(no subject)
Я давно хотел тут выложить замечательный отрывок из пьесы Тома Стоппарда "Берег утопий". Я уже рассказывал о ней в своём ЖЖ. А теперь вот пара малюсеньких отрывков из второго действия первой книги "Путешествие" диалога Герцена со Станкевичем.
Я очень прошу прочитать вас этот отрывок.
МАРТ 1834. Москва. Зоологический сад. Рядом каток. Солнечный день в самом начале весны. Вдалеке слышен духовой оркестр. На траве расставлены несколько столов и стулья; здесь прислуживает официант, появляющийся из-за сцены. За столом сидят Николай Огарев и Николай Сазонов, оба двадцати двух лет. В одной компании с ними Александр Герцен, двадцати двух лет. Герцен стоит несколько в стороне и ест мороженое ложечкой. Четвертый молодой человек, Станкевич, двадцати одного года, лежит на траве с шляпой, надвинутой на глаза. Он, кажется, спит. Его лицо скрыто, и поэтому пока что непонятно, кто он. У Сазонова и Огарева самодельные шейные платки цветов французского триколора. Кроме того у Сазонова на голове берет.
<...>
ГЕРЦЕН: Ты помнишь, в детстве, были такие картинки-загадки... Вроде бы обыкновенные рисунки, но с ошибками - часы без стрелок; тень падает не в ту сторону; солнце и звезды одновременно на небосводе. И подпись: ”Что не так на картине?”. Твой сосед по парте исчезает ночью, и никто ничего не знает. Зато в парках подают мороженое на любой вкус. Что не так на картине? Братьев Критских забрали за оскорбление царского портрета; Антоновича с друзьями за организацию секретного общества, то есть за то, что они собрались и вслух прочитали памфлет, который можно купить в любой парижской лавке. Молодые дамы и господа скользят лебедиными парами по катку. Колонна поляков, бряцая кандалами на ногах, крокодилом тащится по Владимирской дороге. Что не так на картине? Ты слушаешь? Ты ведь тоже часть этой картины! С некоторых пор профессор Павлов, подмигивая, пристаёт к нам с философскими вопросами. "Вы желаете понять природу реальности? Ну-с, а что мы понимаем под реальностью? А под природой? А что мы понимаем под пониманием?" А ведь это философия. Но в Московском университете философию преподавать запрещено. Она представляет угрозу общественному порядку. Профессор Павлов читает курс по физике и агрономии, и лишь центробежная сила относит его от чересполосицы к философии природы Шеллинга...
<...>
СТАНКЕВИЧ: Да... ты прав... что-то не так... Солнце светит, как летом, а лёд на катке не тает. День состоит из разных дней, он не подчиняется смене времён года. (Оборачиваясь.) Нет... это он меня дожидается. (Грецену.) Знаешь, напрасно ты обидел Полевого. Политические убеждения - это всего лишь мимолётные призраки в кажущемся мире.
ГЕРЦЕН: (вежливо) Надеюсь, ты скоро поправишься. (Оборачивается). Может быть тебе сходить к нему? Узнать, что ему нужно? (Он доедает мороженое и кладет деньги на стол.) Что нам делать с Россией? Тебя, Станкевич, я в расчет не беру, но что делать? Ты помнишь Сунгурова? Когда Сунгурова везли в Сибирь, он ухитрился сбежать из-под конвоя... Полиция вышла на его след, он понял, что выхода нет и перерезал себе горло, но не до конца... Разумеется, его снова судили и отправили на рудники, конфисковав все имущество. Это имущество состояло из семисот душ. Что не так на картине? Да ничего. Просто это Россия. Поместье здесь измеряется не в десятинах, а в количестве взрослых крепостных душ мужского пола. И борцом за перемены здесь становится не взбунтовавшийся раб, а раскаявшийся рабовладелец. Поразительная страна! Нужен был Наполеон, чтобы затащить нас в Европу. Только после этого от стыда за Россию, за самих себя мысли о реформах забродили в головах у возвращающихся офицеров. Мне было тринадцать лет, когда случилось декабрьское восстание. Однажды, вскоре после того как царь отпраздновал свою коронацию казнью декабристов, отец повез меня и Огарева прокатиться за город. До знакомства с Ником мне казалось, что во всей России нет второго такого мальчика. как я. В Лужниках мы переехали через реку. Вдвоём мы побежали вверх, на Воробьевы Горы. Садилось солнце, купола и крыши блестели, город расстилался перед нами. И мы внезапно обнялись и дали клятву посвятить нашу жизнь мщению за декабристов, и даже пожертвовать ею, если потребуется. Это был самый важный момент в моей жизни.
СТАНКЕВИЧ: У меня так было, когда я прочел ”Систему трансцендентального идеализма” Шеллинга.
ГЕРЦЕН: Не сомневаюсь.
