Волковфест. 27 сентября: Без хэппи-энда
Предпоследний день фестиваля стал одним из самых насыщенных. Программа шла нон-стопом: три читки польской драмы в Центре Треплева, обсуждение увиденного со зрителями и актерами - и спектакль Пермского ТЮЗа. Объединяющей темой этого дня стала война: Вторая мировая и ее переосмысление в польской культуры - и война малая, локальная, когда поссорились два друга, два сына Матери Северной Земли.
Триптих о войне
Удивительным образом, когда читки были проведены, они оказались как будто частями размышления об одном и том же: о теме войны, непонимания, национальной идентичности. Выбор режиссеров пал на тексты, так или иначе поднимавшие тему войны. Завершая обсуждение, Маргарита Ваняшова говорила о фестивальных рифмах: как открывшая фестиваль «Война» была трехчастна (Олдингтон, Гомер, Гумилев), так и прошедшие в Центре Треплева эскизы спектаклей стали частями единого действия-размышления на военную тему.
Перед читками актеры волновались и говорили интересное. Например: «У нас в театре нет ни женщин, ни мужчин: все - актеры!». Поддерживая фестивальный интертекст, «евреи» из эскиза по Слободзянеку варьировали цитаты из «Бердичева»: «Я имею от тебя отрезанные годы!». Кстати, впервые в читках приняли участие студенты театрального института.
«У нас все хорошо» по пьесе Дороты Масловской в постановке Семена Филиппова - эксцентричный, карикатурный эскиз о современной Польше. Сценография воссоздает тесноту совместного жилья: крохотная, полтора на полтора, площадь, куда вмещаются три поколения, гости и, конечно, телевизор! Польское прошлое, забытое и заброшенное, представляет бабушка в каталке, которая постоянно вспоминает о том, как она ходила - по песку, по земле, по траве…
Всего этого не существует для современного поляка, он осознает себя через телевизор и глубоко презирает все польское: трамваи - фу, и речка-гомнотечка. Речи персонажей представляют собой упражнения в антилогике: «А куда не поедете летом? - Никуда! … Старое, доброе никуда! Сколько воспоминаний с ним связано! … А ты помнишь, как я не была во Франции?» Искусство искусственно, как фильм «Конь, который ездил верхом», который вызывает у смотревших ощущения типа: «Как я благодарна богу за то, что другим же хуже!» - а не смотревшие, как всегда, ругают.
На фоне телевизионного и жизненного безумия, разжижения мозга от рекламы, - контрастно выглядит финал пьесы, когда девочка, только что кричавшая: «Я не полька! Я европейка!» - вдруг видит, как слова ее бабушки о войне становятся реальностью. Летят самолеты, которые внучка принимает, в этом мире симулякров, за модели, и взрывается родной дом. Здесь бабушка встает с коляски - и ведет внучку к точке, где сходятся память и современность, и где хлеб вновь обретает свою ценность. Но и этот конец оказывается финалом очередного безысходного фильма, закручивает спираль дурной бесконечности.
Суровый диагноз драматурга своей родине и саркастический взгляд на современников во время обсуждения нашел отклик не у всех зрителей. Кто-то требовал положительного героя и «линии выхода» из безысходности. Зрители говорили о поразительной современности этой пьесы, написанной несколько лет назад, но, кажется, более актуальной сейчас. Маленький спектакль, сказал Владимир Майзингер, ведет к ужасным размышлениям. Ольга Никифорова заметила: забывая о войне, мы можем снова получить войну; это пьеса-предостережение. Говорили на обсуждении о том, что в польской драме война - это не прошлое, а настоящее, это часть повседневности; и о том, что самое важное, что можно транслировать людям - неоднозначность ситуации. Очень трудно решить, кто здесь хорош, а кто плох; и это правильно. Подытоживая обсуждение, Павел Руднев высказал мысль о том, что в жанре сатиры - как, например, в гоголевском «Ревизоре» - не бывает положительного героя; что польская драма, в отличие от русской, уже научилась смеяться над собой.
