X-post.
В XVIII веке было модно строить в парках искуственные руины -- романтика, лунный свет, "развалины Рима". Классический пример -- грот Бове в Александровском саду. В Англии пошли дальше -- строили сразу полуразрушенные дома, и в них жили.
Года два назад британские власти скинулись на ремонт и реставрацию одного такого георгианского павильона -- начали составлять проект, подняли архивы -- оказалось, вполне себе жилой дом изначально строился как будто в него авиабомба угодила -- зато на первом этаже вполне можно было себе жить -- и жили, курили трубки в креслах у камина, пили чай, читали "Таймс".
* * *
Если бы у меня был дом, то, разумеется, это была бы классическая русская усадьба, но с одной поправкой -- там, в числе прочих, была бы комната без потолка, без крыши.
Нормальная комната, с паркетом, с обоями, с мебелью, с изразцовой печью, с фарфоровыми игрушками на комоде и картами на ломберном столике, с картинами в резных рамах на стенах, но -- над головой -- небо.
Чтобы в эту комнату падал дождь, ложился снег и павшие листья, а раскроешь дверь, и попадаешь обратно в тёплые комнаты, где жёлтая александровкая мебель, крахмальные скатерти, уютный запах воска и старого дерева.
И в той поднебесной комнате -- никогда не делать ремонт, не мыть пол, не стирать пыль, только осенью листья выносить корзинами, иначе через пару лет ходить невозможно будет -- а так пусть рассыхается мебель, пусть пучится паркет, пусть барашками облезает краска с картин и рам, пусть летом пауки плетут паутины в канделябрах, пусть летают шмели и комары, а зимой -- снежинки; пусть сосульки и лужи среди резных сереющих изысков инкрустированного ампира -- и, если очень повезёт, какая-нибудь птица сделает себе гнездо в складках ламбрекена.
Как хорошо было бы иногда с друзьями усесться за массивным рассохшимся столом, на скрипучих пыльных стульях; распугать пауков из канделябров, вставив в оные массивные свечи, и тихо сидеть, попивая кларет и поглядывая вверх, на хрустальные звёзды, внюхиваясь в запах тлена и упадка, в жалобное шуршание подгнивших штор и свисающих лоскутьями обоев, в сверест сверчков и шуршание многоножек в тёмных углах.
* * *
Наверное, уже рассказывал, как с моим первым бывшим вломились в заброшенную библиотеку научных трудов на одной из центральных улиц Москвы -- давно, году в 1996 -- и там были -- мили и мили рыхлых, пухлых, полупротухших бумажных папок с какой-то естествоиспытательской фигней, что-то типа "Особенности размножения фруктовых мушек в условиях Петропавловска-Камчатского", и все эти папки, все эти полки, все эти коридорчики и комнатки со стеллажами были густо-густо заплетены в паутину.
Обычная московская паутина московских же пауков, но в лейтенанто-риплиевских масштабах, густая и вязкая, как пушистая плесень в забытой на три месяца у батареи с мясным борщом -- и -- совершенно ни одного паука.
Ни живого, ни мёртвого.
Выдираешь папку с полки -- слышится тихий-тихий треск. Паутина не хочет отпускать очередой опус магнум про петропавловских мушек или астраханских муравьедов или что там было -- летит пыль, слышен тихий треск лопающихся нитей -- и в руках папка; рыхлый картон, который можно мять, как очень тонкую сырную пластину для чизбургера формата А4 -- внутри жёлтая бумага, прыгающие буковки допотопных пишущих машинок -- фамилия автора всегда заглавными буквами -- потом тексты, диаграммы на слипшейся порыжевшей бумаге -- я не силён в естественных науках, и потому не помню, про что писали; помню, что непонятно было --
Самое смешное, что там был свет. В комнатках и коридорчиках было электричество, хотя и не всегда. Мы чиркали зажигалки, разыскивая выключатель -- щёлкали -- как правило, свет включался -- лампочки, разумеется, тоже были тяжко заплетены паутиной.
-- Но где же пауки-то?
Внимательно осмотрели всё это, хм, заведение, и нашли только в одном месте -- дохлого паука -- обычного домашнего паука -- масенького, чёрненького, сухонького -- наверное, его трупик весил меньше чем пресловутые 21 грамм человечьей души -- хорошо, если бы в нем набралось хоть сотая грамма -- больше пауков не нашли.
Ведь должны же были откуда-то придти эти полчища восьмиглазых, и проплести сотню миллиардов километров прозрачных нитей вокруг десятков тысяч всех этих папок, полок, шкафов, рабочих столов -- мы насчитали как минимум шесть рабочих мест для советской интеллигенции -- стол, стул, настольная лампа, какая-то дрянь на столе -- и куда она потом исчезла, эта паучиная империя, куда они все ушли, и ушли ли они вместе, или разбрелись кто куда, или съели друг друга, и какого чёрта нужно было плести такую громадную, плотную, вязкую сеть -- там, где и мух-то не бывает -- между картонными папками и железными стеллажами -- между ножками интеллигентских стульев, вокруг лампочек?
