Salò или 120 дней Ивана Денисовича
Владимир Сорокин
Фрагмент романа "Тридцатая любовь Марины", 1982-1984 г.
Потирая затекшую спину, Сергей Николаич прохаживался, разглядывая висящие на стенах картины.
Марина села по-турецки на тахту.
Он надолго остановился перед вариантом рабиновского «Паспорта», потом повернулся к ней:
- Ну вот объясни мне, пожалста, что хорошего в этом?
Марина перевела взгляд на слабо освещенную ночником картину:
- Ну... она очень правдивая...
- Правдивая? Что здесь правдивого? Тут злоба голая и больше ничего...
- У него тяжелая судьба...
- У нас у каждого тяжелая судьба! - резко перебил ее Сергей Николаич, засовывая руки в карманы и прохаживаясь по комнате. - Дядя вон мой - Володя. Никакой не художник, не поэт. Столяр обыкновенный. На войну пацаном пошел. Под Киевом обе ноги оторвало. После войны на протезах в техникум поступил, а в сорок восьмом его посадили неизвестно за что. Пять лет отсидел, туберкулез нажил. Потом реабилитировали...
Он помолчал, разглядывая начищенные концы своих ботинок, затем продолжал:
- Ни жены, ни детей. И пенсии-то по-настоящему не нажил. Живет под Подольском, работает сторожем. Тут, казалось бы, любой на весь свет окрысится. А он...
Сергей Николаич повернулся к ней, приложил руку к груди:
- Видела б ты этого человека. У него ни гроша за душой, кроме костылей и нет ничего. А я вот, сколько его ни вижу, - никогда нытья от него не слыхал. Никогда! И чтоб он на судьбу пожаловался?! Такого не было! А эта картина? Он-то щас сам где?
- Рабин? В Америке...
- Вот! В Америке. И наверно уж не под забором умрет, а в теплой кроватке. Так вот когда он эту мазню царапал, он знал, знал, что в Америку подастся! Знал! Стало быть - врал! А ты говоришь - правдивая картина. Ложь! Ложь и злоба. Ну чему она научит? Лжи и злобе. Он-то сам наврал, да и смотался, а ты вот, твое поколение, которое на таком вот говне выросло, теперь и расплачиваетесь!
Он замолчал, раздраженно потирая раскрасневшиеся щеки, подошел и сел рядом на край тахты:
- Знаешь, Марина, я человек, в принципе, темный, необразованный.
- Ну, не скромничай...
- А чего скромничать. Правда есть правда. Школа, техникум, армия, институт заочный, завод. Был и рабочим, и мастером, и замначальника цеха и начальником. А щас вот - секретарем парткома избрали. Так что на выставки ходил редко, в измах не силен. Но одно я знаю четко: вся вот эта зараза никуда не ведет. А вернее, ведет - за границу. А тут - все злобой, пьянками и сплетнями кончается. Все ваше дурацкое диссидентство.
- Почему дурацкое?
- Потому что дурацкое и есть. Ну что в нем хорошего, вдумайся! Кричать, критиковать, насмехаться? Ты думаешь, мы не знаем ничего, а вы нам глаза открыли?
- Нет, я так не думаю, - Марина устало привалилась спиной к стене.
- Пойми, критиковать легче всего. А труднее - дело делать. По-настоящему, по-деловому. Делать дело. А не гадать, как спасать Россию...
- Но система-то советская никуда не годится...
- Кто тебе сказал?
- Ну как же... все говорят...
Он насмешливо тряхнул головой:
- Если б она никуда не годилась, нас бы давно уж раздавили. И места б мокрого не осталось.
- Ну, это слишком...
- Не слишком. В самый раз! - отрезал он и крепко положил руку на Маринино вельветовое колено. - Вот что, Марина Ивановна, давай-ка потолкуем по-мужски. Скажи, ты русская?
- Русская.
- Родилась где?
- В Подмосковье.
- В России, стало быть. И живешь в России. В Америку не собираешься мотать?
- Да нет...
- Так. А теперь скажи, ты советских людей любишь?
- Ну, я всех людей люблю...
- Нет, скажи, ты наших любишь? Наших! Понимаешь?! Наших! Любишь?
Марина грустно улыбнулась, вздохнула. Этот крепкий человек в белой рубашке, с неуклюже завязанным галстуком, с широкими грубыми ладонями, смотрел своими серо-зелеными, слегка пьяноватыми глазами пристально и требовательно.