«Наш класс» Тадеуша Слободзянека был прочитан режиссером Евгением Цапаевым лаконично и аскетично: черно-белые костюмы, два плана действия, один монотонный и почти незаметный саундтрек: тиканье часов. Минимум движений, главные в читке - голоса; недаром на обсуждении один из зрителей сравнил эскиз с радиоспектаклем. Только первые несколько минут эти ребята, сидящие за столом, - один класс; они взрослеют и стареют, проходя школу жизни, в которой довольно бесполезным оказывается и максима «учиться, учиться и еще раз учиться», и закон Архимеда.
Этот закон как символ наивных школьных ценностей не раз еще будет поминаться в пьесе, хотя его актуальность для жизни, где одноклассники насилуют и сжигают друг друга, давно опровергнута. Доучиться и поверить в благость и гармонию мира доведется только тому, кто уехал в Америку, - Абраму Пекарю, который стал Бейкером. Остальные, те, кто были недавно одноклассниками, раз навсегда теряют эту нейтральную идентичность, становясь друг для друга не просто евреями и поляками - но христопродавцами, дьяволами, большевиками, фашистами. Умирают те, кто дожил до старости, немирно: кто-то наглотался таблеток, кто-то нашел смысл в телепередачах о животных, а ксендз признает, что Бога нет. Никто из одноклассников не наделен потомством: дети их умирают, - за исключением Бейкера, который из своего заокеанского рая с библейской обстоятельностью перечисляет родню, собирает живущих, чтобы покрыть брешь, пробиваемую войной. И в конце, когда все живущие стали мертвыми, актеры застывают в контрастном свете - словно вернувшись к молодости и заняв места на выпускной фотографии, где еще никто не знал, что будет впереди.
Это спектакль о больной совести целого поколения. И очевидно, и страшно, насколько актуальны эти темы для современной Польши.
На обсуждении зрители высказывали мысль об удачном режиссерском прочтении пьесы, о том, что сложился оркестр голосов, о том, что это почти целый спектакль. Однако говорили и о предсказуемости сюжетного развития. Звучали мнения о том, что молодых актеров само общение с таким текстом должно обогатить. Главной мыслью обсуждения стала идея о невозможности выбора в военной ситуации; о том, что судьба одноклассников так или иначе предрешена. Павел Руднев обратил внимание на то, что польская драматургия постоянно работает с памятью, в том числе с темой Второй мировой, видя ее как бесконечную травму. На смену идее о жертвенной роли Польши постепенно приходит образ Польши-агрессора: ведь евреев уничтожал не абстрактный фашизм, а сами поляки; вина переносится с чужого на себя. Одной из завершающих реплик обсуждения стало высказывание о спасительно роли Пекаря в пьесе: это музыкальное перечисление имен словно бы компенсирует потери войны, которые не залечишь иным способом.
Этюд по «Треш-стори» Магды Фертач был поставлен Александром Цоем. История о матери и жене, ждущих пропавшего героя, о младшем брате и девочке-призраке пронизана мыслью о войне: ее состоятельности, ее героизации, ее разрушительности - и ее бесконечности, как в циклически повторяющемся мультфильме о Томе и Джерри. Вечной ли будет война? Вечно ли будут страдать о героях, не замечая живых? И всегда ли человек, заявляющий об антивоенной позиции, будет оказываться в положении стыдном и недостойном?
Так, пытаясь подать заявление на альтернативную службу, герой Виталия Даушева стоит со спущенными штанами, как мальчик, приготовившийся для порки. Эскиз наполнен яркими средствами воздействия: запах сена, льющееся и льющееся на героиню молоко, громко кричащая героиня Ани Ткачевой, заходящаяся в истерике Мать... И солдаты в открывающейся двери, методично убивающиеся кого-то, неустанно тычущие штыками: война бесконечна.
Трио женских голосов, читающих письма с разных фронтов прошлого и современности, только подтверждают эту мысль.
Зрители отметили сильное воздействие эскиза, но и его незавершенность. Пьеса поднимает тему - как жить, когда ты не умер на войне, но другие умерли? Человек, отказываясь воевать, испытывает сильное давление общества. Подводя итог обсуждению, Маргарита Ваняшова сказала, что увидела в трех эскизах цельный спектакль-триптих; все они объединены антивоенной позицией автора.