СТАНКЕВИЧ: Реформы не могут прийти сверху или снизу, только изнутри. То, что ты считаешь реальностью - это всего лишь тень на стене пещеры. (Поднимает руку, прощаясь.) До встречи.
Я очень прошу прочитать вас этот отрывок.
МАРТ 1834. Москва. Зоологический сад. Рядом каток. Солнечный день в самом начале весны. Вдалеке слышен духовой оркестр. На траве расставлены несколько столов и стулья; здесь прислуживает официант, появляющийся из-за сцены. За столом сидят Николай Огарев и Николай Сазонов, оба двадцати двух лет. В одной компании с ними Александр Герцен, двадцати двух лет. Герцен стоит несколько в стороне и ест мороженое ложечкой. Четвертый молодой человек, Станкевич, двадцати одного года, лежит на траве с шляпой, надвинутой на глаза. Он, кажется, спит. Его лицо скрыто, и поэтому пока что непонятно, кто он. У Сазонова и Огарева самодельные шейные платки цветов французского триколора. Кроме того у Сазонова на голове берет.
<...>
ГЕРЦЕН: Ты помнишь, в детстве, были такие картинки-загадки... Вроде бы обыкновенные рисунки, но с ошибками - часы без стрелок; тень падает не в ту сторону; солнце и звезды одновременно на небосводе. И подпись: ”Что не так на картине?”. Твой сосед по парте исчезает ночью, и никто ничего не знает. Зато в парках подают мороженое на любой вкус. Что не так на картине? Братьев Критских забрали за оскорбление царского портрета; Антоновича с друзьями за организацию секретного общества, то есть за то, что они собрались и вслух прочитали памфлет, который можно купить в любой парижской лавке. Молодые дамы и господа скользят лебедиными парами по катку. Колонна поляков, бряцая кандалами на ногах, крокодилом тащится по Владимирской дороге. Что не так на картине? Ты слушаешь? Ты ведь тоже часть этой картины! С некоторых пор профессор Павлов, подмигивая, пристаёт к нам с философскими вопросами. "Вы желаете понять природу реальности? Ну-с, а что мы понимаем под реальностью? А под природой? А что мы понимаем под пониманием?" А ведь это философия. Но в Московском университете философию преподавать запрещено. Она представляет угрозу общественному порядку. Профессор Павлов читает курс по физике и агрономии, и лишь центробежная сила относит его от чересполосицы к философии природы Шеллинга...
<...>
СТАНКЕВИЧ: Да... ты прав... что-то не так... Солнце светит, как летом, а лёд на катке не тает. День состоит из разных дней, он не подчиняется смене времён года. (Оборачиваясь.) Нет... это он меня дожидается. (Грецену.) Знаешь, напрасно ты обидел Полевого. Политические убеждения - это всего лишь мимолётные призраки в кажущемся мире.
ГЕРЦЕН: (вежливо) Надеюсь, ты скоро поправишься. (Оборачивается). Может быть тебе сходить к нему? Узнать, что ему нужно? (Он доедает мороженое и кладет деньги на стол.) Что нам делать с Россией? Тебя, Станкевич, я в расчет не беру, но что делать? Ты помнишь Сунгурова? Когда Сунгурова везли в Сибирь, он ухитрился сбежать из-под конвоя... Полиция вышла на его след, он понял, что выхода нет и перерезал себе горло, но не до конца... Разумеется, его снова судили и отправили на рудники, конфисковав все имущество. Это имущество состояло из семисот душ. Что не так на картине? Да ничего. Просто это Россия. Поместье здесь измеряется не в десятинах, а в количестве взрослых крепостных душ мужского пола. И борцом за перемены здесь становится не взбунтовавшийся раб, а раскаявшийся рабовладелец. Поразительная страна! Нужен был Наполеон, чтобы затащить нас в Европу. Только после этого от стыда за Россию, за самих себя мысли о реформах забродили в головах у возвращающихся офицеров. Мне было тринадцать лет, когда случилось декабрьское восстание. Однажды, вскоре после того как царь отпраздновал свою коронацию казнью декабристов, отец повез меня и Огарева прокатиться за город. До знакомства с Ником мне казалось, что во всей России нет второго такого мальчика. как я. В Лужниках мы переехали через реку. Вдвоём мы побежали вверх, на Воробьевы Горы. Садилось солнце, купола и крыши блестели, город расстилался перед нами. И мы внезапно обнялись и дали клятву посвятить нашу жизнь мщению за декабристов, и даже пожертвовать ею, если потребуется. Это был самый важный момент в моей жизни.
СТАНКЕВИЧ: У меня так было, когда я прочел ”Систему трансцендентального идеализма” Шеллинга.
ГЕРЦЕН: Не сомневаюсь.
СТАНКЕВИЧ: Реформы не могут прийти сверху или снизу, только изнутри. То, что ты считаешь реальностью - это всего лишь тень на стене пещеры. (Поднимает руку, прощаясь.) До встречи.