Марина невольно перевела взгляд на висящую над столом фотографию: два одинаковых лица с одинаковым выражением смотрели на нее, но как по-разному они смотрели! Одно - далекое, расплывчатое, сероватое, смотрело призрачно и равнодушно, другое - совсем близкое, живое, разгоряченное, с бисеринками пота на лбу упиралось своим упрямым взглядом в ее глаза и каждым мускулом ждало ответа.
- Ну я... - пробормотала Марина, - я не знаю...
Дальнее лицо смолчало, а у ближнего быстро задвигались упрямые губы:
- А я знаю! Знаю, что люблю! Любил, люблю и буду любить свой народ! Потому что другого народа мне не дано! И Родины другой не дано! Потому что родился здесь, рос, по траве по этой босиком бегал, голодал, мерз, радовался, терял, находил, - все здесь! И человеком стал здесь, и людей понимать научился. Понимать и любить. А вот они! - Его палец метнулся в сторону картины. - Они не научились! Хоть и не такими уж дураками уродились! Ни любить, ни понимать! И были чужаками, за что и выперли их из страны к чертовой матери! Ты вот говоришь - правда, правдивая! В том-то и дело, что правда у каждого своя! Они не нашу писали, а свою, свою, западную! А у нас-то она совсем другая! Наша! Понимаешь?
Он сильнее приблизился, оперевшись руками о тахту:
- Понимаешь?
Марина инстинктивно подалась назад от этого яростного напора искренности и здоровья, но прохладная стена не пустила.
Его глаза были совсем близко.
Из них исходила какая-то испепеляющая горячая энергия, от которой, нет, не делалось жутко, наоборот, - Марину охватило чувство понимания, теплоты и участия, она вдруг прониклась симпатией к этому угловатому человеку, стремящемуся во что бы то ни стало поделиться собой, переубедить ее.
Она улыбнулась:
- Я понимаю... но...
- Что - но?
- Но... а может, ты ошибаешься?
Он отрицательно покачал головой:
- Я сейчас не от себя говорю. Я могу ошибаться, конечно. А народ ошибаться не может. Триста миллионов ошибаться не могут. А я с тобой от имени народа говорю.
- Но ведь... а как же - тюрьмы, лагеря?
- А что ты хочешь? Весь мир против нас. И внутри и снаружи мерзавцев хватает, которые по-новому жить не хотят.
Он убеждающе раскрыл перед ней свои широкие ладони:
- Ты знаешь, что такого эксперимента в истории еще не было? Не было! Мы первые по этому пути идем, многое не получается. А почему? Да потому что мешают, понимаешь? Старый мир мешает, как может! И сейчас вон особенно - Рейган совсем озверел, прямо к войне готовится. Хотя могу тебе откровенно сказать - никогда они войну не начнут, никогда. Потому что трусы они, боятся нас. И обречены они, это точно. Истерия вся от слабости. А мы - как стена. Нас ничем не остановить, кроме силы. А силу они боятся применить, потому что у всех виллы, кондишены, машины, жратва изысканная, куча развлечений. А у нас-то этого нет ничего. Пока. Потом, когда их не будет, на гонку вооружения тратиться не придется - все будет. Но пока нет. И терять нам, стало быть, нечего. Ясно? Поэтому, если мы схлестнемся с ними, они проиграют, это точно. А главное, ты пойми, мы - это будущее. Мы - это... как тебе сказать... слов не хватает... в общем... я вот нутром чувствую, что правда на нашей стороне! Как пить дать!
Он замолчал, вытер со лба пот тыльной стороной ладони.
Голубой свет искрился в его редких мягких волосах, скользил по упрямым скулам, затекал в складки рубашки.
Привалившись к стене, Марина молчала.
В ней происходило что-то важное, она чувствовала это всем существом.
Сумрачная, призрачно освещенная комната казалась нереальной за его широкими плечами. Там, в полутемной мешанине вещей голубоватыми тенями застыло прошлое - разговоры, пьянки, поцелуи, переплетенные тела, ожесточенные споры, вольнодумные мысли, тайные встречи, вера, надежда, любовь и ОН.
Марина напряженно вздохнула:
- Принеси, пожалуйста, спички...
Сергей Николаич встал, пошел на кухню.
Когда они закурили и дым, расслаиваясь, поплыл по комнате, Марина спросила:
- Скажи, а ты веришь в коммунизм?
Прохаживаясь, он серьезно кивнул:
- Верю.
- Серьезно?
- Абсолютно.
- Когда же он наступит?
- Когда не будет капиталистического окружения.