Прошлая польская читка принесла в репертуар театра спектакль «Двое бедных румын, говорящих по-польски» по пьесе Дороты Масловской, - кто знает, не увидят ли зрители Волковского какой-то из новых эскизов, уже в виде спектакля, на афише театра?
Этническая сказка без счастливого конца
Спектакль Пермского ТЮЗа «Золоченые лбы» по сказке Бориса Шергина в инсценировке Ярославы Пулинович отмечен многими наградами. Что поражает во всем действии - подлинность этнографических деталей. Прочитав, что и лапти плелись, и костюмы ткались в Кудымкаре, настоящими мастерами промыслов, я не удивилась. Уж больно подлинно все видимое: так и хочется потрогать, удостовериться, что это настоящая северная Русь. Берестяные кружки для медовухи; берестяные короны у веселого, глуповатого царя и развеселой царицы: какие не есть, а все власть. А вот неистинное, наносное в спектакле представлено бумагой: бумажный колпак губернатора, украшения на балу: боа, кружевной воротник…
Музыкальная часть сказки, обеспеченная балалайками и домрами «Квартета каравай», включает в себя не только проникновенные народные песни и развеселые частушки, но и вполне неожиданные «Широка страна моя родная», звон будильника и трезвон мобильника, а то и «Tombe la neige». Пространство мировой музыкальной культуры неожиданно и весело обращается к зрителям русским ликом.
Музыка, танцы, шутки, этнографическая подлинность текстур создают пространство универсального зрелища, детского и взрослого, где зрители помладше будут следить за сказочным сюжетом, а те, что постарше - смеяться узнаваемым политическим и культурным реалиям.
Возвышается над всем действом величественная и устрашающая Мать Северна Земля, демиург в тексте пьесы (в сказке такого персонажа нет).
По воле режиссера фигура посреди сцены становится то царским теремом, то каруселью, то дирижаблем - но всякий раз оборачивается к зрителю своим суровым лицом. Люди и соломенные бычки с козлятами перед Матерью Северной Землей - как игрушки, как театр кукол. Она и порождает царя Иваныча и Капитонку, закадычных друзей, и, осердясь, собирает обратно в подол камешки мироздания после их ссоры. Ведь счастливого конца у сказки нет: Капитонко уезжает в заграницу, царь печалится на родине.
Триптих о войне
Удивительным образом, когда читки были проведены, они оказались как будто частями размышления об одном и том же: о теме войны, непонимания, национальной идентичности. Выбор режиссеров пал на тексты, так или иначе поднимавшие тему войны. Завершая обсуждение, Маргарита Ваняшова говорила о фестивальных рифмах: как открывшая фестиваль «Война» была трехчастна (Олдингтон, Гомер, Гумилев), так и прошедшие в Центре Треплева эскизы спектаклей стали частями единого действия-размышления на военную тему.
Перед читками актеры волновались и говорили интересное. Например: «У нас в театре нет ни женщин, ни мужчин: все - актеры!». Поддерживая фестивальный интертекст, «евреи» из эскиза по Слободзянеку варьировали цитаты из «Бердичева»: «Я имею от тебя отрезанные годы!». Кстати, впервые в читках приняли участие студенты театрального института.
«У нас все хорошо» по пьесе Дороты Масловской в постановке Семена Филиппова - эксцентричный, карикатурный эскиз о современной Польше. Сценография воссоздает тесноту совместного жилья: крохотная, полтора на полтора, площадь, куда вмещаются три поколения, гости и, конечно, телевизор! Польское прошлое, забытое и заброшенное, представляет бабушка в каталке, которая постоянно вспоминает о том, как она ходила - по песку, по земле, по траве…
Всего этого не существует для современного поляка, он осознает себя через телевизор и глубоко презирает все польское: трамваи - фу, и речка-гомнотечка. Речи персонажей представляют собой упражнения в антилогике: «А куда не поедете летом? - Никуда! … Старое, доброе никуда! Сколько воспоминаний с ним связано! … А ты помнишь, как я не была во Франции?» Искусство искусственно, как фильм «Конь, который ездил верхом», который вызывает у смотревших ощущения типа: «Как я благодарна богу за то, что другим же хуже!» - а не смотревшие, как всегда, ругают.
