Patti Hansen, 1977. Photo by Albert Watson
Когда я в первый раз поехал на Статен-Айленд знакомиться с Паттиной семьёй, я уже сколько‑то дней болтался без сна. У меня была в руке бутылка водки или Jack Daniel’s, я думал, просто завалюсь с ней в дом, ля-ля-ля-ля, типа, не собираюсь вам врать, вот ваш будущий зять. Я, конечно, тогда сильно оборзел. Притащил с собой князя Клоссовски, Стэша. Далеко не лучшая группа поддержки, но мне нужно было их чем‑то обаять, и я почему‑то решил, что привести к ним домой князя - это будет идеальное прикрытие. Настоящий живой князь. А то, что он был настоящий живой говнюк, как‑то меня не волновало. Мне был нужен свой человек рядом. Я знал, что мы с Патти так и так будем вместе, и вопрос стоял только о том, чтобы получить благословение семейства, потому что это сильно облегчило бы Патти жизнь.
Я вытащил гитару, выдал им порцию Malagueña. Malagueña! Ничто с ней не сравнится. Проведет тебя куда угодно. Играешь им эту вещь, и они начинают думать, что ты какой‑то охуенный гений. В общем, я изобразил им эту красоту и решил, что по крайней мере все женщины теперь на моей стороне. Они приготовили очень недурной ужин, мы знай себе наворачивали, и всё было очень чинно. Но для Большого Эла, Паттиного отца, я выглядел немножко диковато. Он был водитель автобуса со Статен-Айленда, а я был “междунородная поп-звезда”. И они завели разговор про это - как это быть “поп-звездой”. Я сказал: а, бог с ним, это всё ненастоящее - и всё в таком духе. Стэш может об этом рассказать. Он всё лучше помнит, потому что я к тому моменту уже ужрался.
Он вспоминает, что один из братьев спросил: “Ну хорошо, а ты как всем дуришь голову?” Помню, что резко почувствовал себя как на допросе. Стэш особенно хорошо запомнил, что одна из Паттиных сестёр сказала что‑то типа: “Кажется, ты слишком пьяный, чтоб это играть”. И тогда - бац! - меня переклинило. Я им сказал, типа, ну всё, хватит. И саданул гитарой об стол, вдребезги. Это надо было ещё силу вложить. А дальше могло обернуться как угодно. Меня могли навсегда отлучить от дома, но потрясающая особенность этого семейства - они вообще не оскорбились. Немного оторопели, может быть, но на той стадии все уже как следует приложились.
На следующий день я просил прощения практически на коленях. Что касается папаши, старика Большого Эла - классный мужик, - по‑моему, он как минимум увидел, что я не тушуюсь, и ему это скорее понравилось. В войну он служил инженером при строительном батальоне ВМФ на Алеутских островах. Его послали строить взлётную полосу, но в результате пришлось биться с японцами, потому что там больше было некому. Потом, уже в нужный момент, я зазвал Большого Эла скатать партию в бильярд в его любимом местном баре и сделал вид, что он меня перепил, как щенка. “Сделал я тебя, сынок!” - “Да уж, сэр, это точно”. Но кто в этом семействе был верховный суд - это Беатрис, Паттина мама. Она всегда была за меня, и мы с ней потом прекрасно проводили время.
Что касается трёх Паттиных братьев, самым серьёзным барьером был Большой Эл Младший, и я ему на том этапе реально не нравился, совсем. Он хотел устроить бой, разобраться, как мужик с мужиком. В общем, один раз у него дома в Лос-Анджелесе я сказал: Эл, кончай эту херню, пойдем выйдем, разберёмся прямо сейчас. В тебе шесть футов и ещё сверху, а во мне пять и ещё сам видишь сколько. Ты, наверное, меня убьёшь, но и я тебя на всю жизнь отделаю, потому что по скорости тебе до меня далеко. И до того, как ты меня убьёшь, я тебя с сестрой разлучу навсегда. Будет ненавидеть тебя всю свою жизнь. Тогда он поднял белый флаг. Я знал, что это был удар в точку. Всё остальное фуфло про мужицкие счеты - это ничего не значило. Это ему так надо было меня проверить.
Кит Ричардс, «Life»