- Но ведь пока-то оно существует...
- Разве что пока.
- Ну а каким ты коммунизм представляешь?
- Хорошим. Он снова опустился на край тахты, протянул руку, стряхнул пепел в Шиву:
- Понимаешь, то, что у нас сейчас, - это, я бы сказал, только начальная фаза социализма. Мы только-только стали советскими. Не русскими, а советскими. Конечно, нам трудно очень - у буржуев таких войн и всяких разных перетрясок не было. У них механизм веками отлаживался. А наш лишь недавно построен. Да и построен как - на ходу, в голод, в разруху. Войны все время. Но сейчас мы уже сила. Они нас боятся. Чувствуют, как собака волка. Потому и брешут. Мы - новые люди, понимаешь? Новые. И земля должна нам принадлежать - молодым. А главное - нас уже много, почти полмира. Мы как семья одна. У нас первое в истории общество, где все равны. Все бесплатно - детсад, школа, институт. Больницы, опять же. У них работать надо до пота, а у нас - по мере сил. Только на работу не опаздывай, а там - работай не торопясь, как можешь. Вот и все. Квартиры, опять же, даром. Все для человека. Продуктов не хватает - это временно, из-за дураков разных. Но дураки не помеха, помеха - это такие вот, как этот Рубин...
- Рабин, - поправила Марина, затягиваясь.
- Ну Рабин, один хрен. Он не наш, понимаешь? Он - их. Того мира. Так и пусть катится к ним. Или в лагерь. Он не понимает ни хрена, а лезет учить! Он ничего не понимает. И не поймет. Потому что любить наш народ не научился и все время с запада смотрел. Дескать - очереди за колбасой, пиво плохое, квартиры маленькие, - значит, здесь плохо! Вот так они рассуждают. А знаешь почему? Потому что евреи вообще, что такое родина, - не понимают. Им где пиво лучше - там и родина. У них цели никакой, какой там коммунизм, светлое будущее! Брюхо набить, обмануть, похвастаться - вот и все! Вообще, не знаю как ты, но я к евреям чего-то не того...
Он нахмурился, покачал головой и продолжал:
- Я раньше этого не понимал, а теперь понял. Это народ какой-то... черт знает какой. Их не поймешь - чего им надо. А главное - вид у них... ну я не знаю... противный какой-то. Вот армяне вроде тоже и волосатые и горбоносые, грузины, бакинцы... и волосы такие же... а вот все равно, евреи прямо неприятны чем-то! Что-то нехорошее в них. Я этого объяснить не могу, как ни пытался... И все - своих, своих. Только со своими. Где один устроится - там и другие лезут.
Он затянулся и быстро выпустил дым:
- Честно говоря, я б их всех выкатил отсюда, к чертовой матери. Пусть едут. От них пользы никакой - вред один. Пусть лучше с арабами дерутся, чем здесь вредить...
Его свободная рука ослабила галстук:
- Не в колбасе сейчас дело, не в пиве...
Марина пожала плечами:
- Но ведь благосостояние тоже играет роль...
Он устало покачал головой:
- Ты тоже пока не понимаешь. Эта зараза тебе глаза надолго залепила... Как бы объяснить-то... Ну, вот если ты живешь со своей семьей, с родными своими в новом доме. Он еще только-только построен, еще смола на бревнах не засохла, еще лесом от него пахнет. Значит, только-только вы отстроились, мебелишка у вас - стол да табуретка, посуда - кружка да котелок. Но семья большая, дружная, и отец вам говорит: потерпите, мол, немного, вот поработаем несколько лет - и будем в достатке жить. А рядом с вашим домом - другой. Старый, основательный, добра там невпроворот. И живут там старик со старухой, детей у них нет. И вот, предположим, вышла ты однажды вечером, ну там по каким-то делам на улицу, а эти старики тебе и говорят: живи с нами. Мы тебя удочерим, приданого дадим, оденем как надо, а главное - работать у нас не надо. Ты пойдешь к ним?
Марина улыбнулась:
- Нет конечно.
- А почему? - он устало поднял брови.
- Ну... потому что я своих люблю.
- Вот! - шлепнул он ладонью по ее коленке. - Вот и ответ тебе! Любишь своих! Вот как. На этом все и строится. На любви. Отсюда и терпение, и долг, и патриотизм. Если Россию любишь - плевать тебе на американские кондишены да пепси-колы!