На фоне телевизионного и жизненного безумия, разжижения мозга от рекламы, - контрастно выглядит финал пьесы, когда девочка, только что кричавшая: «Я не полька! Я европейка!» - вдруг видит, как слова ее бабушки о войне становятся реальностью. Летят самолеты, которые внучка принимает, в этом мире симулякров, за модели, и взрывается родной дом. Здесь бабушка встает с коляски - и ведет внучку к точке, где сходятся память и современность, и где хлеб вновь обретает свою ценность. Но и этот конец оказывается финалом очередного безысходного фильма, закручивает спираль дурной бесконечности.
Click to viewСуровый диагноз драматурга своей родине и саркастический взгляд на современников во время обсуждения нашел отклик не у всех зрителей. Кто-то требовал положительного героя и «линии выхода» из безысходности. Зрители говорили о поразительной современности этой пьесы, написанной несколько лет назад, но, кажется, более актуальной сейчас. Маленький спектакль, сказал Владимир Майзингер, ведет к ужасным размышлениям. Ольга Никифорова заметила: забывая о войне, мы можем снова получить войну; это пьеса-предостережение. Говорили на обсуждении о том, что в польской драме война - это не прошлое, а настоящее, это часть повседневности; и о том, что самое важное, что можно транслировать людям - неоднозначность ситуации. Очень трудно решить, кто здесь хорош, а кто плох; и это правильно. Подытоживая обсуждение, Павел Руднев высказал мысль о том, что в жанре сатиры - как, например, в гоголевском «Ревизоре» - не бывает положительного героя; что польская драма, в отличие от русской, уже научилась смеяться над собой.
«Наш класс» Тадеуша Слободзянека был прочитан режиссером Евгением Цапаевым лаконично и аскетично: черно-белые костюмы, два плана действия, один монотонный и почти незаметный саундтрек: тиканье часов. Минимум движений, главные в читке - голоса; недаром на обсуждении один из зрителей сравнил эскиз с радиоспектаклем. Только первые несколько минут эти ребята, сидящие за столом, - один класс; они взрослеют и стареют, проходя школу жизни, в которой довольно бесполезным оказывается и максима «учиться, учиться и еще раз учиться», и закон Архимеда.
Этот закон как символ наивных школьных ценностей не раз еще будет поминаться в пьесе, хотя его актуальность для жизни, где одноклассники насилуют и сжигают друг друга, давно опровергнута. Доучиться и поверить в благость и гармонию мира доведется только тому, кто уехал в Америку, - Абраму Пекарю, который стал Бейкером. Остальные, те, кто были недавно одноклассниками, раз навсегда теряют эту нейтральную идентичность, становясь друг для друга не просто евреями и поляками - но христопродавцами, дьяволами, большевиками, фашистами. Умирают те, кто дожил до старости, немирно: кто-то наглотался таблеток, кто-то нашел смысл в телепередачах о животных, а ксендз признает, что Бога нет. Никто из одноклассников не наделен потомством: дети их умирают, - за исключением Бейкера, который из своего заокеанского рая с библейской обстоятельностью перечисляет родню, собирает живущих, чтобы покрыть брешь, пробиваемую войной. И в конце, когда все живущие стали мертвыми, актеры застывают в контрастном свете - словно вернувшись к молодости и заняв места на выпускной фотографии, где еще никто не знал, что будет впереди.
Это спектакль о больной совести целого поколения. И очевидно, и страшно, насколько актуальны эти темы для современной Польши.
На обсуждении зрители высказывали мысль об удачном режиссерском прочтении пьесы, о том, что сложился оркестр голосов, о том, что это почти целый спектакль. Однако говорили и о предсказуемости сюжетного развития. Звучали мнения о том, что молодых актеров само общение с таким текстом должно обогатить. Главной мыслью обсуждения стала идея о невозможности выбора в военной ситуации; о том, что судьба одноклассников так или иначе предрешена. Павел Руднев обратил внимание на то, что польская драматургия постоянно работает с памятью, в том числе с темой Второй мировой, видя ее как бесконечную травму. На смену идее о жертвенной роли Польши постепенно приходит образ Польши-агрессора: ведь евреев уничтожал не абстрактный фашизм, а сами поляки; вина переносится с чужого на себя. Одной из завершающих реплик обсуждения стало высказывание о спасительно роли Пекаря в пьесе: это музыкальное перечисление имен словно бы компенсирует потери войны, которые не залечишь иным способом.
