даже члены царской семьи. Говорить это может лишь о том, что внутренняя составляющая у православного русского рюриковича и какого-нибудь безымянного холопа была одной и той же. И даже отступив от древлеотеческого благочестия, допетровский вельможа не был так внутренне чюжд крестьянину, как дворянин Российской империи. Когда же началась переделка организма русского государства на западный лад, взаимное разхождение мужика и барина достигло своей точки невозврата.
Как сейчас видятся нелепыми словосочетания «древлеправославная балерина» или «олигарх - дырник», так же невозможным было сосуществование в одном лице какого-нибудь коллежского асессора и исповедника Древлеправославия. Напротив, те немногие случаи обращения представителей дворянского сословия к дедовской вере предполагали полный отрыв от современного им образа жизни никонианского барина. Новгородская дворянка, проживавшая в Петербурге замужем за прапорщиком Г.А. Карташевым, впоследствии принявшим християнство, помещица Анна Карташева (инока Доменика), оставив привычный ей мир, с сыном и дочерьми и бывшими ея крепостными «девкакми», удалилась в беломорскую тайгу, основав там Пертозерский скит. В жизнеописании Севского епископа Флоринского есть случай его козней против бывшего армейского офицера, который, выйдя в отставку, перешел в староверие, так же порвав с мирской жизнью. Борода и русское платье были тогда символом исповедничества. Переходящий из любого состояния в Старую Веру стремился, поправ прежнее пронырливое житие, стать своим русскому мужику.
Интересен так же и обратный процесс перехода из парадигмы патриархальной жизни к светскому, мирскому образу. Пример таких фамилий, как Гучковы или Хлудовы, подтверждают известное построение В.П.Рябушинского о степени деградации человека, погрязшего в чюждом ему мире с иной системой ценностных ориентаций: «Основатель фирмы, выйдя из народной толщи, сохранял до смерти тот уклад жизни, в котором он вырос, несмотря на то, что он уже являлся обладателем значительно состояния. Конечно, в его быту было все лучше и обильнее, чем раньше, но, в сущности, то же самое. Хозяин не чювствовал себя ни в бытовом отношении, ни духовно иным, чем рабочие его фабрики… Такое настроение сохранялось и во втором поколении. Сын основателя дела обыкновенно во многом походил на отца, часто превосходя его, однако, талантливостью, размахом и умом; он-то и выводил фирму на широкую дорогу, делая ея известной на всю Россию. При нем жизненный обиход становился, конечно, иным: простота изчезала и заводилась роскошь, но зато очень развивалась деятельность… и сын был таким же сознательным и властным хозяином, как и отец, но старой близости с народом и с мелким хозяйчиком уже не было: начинало сказываться различие в образе жизни и, что еще существеннее, в психологии…. Такое нарушение единства в хозяйственной среде постепенно привело к полному разхождению верхов и низов. Этот гибельный не только для идеи, но впоследствии и для самого существования собственности в России разрыв совершился при внуке основателя рода.
С него и с его сверстников началось духовное оскудение хозяйской аристократии.
Внук кончает университет, говорит на трех иностранных языках, изъездил весь мир, умен, талантлив, но душа у него раздвоена….
Сын его, правнук родоначальника, за отцом не идет и проникается всецело трезвым миросозерцанием западного капиталиста конца XIX в.»
В этом отрывке Рябушинский на примере анализа четырех поколений московских купцов показывает губительные последствия отрыва от родной крестьянской среды. Правнуки исповедников християнства отрекались от веры предков, сливаясь со всеми «нормалными» законопослушными подданными Российского Императора. И, даже если формального перехода в новую веру не последовало, то новый образ жизни их вызывал лишь непонимание и неприятие у оставшихся верными старой вере.
