Алексей Беглов о «катакомбной церкви» и подпольном православии в СССР
Click to view«Мы должны понимать, что церковно-политические ориентации (имею в виду церковную политику) были динамичными. Они могли меняться. Они могли меняться в течение времени. Они могли меняться в зависимости от того, с каким конкретно духовником или епископом в этот момент поддерживается связь. Очень часто выбирали пастыря себе не потому, что он придерживался той или иной церковно-политической ориентации, а просто в силу его духовных достоинств, качеств, в силу его аскетического опыта, если речь шла о монашествующих».
«Мы знаем несколько случаев, когда оппозиционеры пытаются легализоваться в 40-е годы. Например, в Вятке. Например, те, кто считали себя последователями епископа Виктора (Островидова), последовательного, очень радикального оппозиционера. Вот они, соответственно, пытались легализоваться, не входя в общение с Московским Патриархатом. Им этого не удавалось, как правило. Но такие попытки, причём регулярные попытки, были. Одна из самых последовательных общин, которая очень долго пыталась легализоваться, несколько раз. В конце концов к ним был послан архимандрит, прошедший заключение, они его приняли и таким образом получили легальный статус. И с другой стороны, формально были воссоединены. Но понятно, что здесь всё зависело от фигуры. Епископ мудро поступил, послав к ним пастыря-исповедника, в духовном облике которого они не сомневались».
«Речь шла о сотнях [нелегальных] общин в отдельных областях в 40-е годы. Как мы можем определить их ориентацию? Самым чётким критерием являются попытки легализации - делали они попытки или нет. Я привёл пример вятских викторовцев, которые пытались легализоваться, но большинству было понятно, что легализация означает единство с Русской православной церковью Московского патриархата. После ликвидации обновленчества собственно альтернатив не было. Тем более, если у них не было своего духовенства. И мы видим, что по стране в целом две трети общин стремятся легализоваться. Две трети. Это не значит, что последняя треть строго оппозиционна. Там могли быть совершенно разные ситуации. Они могли не успеть. Они могли не набрать нужного количества подписантов под заявлением. Их лидер, особенно очень часто, если это были монахини, мог сопротивляться. Монахини очень часто сопротивлялись. Община хочет, а монахиня сопротивляется, потому что понятно, что приедет священник и монахиня потеряет статус явного лидера общины. Понятно, что эта треть - не сплошь оппозиционеры, а те, кто почему-то как-то замешкался. Нужно понимать, что после 1948 года у нас нет легализаций до 1954. В течение шести лет у нас не было легализации после того, как Сталин фактически наложил вето на легализацию. <...> И, конечно, многие общины просто не успели. Они присматривались. С 1945 (условно говоря) по 1948 год - три года - это открытие церквей, реальная легализация. И многие общины, особенно в глубинке, не успевали сориентироваться. Но по тому, что у нас есть, две трети стремятся к легализации. По крайней мере, о них мы можем сказать, что они лояльны. Это лояльные нелегальные общины, которые были вытеснены в подполье».