Этюд по «Треш-стори» Магды Фертач был поставлен Александром Цоем. История о матери и жене, ждущих пропавшего героя, о младшем брате и девочке-призраке пронизана мыслью о войне: ее состоятельности, ее героизации, ее разрушительности - и ее бесконечности, как в циклически повторяющемся мультфильме о Томе и Джерри. Вечной ли будет война? Вечно ли будут страдать о героях, не замечая живых? И всегда ли человек, заявляющий об антивоенной позиции, будет оказываться в положении стыдном и недостойном?
Так, пытаясь подать заявление на альтернативную службу, герой Виталия Даушева стоит со спущенными штанами, как мальчик, приготовившийся для порки. Эскиз наполнен яркими средствами воздействия: запах сена, льющееся и льющееся на героиню молоко, громко кричащая героиня Ани Ткачевой, заходящаяся в истерике Мать... И солдаты в открывающейся двери, методично убивающиеся кого-то, неустанно тычущие штыками: война бесконечна.
Трио женских голосов, читающих письма с разных фронтов прошлого и современности, только подтверждают эту мысль.
Зрители отметили сильное воздействие эскиза, но и его незавершенность. Пьеса поднимает тему - как жить, когда ты не умер на войне, но другие умерли? Человек, отказываясь воевать, испытывает сильное давление общества. Подводя итог обсуждению, Маргарита Ваняшова сказала, что увидела в трех эскизах цельный спектакль-триптих; все они объединены антивоенной позицией автора.
Прошлая польская читка принесла в репертуар театра спектакль «Двое бедных румын, говорящих по-польски» по пьесе Дороты Масловской, - кто знает, не увидят ли зрители Волковского какой-то из новых эскизов, уже в виде спектакля, на афише театра?
Этническая сказка без счастливого конца
Спектакль Пермского ТЮЗа «Золоченые лбы» по сказке Бориса Шергина в инсценировке Ярославы Пулинович отмечен многими наградами. Что поражает во всем действии - подлинность этнографических деталей. Прочитав, что и лапти плелись, и костюмы ткались в Кудымкаре, настоящими мастерами промыслов, я не удивилась. Уж больно подлинно все видимое: так и хочется потрогать, удостовериться, что это настоящая северная Русь. Берестяные кружки для медовухи; берестяные короны у веселого, глуповатого царя и развеселой царицы: какие не есть, а все власть. А вот неистинное, наносное в спектакле представлено бумагой: бумажный колпак губернатора, украшения на балу: боа, кружевной воротник…
Музыкальная часть сказки, обеспеченная балалайками и домрами «Квартета каравай», включает в себя не только проникновенные народные песни и развеселые частушки, но и вполне неожиданные «Широка страна моя родная», звон будильника и трезвон мобильника, а то и «Tombe la neige». Пространство мировой музыкальной культуры неожиданно и весело обращается к зрителям русским ликом.
Музыка, танцы, шутки, этнографическая подлинность текстур создают пространство универсального зрелища, детского и взрослого, где зрители помладше будут следить за сказочным сюжетом, а те, что постарше - смеяться узнаваемым политическим и культурным реалиям.
Возвышается над всем действом величественная и устрашающая Мать Северна Земля, демиург в тексте пьесы (в сказке такого персонажа нет).
По воле режиссера фигура посреди сцены становится то царским теремом, то каруселью, то дирижаблем - но всякий раз оборачивается к зрителю своим суровым лицом. Люди и соломенные бычки с козлятами перед Матерью Северной Землей - как игрушки, как театр кукол. Она и порождает царя Иваныча и Капитонку, закадычных друзей, и, осердясь, собирает обратно в подол камешки мироздания после их ссоры. Ведь счастливого конца у сказки нет: Капитонко уезжает в заграницу, царь печалится на родине.