К сожалению, анализ Рябушинского ограничивается началом ХХ в. А именно этот век прошел под знаком, установившем окончательный водораздел между християнством и миром. Речь идет о т.н. «массовой культуре». С отмиранием форм обыденной культуры доиндустриального типа, с распространением СМИ, всеобщей грамотности населения, с трансформацией сословного общества, развития техники тиражирования и т.п., окончательно был загнан в глухие таежные леса традиционный уклад жизни. С 60-х годов прошлого века по нынешнее время человек стал получать в четыре раза больше информации, что привело к существенному снижению ея ценности. Для примера можно сравнить культуру епистолярного жанра XIXв. с современным общением по электронной почте. Християне XIX в. знали Евангелие и Апостол не от того, что часто читали его - нет, -- в то время не выпускали книжек карманного размера для чтения в дороге, напротив, качество передачи информации было таким, что знание Писания приобреталось с хождением на церковную службу. И если в традиционном обществе задачи общей инкультурации личности человека решались преимущественно средствами персонализированной трансляцией норм мировоззрения и поведения от обучающего к обучаемому, причем в содержании транслируемого знания особое место занимал личный жизненный опыт воспитателя, то в индустриальном обществе личность транслятора может быть до крайности размыта и даже нивелирована. Именно этот момент и служит раздражителем для вышеглаголемых «коренников», несомненно имеющих то или иное «преемство» от своих предков по отношению к кибернеофитам. Массовая социальная мифология - совершенно не важно, носит она религиозный или паранаучный или социально-демагогический характер является одним из основных направлений массовой культуры. Иногда, правда, не удается четко понять, является то или иное проявление массовой культуры элементом мифологии или же это относится к индустрии досуга - часто непонятны побудителные мотивы автора той или иной манифестации.
Вводя Староверие в пространство информационного поля массовой культуры, исполнитель этого действия низводит Священной до обыденного, профанного. Непонятно, например, какова была мотивация у известного дьякона РПЦ кататься вместе с байкерами и их подругами, а еще одного не менее известного игумена - стучать в барабан на рок-концерте. Не исключено, что цель у них была благая - обратить в свою веру наибольшее количество заблудших, однако в русле такой политики недавняя акция девок в ХХС не выглядит столь уж чюдовищной.
Мне видится, что одним из внешних критериев, по которому можно интуитивно понять, ложно ли некое общество или правдиво, так это включенность сего общества в мир. Если есть место для митрополита или патриарха или наставника или самого главного архисинагога в боевой машине антихриста, то веру этого духовного лидера назвать «християнством» я не решусь. И если вера эта станет составной частью той культуры, сущности которой не чюжд петросян-киркоров-билан, то и держаться от нея стоит подальше. Вольному -- воля, а шаленому - поле. Или, как сказывал один видавший старинных християн поживший уже человек, - сейчас надо сидеть не высовываясь.
Возвращаясь к проблемам старообрядчества, можно убедиться, что твердость в отцепреданном уповании напрямую зависит от образа жизни. Лесной житель (не ленинградец со ст. метро «Лесная») с Енисея, не оторванный от своих корней и традиционного уклада видится весьма органичным и последовательным в русской рубахе при шишковании или сплаве плотов по реке или в процессе рубки избы. И, напротив, столичный сторож склада или менеджер среднего звена или полицейский - явления того же порядка, что и «древлеправославная балерина». Подходя к вере с внешней стороны, этот «балерун» «претворяет» хлеб и вино с царской трапезы в гамбургер и в дешевую колу. Сам того не видя, «ревнитель» штанов и портянок становится могильщиком всего, что осталось от Древлеправославия. И если в шестнадцатилетнем юнце такая «ревность не по разуму» еще может быть понятна, то порхающий мальчик, разменявший четвертый десяток воспринимается уже с велием опасством…
Что делать? - не знаю. Либо уйти из города и примкнуть к какому-нибудь християнскому обществу (аще таковое вообще обрящется), либо не раздваиваться и не разтраиваться, но прекратить маскарад и заняться каким-нибудь делом. Сочинить докторскую или изучить, наконец, столь загадочный и притягательный для некоторых мозг пиявки.