Куприн Александр Иванович, Гиппиус Зинаида Николаевна
Куприн Александр Иванович
(1870 - 1938)
18 марта 1909 года русский писатель Александр Куприн послал из Житомира письмо Ф. Д. Батюшкову. О существовании этого письма и его содержания в течение 80 лет знали лишь десятки или сотни русских интеллигентов. Из-за страха перед жидами Куприн сам при своей жизни запретил это письмо распространять, а после смерти Куприна в 1938 году уже жидокоммунисты тоже, естественно, не разрешали публиковать это письмо. Русские люди об этом письме ничего не должны знать. Лишь с 1989 года русские энтузиасты-националисты стали распространять это письмо без оглядки на власть. В 1991 году это письмо было опубликовано в № 9 журнала «Наш Современник». Затем это письмо опубликовали ещё несколько русских националистических газет. А в 1998 году это письмо даже опубликовал в № 44 своей коммунистической газеты «Дуэль» её редактор Ю. Мухин.
Письмо Батюшкову Куприн написал в ответ на вопли жидов против русского писателя Чирикова, который, по выражению Куприна, даже «не куснул, а лишь немного «послюнявил» одного бездарного жидовского писателя. Тогда почти никто из русских писателей и критиков не выступил открыто за русского писателя Чирикова и против очередной жидовской наглости, да и сам Чириков скоро трусливо стушевался .
Сам Куприн тоже побоялся открыто «куснуть» жидов, он «куснул» их только в своём воображении, 80 лет они этот укус не чувствовали. Лишь после 1989 года Куприн стал кусать жидов из гроба, но он был уже вне опасности, жиды не могли и не могут привлечь его к уголовной ответственности по статье 282 «за разжигание межнациональной ненависти».
Александр Куприн писал Ф. Д. Батюшкову:
«Все мы, лучшие люди России (себя я к ним причисляю в самом-самом хвосте), давно уже бежим под хлыстом еврейского галдежа, еврейской истеричности, еврейской повышенной чувствительности, еврейской страсти господствовать, еврейской многовековой спайки, которая делает этот избранный народ столь же страшным и сильным, как стая оводов, способных убить в болоте лошадь. Ужасно то, что все мы сознаём это, но во сто раз ужасней то, что мы об этом только шепчемся в самой интимной компании на ушко, а вслух сказать никогда не решимся. Можно иносказательно обругать царя и даже Бога, а попробуйте-ка еврея!?
Ого-го! Какой вопль и визг поднимется среди этих фармацевтов, зубных врачей, адвокатов, докторов, и особенно громко, среди русских писателей, ибо, как сказал один очень недурной беллетрист, Куприн: каждый еврей родится на свет божий с предначертанной миссией стать русским писателем.
Я помню, что ты в Даниловском возмущался, когда я, дразнясь, звал евреев ЖИДАМИ. Я знаю, что Ты - самый корректный, нежный, правдивый и щедрый человек во всём мире - Ты всегда далёк от мотивов боязни, или рекламы, или сделки. Ты защищал их интересы и негодовал совершенно искренне. И уж если Ты рассердился на эту банду литературной сволочи - стало быть, охалпели они от наглости.
И так же, как Ты и я, думают, но не смеют об этом сказать, сотни людей».
«Твёрже, чем в мой завтрашний день, верю в великое мировое загадочное предначертание моей страны и в числе её милых, глупых, грубых, святых и цельных черт - горячо люблю её безграничную христианскую душу. Но я хочу, чтобы евреи были изъяты из её материнских забот».
«Один парикмахер стриг господина и вдруг, обкорнав ему полголовы, сказал «извините», побежал в угол мастерской и стал ссать на обои, и, когда его клиент окоченел от изумления, фигаро спокойно объяснил: «Ничего-с. Всё равно завтра переезжаем-с». Таким цирюльником во всех веках и во всех народах был ЖИД с его грядущим Сионом, за которым он всегда бежал, бежит и будет бежать, как голодная кляча за клочком сена, повешенным впереди её оглобель».
«Если мы все люди - хозяева земли, то еврей - всегдашний гость».
«И оттого-то вечный странник, - еврей, таким глубоким, но почти бессознательным, привитым 5000-летней наследственностью, стихийным кровным презрением презирает всё наше, земное. Оттого-то он так грязен физически, оттого во всём творческом у него работа второго сорта, оттого он опустошает так зверски леса, оттого он равнодушен к природе, истории, чужому языку. Оттого-то, в своём странническом равнодушии к судьбам чужих народов, еврей так часто бывает сводником, торговцем живым товаром, вором, обманщиком, провокатором, шпионом, оставаясь честным и чистым евреем».