Года два назад британские власти скинулись на ремонт и реставрацию одного такого георгианского павильона -- начали составлять проект, подняли архивы -- оказалось, вполне себе жилой дом изначально строился как будто в него авиабомба угодила -- зато на первом этаже вполне можно было себе жить -- и жили, курили трубки в креслах у камина, пили чай, читали "Таймс".
* * *
Если бы у меня был дом, то, разумеется, это была бы классическая русская усадьба, но с одной поправкой -- там, в числе прочих, была бы комната без потолка, без крыши.
Нормальная комната, с паркетом, с обоями, с мебелью, с изразцовой печью, с фарфоровыми игрушками на комоде и картами на ломберном столике, с картинами в резных рамах на стенах, но -- над головой -- небо.
Чтобы в эту комнату падал дождь, ложился снег и павшие листья, а раскроешь дверь, и попадаешь обратно в тёплые комнаты, где жёлтая александровкая мебель, крахмальные скатерти, уютный запах воска и старого дерева.
И в той поднебесной комнате -- никогда не делать ремонт, не мыть пол, не стирать пыль, только осенью листья выносить корзинами, иначе через пару лет ходить невозможно будет -- а так пусть рассыхается мебель, пусть пучится паркет, пусть барашками облезает краска с картин и рам, пусть летом пауки плетут паутины в канделябрах, пусть летают шмели и комары, а зимой -- снежинки; пусть сосульки и лужи среди резных сереющих изысков инкрустированного ампира -- и, если очень повезёт, какая-нибудь птица сделает себе гнездо в складках ламбрекена.
Как хорошо было бы иногда с друзьями усесться за массивным рассохшимся столом, на скрипучих пыльных стульях; распугать пауков из канделябров, вставив в оные массивные свечи, и тихо сидеть, попивая кларет и поглядывая вверх, на хрустальные звёзды, внюхиваясь в запах тлена и упадка, в жалобное шуршание подгнивших штор и свисающих лоскутьями обоев, в сверест сверчков и шуршание многоножек в тёмных углах.
* * *
Наверное, уже рассказывал, как с моим первым бывшим вломились в заброшенную библиотеку научных трудов на одной из центральных улиц Москвы -- давно, году в 1996 -- и там были -- мили и мили рыхлых, пухлых, полупротухших бумажных папок с какой-то естествоиспытательской фигней, что-то типа "Особенности размножения фруктовых мушек в условиях Петропавловска-Камчатского", и все эти папки, все эти полки, все эти коридорчики и комнатки со стеллажами были густо-густо заплетены в паутину.
Обычная московская паутина московских же пауков, но в лейтенанто-риплиевских масштабах, густая и вязкая, как пушистая плесень в забытой на три месяца у батареи с мясным борщом -- и -- совершенно ни одного паука.
Ни живого, ни мёртвого.
Выдираешь папку с полки -- слышится тихий-тихий треск. Паутина не хочет отпускать очередой опус магнум про петропавловских мушек или астраханских муравьедов или что там было -- летит пыль, слышен тихий треск лопающихся нитей -- и в руках папка; рыхлый картон, который можно мять, как очень тонкую сырную пластину для чизбургера формата А4 -- внутри жёлтая бумага, прыгающие буковки допотопных пишущих машинок -- фамилия автора всегда заглавными буквами -- потом тексты, диаграммы на слипшейся порыжевшей бумаге -- я не силён в естественных науках, и потому не помню, про что писали; помню, что непонятно было --
Самое смешное, что там был свет. В комнатках и коридорчиках было электричество, хотя и не всегда. Мы чиркали зажигалки, разыскивая выключатель -- щёлкали -- как правило, свет включался -- лампочки, разумеется, тоже были тяжко заплетены паутиной.
-- Но где же пауки-то?
Внимательно осмотрели всё это, хм, заведение, и нашли только в одном месте -- дохлого паука -- обычного домашнего паука -- масенького, чёрненького, сухонького -- наверное, его трупик весил меньше чем пресловутые 21 грамм человечьей души -- хорошо, если бы в нем набралось хоть сотая грамма -- больше пауков не нашли.
Ведь должны же были откуда-то придти эти полчища восьмиглазых, и проплести сотню миллиардов километров прозрачных нитей вокруг десятков тысяч всех этих папок, полок, шкафов, рабочих столов -- мы насчитали как минимум шесть рабочих мест для советской интеллигенции -- стол, стул, настольная лампа, какая-то дрянь на столе -- и куда она потом исчезла, эта паучиная империя, куда они все ушли, и ушли ли они вместе, или разбрелись кто куда, или съели друг друга, и какого чёрта нужно было плести такую громадную, плотную, вязкую сеть -- там, где и мух-то не бывает -- между картонными папками и железными стеллажами -- между ножками интеллигентских стульев, вокруг лампочек?