А потом, запомни: все, что у них сейчас есть - у нас будет! Просто мы вооружаться вынуждены, чтоб не раздавили нас. Приходится. Но главное - мы силу набираем. Вот это важно. А они свою - теряют. Теряют с каждым годом. И придет время - на колени перед нами опустятся. Только мы их жалеть не будем. Ни за что! Вот за очереди за эти, за временную убогую жизнь - все взыщем сполна, не забудем!
Он с силой ввинтил окурок в пепельницу, провел рукой по волосам:
- Ничего! Сейчас Андропыч за дело основательно взялся. Дисциплину укрепим, тунеядцев-лодырей к ногтю, снабжение наладим, дороги в деревни проложим, техникой займемся. Сейчас-то вон уже на периферии продукты появились... Нам бы только с блатерами покончить, все на государственные рельсы перевести, и порядок...
Он встал, сунул руки в карманы и подошел к беленьким Амуру с Психеей:
- Вот это, я понимаю - искусство. И прекрасно, и возвышенно. И для души все, глаз радует... А то нам не нужно! На помойку его выкинуть и все...
- Какой ты убежденный, - проговорила Марина, рассматривая его крепкие руки.
- А как же. Иначе нельзя. Но я не дурак вроде Хрущева. Я в глупости не верю. Я в реальность верю. В реальные конкретные задачи. Как на заводе - есть план, надо его выполнять. А гадать, когда завод полностью автоматизируется - курам на смех. Идеология должна быть конкретной, а не... как это... мифио...
- Мифической?
- Да. Не мифической. Нам мыльные пузыри не нужны.
- А что же нужно?
- Дело. Настоящее, каждодневное. Без дураков. Так что, Марина Ивановна, ты кончай ваньку валять. Лейкой против грозы не маши. Народ ошибаться не может, на то он и народ. Хрущев ошибаться может, Сталин может, а народ - не может. Ты вот мне сегодня все нутро свое наизнанку вывернула, словно школьница какая. А почему? Да потому что в тупик зашла со всеми глупостями своими. Баб любить! С диссидентами общаться! Масло воровать ради острого ощущения! Ну что за поебень, извини за выражение?! Ты отдельно живешь от народа, понимаешь? Отсюда и завихрения все. Надо вместе с народом, вместе. Тогда и тебе легче станет, и народу хорошо.
Свой народ любить надо, Марина. Любить! Это же как дважды два! Американец свой народ любит, англичанин - любит, а ты что - хуже их? Что такое диссидентство ваше? Чушь собачья. Нигде такого еще не было, чтоб жить в своей стране и своих ненавидеть. И на запад смотреть, рот раскрымши. Это ведь ненормально, не по-человечески, пойми. И правильно, что их в психушки пихают, психи они и есть! Дело надо делать. Ежедневное, ежечасное дело. Тогда будет и удовлетворение и польза. Знаешь, как я доволен? Как никто. Я на работу как на праздник иду. Радуюсь. И усталости нет никакой, и раздражения. И запоев. А сколько радостей вокруг! Ты оглянись только, глаза разуй: страна огромная, езжай куда хочешь - на север, на юг, в любой город. Какие леса, горы! А новостройки какие! Дух захватывает! Профсоюзная путевка - сорок рублей! Ну где еще такое бывает? Все бесплатно, я это уже говорил. Пионерские лагеря для детей, хлеб самый дешевый в мире, безработных нет, расизма нет. «Только для белых» у нас на скамейках не пишут. А там, на Западе, ты как винтик вертеться должен, дрожать, как бы не выгнали. Преступность вон какая там - не выйдешь вечером...
Он замолчал, устало потирая лицо.
Марина погасила окурок, оттолкнулась от стены и зевнула:
- Ааааха... ты знаешь, хорошо, что ты веришь в то, чем занимаешься.
- А как же иначе?
- Просто я первый раз за тридцать лет встречаю человека, который искренно верит в коммунизм...
Он засмеялся:
- Ну, это не так! Верят многие. Да сказать боятся. Потому что такие вот Рабины многих перепортили. Запад вредит как может. Сейчас модно все советское ругать. Они, кроме очередей, ничего и замечать не хотят. Очереди, мол. Жизнь плохая. А то, что мы из отсталой страны в сверхдержаву вылезли, - это никто не видит. Но ничего. Придет времечко - все увидят...
Марина улыбнулась:
- Знаешь... странно... когда ты говоришь, мне как-то тепло и хорошо... и спорить не хочется...
- Так это ж потому, что я с тобой не от себя говорю. Я за собой силу чувствую. И правду...