Бедный русский писатель Куприн уже готов согласиться на жидовскую экспансию во всех сферах жизни и не проявлять «никакого русского национализма».
«Но есть одна - только одна область, в которой простителен самый узкий национализм. Эта область родного языка и литературы. А именно к ней еврей - вообще легко ко всему приспосабливающийся - относится с величайшей небрежностью.
Кто станет спорить об этом?
Ведь никто, как они, внесли и вносят в прелестный русский язык сотни немецких, французских, польских, торгово-условных, телеграфно-сокращённых, нелепых и противных слов. Они создали теперешнюю ужасную по языку нелегальную литературу и социал-демократическую брошюрятину. Они внесли припадочную истеричность и пристрастность в критику и рецензию. Они же, начиная со «свистуна» (словечко Льва Толстого) М. Нордау, и кончая засранным Оскаром Норвежским, полезли в постель, в нужник, в столовую и в ванную к писателям.
Мало ли чего они ещё не наделали с русским словом. И наделали, и делают не со зла, и не нарочно, а из тех же естественных глубоких свойств своей племенной души - презрения, небрежности, торопливости» (Куприн не понимал, что многие изменения в русском языке жиды делали и сознательно).
«Ради Бога, избранный народ! Идите в генералы, инженеры, учёные, доктора, адвокаты - куда хотите! Но не трогайте нашего языка, который вам чужд, и который даже от нас, вскормленных им, требует теперь самого нежного, самого бережного и любовного отношения. А вы впопыхах его нам вывихнули и даже сами этого не заметили, стремясь в свой Сион. Вы его обоссали, потому что вечно переезжаете на другую квартиру, и у вас нет ни времени, ни охоты, ни уважения для того, чтобы поправить свою ошибку.
И так, именно так, думаем в душе все мы - не истинно, а - просто русские люди. Но никто не решился и не решится сказать громко об этом… Не одна трусость перед ЖИДОВСКИМ ГАЛДЕНИЕМ и перед ЖИДОВСКИМ МЩЕНИЕМ (сейчас же попадёшь в провокаторы!) останавливает нас, но также боязнь сыграть в руку правительству».
«Мысль Чирикова ясна и верна, но как неглубока и несмела! Оттого она попала в лужу мелких, личных счётов, вместо того, чтобы зажечься большим и страстным огнём. И ПРОНИЦАТЕЛЬНЫЕ ЖИДЫ мгновенно поняли это и заключили Чирикова в банку авторской зависти, и Чирикову оттуда не выбраться.
Они сделали врага смешным. А произошло это именно оттого, что Чириков не укусил, а послюнил. И мне очень жаль, что так неудачно и жалко вышло. Сам Чириков талантливее всех их евреев вместе: Аша, Волынского, Дымова, А. Фёдорова, Ашкенази и Шолом-Алейхема, - потому что иногда от него пахнет и землёй, и травой, а от них всего лишь ЖИДОМ. А он и себя посадил, и дал случай ЖИДАМ лишний раз заявить, что каждый из них не только знаток русской литературы и русской критики, но и русский писатель, но что нам об их литературе нельзя и судить».
«Эх! Писали бы вы, паразиты, на своём говённом жаргоне и читали бы сами себе вслух свои вопли. И оставили бы совсем-совсем русскую литературу. А то они привязались к русской литературе, как иногда к широкому, умному, щедрому, нежному душой, но чересчур мягкосердечному человеку привяжется старая, истеричная, припадочная блядь, найденная на улице, но по привычке ставшая его любовницей.
И держится она около него воплями, угрозами скандала, угрозой отравиться, клеветой, шантажом, анонимными письмами, а главное - жалким зрелищем своей болезни, старости и изношенности.
И самое верное средство - это дать ей однажды ногой по заднице и выбросить за дверь в горизонтальном положении».
(Копия письма Куприна Ф. Д. Батюшкову от 18 марта 1909 года хранится в Отделе рукописей Института русской литературы (Пушкинский дом) АН РСФСР. ФОНД 20, ед. хран. 15, 125. ХСб 1).
