Станки
Бабушка была из простой семьи. Хоть в ней и можно было встретить активных участников железнодорожных стачек революционного масштаба. Не знаю, они ли привили ей вкус к дворянской культуре вместо революционного духа, или просто это было её чутьё жизни. Она не очень-то любила живопись, но она научила меня любить её. Без особого энтузиазма относилась к музыке. А мне открыла в ней целую вселенную. Водила в греческий зал, но, возможно, во многом из-за Райкина. Я слушал истории про Чичагова и Нахимова, про Гектора с Ахиллом. Не знавшая ни слова по-английски, она читала что-то в самоучителях, и меня самоучила: уот из йоур нэйм? Без вкусовых предпочтений - бабушка давала просто полный спектр возможностей. Думаю, что ей казалось, что человек просто должен понимать это и то и третье, чтобы у него в жизни всё сложилось. Домовитый, тёплый, хозяйственный взгляд на культуру. Или, может, педагогический. Или, наоборот - самообразовательный. Развлекательные книжки она вслух читать нам отказывалась, поругиваясь беззлобно на нашу детскую несознательность. Сама совершенно равнодушная к играм любого рода, учила играть в шахматы - завлекая нас только что ей же и прочитанными в процессе захватывающими историями про Алёхина и Капабланку. И совсем без приказного тона, совсем без какого-либо давления возрастом - а просто советом, как будто она объясняла, как устроен мир: вот наша улица, вот твой номер телефона, незнакомым дверь не открывай, дождь идёт из облаков, а человек должен жить с искусством и знанием, это само собой всё разумеется. В ней поразительно уживались совершенно противоположные суждения об исторических деятелях и событиях. Она легко и мудро соглашалась - да, этот был плохой; а если спросишь, был ли он хороший - так он, конечно, был и хороший.
В августе прошлого года я ехал автостопом из Торонто в Монреаль. Утром мне нужно было успеть на прогон вечернего сборного концерта в честь каких-то городских монреальских празднеств. Еду долго и понимаю, что засветло не успею, а как раз рядом на полпути живёт мой товарищ Громыко, человек широкого жизненного охвата, к тому же басист. В прошлый раз мы жили у него на яхте. Теперь же он обитал прямо в музыкальной студии в стареньком плоском одноэтажном доме, с деревянными шершавыми рамами, окруженном бесхозными деревьями и некошеной травой. Добрался к темноте, полил дождь громко, шершаво. Те, кто работал на студии, разошлись. Остался Громыко и его инструменты. В голове у меня давно крутилась одна песня, услышал я её и потом очень хотел спеть как-нибудь, сделать её - просто не знал, как, с кем и зачем. А тут - студия. Ну мы сели, взяли, что было, в руки, и с налёту сделали.
Утром, всё проспав безнадёжно, головы раскалываются, едем обречённо в Монреаль уже на его машине. "Посмотри, что вокруг нас", говорил Громыко ровным и тихим от похмелья голосом. Вокруг светилось восхитительное свежее утро, машины по влажному асфальту шипели рядом, хотелось спать, мы никуда не успевали, счастье сидело с нами в салоне и источало смысл. "Понимаешь, вот это всё - это мастерская наших жизней" - ввернул Громыко, не чуждый плотнической доли, профессиональную метафору. Я за своё понимание не ручался и выжидательно молчал. "А в этой мастерской нам что необходимо? Станки! Нам необходимы станки!". Машину он вёл коленом. Одной рукой курил, другой активно жестикулировал. А концерт всё равно отменили из-за густого холоднющего дождя.
До самой смерти бабушка всегда говорила что-нибудь хорошее при каждой встрече. Обязательно какое-нибудь доброе напутствие. Пока могла - совала в руки припрятанную пенсию. И всегда: живите дружно. - Мне сколько лет? - иногда заходила об этом речь. - Мне? Лет сто... - сама удивлялась этому.
В эмиграции я вспоминал часто, как она утром катит меня в коляске через поле на дачу. Поле огромное, из коляски-то, из детства, мокрое, жёлтое, роса капает, солнце, и мы едем-идём, тихо, бугристо. Столько счастья, что помирай - не помирай, а никуда эта коляска не исчезнет, и Гектор с Ахиллом, и так и будет возить меня от станка к станку, до самого конца.
Click to view