Очень смел в этом письме русский писатель Куприн. Как было бы полезно для русского народа, если бы Куприн в 1909 году опубликовал это письмо или напечатал бы подобную статью в какой-либо газете или в каком-либо журнале. Тогда ещё были редакторы, которые не побоялись бы опубликовать это письмо или статью известного писателя Куприна. Но Куприн побоялся. А ведь учился в военной гимназии, закончил кадетский корпус и юнкерское училище, служил офицером до 1894 года, имел десяток профессий, поднимался на воздушном шаре, летал в 1910 на одном из первых аэропланов, не боялся свалиться с неба и разбиться. Изучал водолазное дело и не боялся опускаться на морские глубины. А воплей жидов страшно боялся.
В конце письма к Ф. Д. Батюшкову Куприн даёт два указания. Первое: «сиё письмо, конечно, не для печати, ни для кого, кроме Тебя». И второе: «Меня просит (Рославцев) подписаться под каким-то протестом ради Чирикова. Я отказался. Спасибо за ружьё». Даже ружьё имеет писатель Куприн, а жидов боится.
Рассказ Куприна «Жидовка»
Но всё же один раз Куприн проявил твёрдость и не поддался влиянию жидов, жидовствующих и трясущихся перед жидами русских интеллигентов. В журнале «Правда» в 1904 году был опубликован рассказ Куприна «Жидовка». Куприну настойчиво советовали изменить название. Жидовская пресса может наброситься на него за это название. Его причислят к «черносотенцам» и «реакционерам». Ему будут задавать вопросы: «Не перешёл ли писатель Куприн в лагерь черносотенцев и реакционеров? Ведь просвещённый человек не может употреблять слово «жид» и его производные».
Но Куприн категорически отказался изменить название рассказа.
Приведу несколько фрагментов из рассказа Куприна «Жидовка». Фрагменты взяты из Собрания сочинений А. И. Куприна (М., 1971. т. 3. Стр. 337 - 354).
Рассказ навеян впечатлениями того времени, когда Куприн служил в полку на юге России, где было множество поселений, наполненных жидами.
Врач Кашинцев едет зимой на почтовых санях по длинной снежной дороге к месту службы. Он получил новое назначение - будет работать младшим врачом в отдаленном пехотном полку. Он едет несколько часов, наконец, приехали в какое-то село. «Жалкие домишки, придавленные сверху тяжёлыми снежными шапками». Но можно немного отогреться, поесть и передохнуть. Ямщик подогнал сани к постоялому двору Мойши Хацкеля.
- Слухай, Мовша, до тебя пан приехал. Где ты тут?
«Откуда-то поспешно выскочил низенький, коренастый светлобородый еврей в высоком картузе и в вязаной жилетке табачного цвета. Он что-то дожёвывал на ходу и суетливо вытирал рот рукой…».
Кашинцев вошёл в заведение Хацкеля, удобно уселся, принесли «еврейскую фаршированную рыб», яйца, молоко. Принесли и водки, хотя продавать водку было запрещено.
«В это время мужик, лежащий за столом, вдруг поднял кверху голову с раскрытым мокрым ртом и остекленевшими глазами и запел хриплым голосом, причём у него в горле что-то щёлкало и хлюпало.
Хацкель поспешно подбежал к нему и затряс его за плечо.
- Трохим… Слушайте, Трохим… Я ж вас просил, шоб вы не разорялись. Вон и пан обижается. Ну, выпили вы, и хорошо, и дай вам бог счастья, и идите к себе до дому, Трохим!
- Жиды! - заревел вдруг мужик страшным голосом и изо всей силы треснул кулаком по столу, - жиды, матери вашей чёрт! Убь-бью!…
Он грузно упал головой на стол и забормотал» (Стр. 342).
- Этля, принеси ещё рыбы!
«Из-за занавески вышла женщина и стала сзади прилавка, кутаясь с головой в большой серый платок. Когда Кашинцев повернулся к ней лицом, ему показалось, что какая-то неведомая сила внезапно толкнула его в грудь и чья-то холодная рука сжала его затрепетавшееся сердце… Он никогда не видел такой сияющей, гордой, совершенной красоты, и даже не смел и думать, что она может существовать на свете…
- Кто это? - шёпотом спросил Кашинцев. Вот эта… - он хотел по привычке сказать - жидовка, но запнулся, - эта женщина?
- Это пане, моя жинка (Стр. 343).
Хацкель заметил, что его жена произвела сильное впечатление на пана-врача.
- А пан холостой или женатый? - спросил Хацкель с вкрадчивой осторожностью…
- А может, вы пане, заночуете у нас в заезде?..
- Лучше ж, ей богу, заночуйте, пане. Куда пан поедет по такой холодюке?.. Послушайте только, что я вам скажу, пане доктор… Тут есть одна бывшая гувернантка…
«Одна быстрая сумасшедшая мысль блеснула у Кашинцева. Он украдкой, воровато взглянул на Этлю, которая равнодушно, как будто не понимая, о чём идёт разговор между её мужем и гостем, глядела издали в запорошенное белое окно, но ему в ту же минуту стало стыдно».
Кашинцев, расслабленный от тепла и водки, мечтательно думал об этой женщине.
«В чём счастье? - спросил самого себя Кашинцев и тот час же ответил: - Единственное счастье - обладать такой женщиной, знать, что эта божественная красота - твоя. Гм… пошлое, армейское слово - обладать, но что в сравнении с этим всё остальное в жизни: служебная карьера, честолюбие, философия, известность, твёрдость убеждений, общественные вопросы?..».
«Никогда ещё Кашинцев не испытывал такого удовольствия мечтать, как теперь, когда разнеженный теплом и сытостью, он сидел, опираясь спиной о стену и вытянув вперёд ноги…».
Но вдруг прибыл пристав, и нагнал на всех страху. На пьяного конокрада Трохима, которого вышвырнул за дверь. На Хацкеля и его жену, которые нарушали закон, запрещающий торговать контрабандной водкой…
- Ты!.. - закричал пристав, сердито сверкая глазами на Этлю. - Водкой торгуешь? Беспатентно? Конокрадов принимаешь? См-мот-три! Я т-тебя зак-катаю!
«Женщина уродливо подняла кверху плечи, совсем склонила набок голову и с жалостным и покорным выражением закрыла глаза, точно ожидая удара сверху. Кашинцев почувствовал, что цепь его лёгких, приятных и важных мыслей внезапно разбилась и больше не восстановиться, и ему стало неловко, стыдно перед самим собой за эти мысли…».
Пристав подсел к Кашинцеву. Приказал Хацкелю принести из саней кожаный ящик с припасами.
- Я им всем отец, но отец строгий, - продолжал пристав, внушительно приподняв кверху указательный палец. - Поставь ящик на стол, Хацкель, вот так. Я строг, это действительно, я себе не позволю на шею сесть, как другие, но зато я знаю наизусть каждого из своих… хе-хе-хе… так сказать, подданных. Видали сейчас мужичонку? Это ореховский крестьянин Трофим, по-уличному Хвост. Вы думаете, я не знаю, что он конокрад? Знаю великолепно. Но до времени я молчу, а в одно прекрасное майское утро - чик!.. и Трофим Хвост изъят из употребления. Вот поглядите вы на этого самого Хацкеля. Не правда ли, пархатый жидишка? А я, поверьте, знаю, чем он, каналья, дышит. Что? Неверно я говорю, Хацкель?
- Ой, боже мой, разве ж пан полковник может говорить неправду! - Выкрикнул Хацкель с подобострастной укоризной. - Мы все, сколько нас есть, бедных, несчастных еврейчиков, постоянно молимся богу за пана пристава. Мы так и говорим промеж себя: «Зачем нам родной отец, когда наш добрый, любимый господин пристав нам лучше всякого родного отца?..» (Стр. 352).
«Кашинцеву было грустно, и стеснительно, и тоскливо. Украдкой он взглядывал иногда на Этлю, которая шёпотом оживлённо разговаривала за прилавком со своим мужем. Фантастическое обаяние точно сошло с неё. Что-то жалкое, приниженное, ужасное своей будничной современностью чувствовалось теперь в её лице, но оно всё-таки было по-прежнему трогательно прекрасно.
- А… а! Вот вы куда нацелились! - лукаво сказал вдруг пристав, прожёвывая курицу и сочно шевеля своими гибкими, влажными губами. - Хорошенькая жидовочка. Что?
- Необыкновенно красива. Прелесть! - невольно вырвалось у Кашинцева.
- Н-д-а… Товар… Н-но!.. - Пристав развёл руками, деланно вздохнул и закрыл на секунду глаза. - Но ничего не поделаешь. Пробовали. Нет никакой физической возможности. Нельзя… Хоть видит око… Да вот, позвольте, я его сейчас спрошу. Эй, Хацкель, кимер… (353).
Гиппиус Зинаида Николаевна
(1869 - 1945)
Несмотря на иностранную фамилию и примесь немецкой крови, следует относить Зинаиду Гиппиус, конечно, к русским поэтессам. Дед её, Карл Роман фон Гиппиус, немец по национальности, быстро обрусевший, был женат на москвичке Аристовой. Воспитывалась Зинаида Гиппиус на русской культуре, но весьма подпорченной жидами и «жидовствующими интернационалистами». Жила Зинаида Гиппиус в период духовного, социального и политического кризиса в России, в котором не сумела разобраться и из которого не сумела выбраться, но который частично сумела отразить в своём творчестве.
Зинаида Гиппиус причислена многими специалистами по литературе к «классиками серебреного века», и это, наверное, правильно. Её называли и называют «ДЕКАДЕНТСКОЙ МАДОННОЙ» («Но я люблю себя, как бога», «Мне нужно то, чего нет на свете» и тому подобные её стихотворения). Стихотворения её красивые, некоторые даже прекрасные. Стихотворение «Мне нужно то, чего нет на свете…» я даже, это было весьма давно, выучил наизусть, я тогда сам вошёл в глубокий духовный кризис. Забавно, что на это стихотворение я набрёл не в стихотворном сборнике Зинаиды Гиппиус (у меня к ним доступа тогда не было), а в сочинении Плеханова, которого я тогда прорабатывал.
Но дамы и господа декаденты абсолютно не понимали великий ход исторических событий, застряли, по недомыслию и слабости, на маленьком отрезке исторической дороги и абсолютно не понимали, «куда несёт их рок событий». И отметить обязательно надо, что многие из них, кто больше, кто меньше, ожидовились, предали свой народ, а потом, когда оказались в реальности, которую не смогли предвидеть, драпанули за пределы России.
Как и большинство декадентов, Зинаида Гиппиус была до 1917 года «жидовствующей интернационалистской». В своём дневнике во время войны с немцами она как-то записала, что её привели в ужас и шок слова Блока о том, что «пришла пора перевешать всех жидов». Вызывал её искреннее негодование и антижидизм философа Василия Розанова. Вместе со своим мужем Мережковским и другими русскими «жидовствующими интеллигентами» она организовала изгнание Розанова за антижидизм из Религиозно-Философского общества. То есть о существовании русско-жидовского фронта она даже не догадывалась.
Она даже, предав интересы русского народа, подписала мракобесное «Послание к русскому обществу (по поводу кровавого навета на евреев)». Абсолютно ничего не понимая в теме о жидовских ритуальных убийствах христианских детей, не прочитав ни одной книжки на эту тему, она, поддавшись воплям жидов и русских жидовствующих интеллигентов, поставила свою подпись, чтобы сорвать суд над жидом Бейлисом, чтобы спасти этого жида-изувера от заслуженного наказания. Судьба жида-изувера Бейлиса этой «декадентской мадонне» оказалась дороже, чем судьба замученного жидами и обескровленного, «высосанного» христианского мальчика Андрюши Ющинского.
Но отметим, что Зинаиде Гиппиус делает честь тот её поступок, что она после октябрьского жидовского переворота, когда до неё дошли слухи о том, что жиды-чекисты расстреляли Василия Розанова, сразу же обратилась с просьбой к Максиму Горькому проверить эти слухи и, если Розанов жив, как-то помочь ему. «Ведь в настоящее время он для вашей власти совсем не опасен». Но помощь Горького запоздала. Выдающийся философ и публицист России Василий Розанов умер в 1919 году при жидовласти от голода, холода и ослабления сил.
После 1917 года Зинаида Гиппиус коё-что всё же стала понимать. Поняла, что существующая власть - жидовласть. Поняла, что под властью жидов-коммунистов она жить не сможет. Сознание её несколько просветлело. Она даже осмелилась, хотя и в дневнике, употреблять слово «жиды».
«На днях всем Романовым было повелено явиться к Урицкому (Урицкий Михаил Соломонович - кровавый председатель Петроградской Чрезвычайной Комиссии, жид по национальности, враг русского народа. Был убит другим жидом в 1918 году), зарегистрироваться. Явились. Ах, если бы это видеть!
Урицкий - крошечный, курчавенький ЖИДОЧЕК, самый типичный. А вот перед ним - хвост из Романовых, высоченных дылд, покорно тянущих свои паспорта. Картина достойная кисти Репина.
(З. Гиппиус. Вторая чёрная тетрадь, - Наше наследие, № 6, 1990, Стр. 94).
http://poiskpravdy.com/russkie-pisateli-o-zhidax/#more-3458