Несколько новых пьес: Юлия Тупикина, Владимир Зуев, Светлана Баженова, Ирина Васьковская
Пока я собиралась писать этот текст, пьесы Юлии Тупикиной "Джульетта выжила" и "Офелия боится воды" (о них я писала) вошли в Лонг-лист VII Международного конкурса современной драматургии «Свободный театр».
А я прочла еще одну пьесу этого автора: "Стыд и плесень",с жанровым подзаголовком "Монологи посетительницы вечернего клуба анонимных алкоголиков". Пьеса-монолог, вернее, цепь монологов, о тоске и безвыходности. Главная героиня, пенсионерка в завязке, воплощает сразу несколько таких узнаваемых черт русского человека: и стремление к порядку, и исключения для себя (немножко "Ласточки" можно украсть из супермаркета), и мечтательность, и озлобленность - конечно, против мужчин. Континуум жизни кажется фикцией, сдернуто покрывало майя, бытие состоит из углов, о которые бьется в безысходности героиня и бьется читатель: плесень в сожителе-Толике, телевизор, водка, неблагодарная дочь. "Валя, анонимный алкоголик", - бывшая гример в театре, по сей день полна мечтами о красоте; продав "похоронное" золото, она покупает новое платье, и находит любовника... Но стыд перевешивает; во всей этой безысходной и такой нашей истории стыд, производная от совести, оказывается целительным чувством, которое ведет к закольцовке композиции. Мир разрознен, но в нем сохраняются, пунктиром, нежданно, простые чувства: любовь, сострадание, мечты. Только они позволяют оправдать и расцветить бессмысленную, такую узнаваемую, такую беспросветную жизнь.
"Удельный вес счастья" исследует в своей дилогии пьес "ГТО" и "Пусть хрустальный" екатеринбуржец Владимир Зуев.
В пьесе "ГТО"три персонажа, три поколения, три Бориса Борисовича Борисова выясняют, возможно ли найти героя труда в мире 1990-х. "Воспроизведение" имени, семейных ожиданий наталкивается на закономерный протест, на поиск собственного места: "Я свое хочу, понимаешь? Дом, дерево, сын. Ааааааааааааааааааааааа! Уродство какое! Может, я хочу землянку вырыть, посадить куст и вырастить дочь! " Абстрактная цель перерастает в выяснение отношений: что в семье было по любви, что не по любви, кто вышел "в породу", а кто выбивается. В финале неожиданно происходит развоплощение истории, переход ее в метатеатральное пространство, обнаружение новой фамилии, слияние судеб. Но остается главный вопрос: готов ли герой/герои к труду и обороне? Мужик(и) или не мужик(и)? Недаром последние реплики пьесы обращены - к маме, мамочке, к идеальному миру на седьмом небе: "И я плачу-плачу-плачу-плачу, слезы вытираю, чтобы не видел никто, я же мужчина. Плачу и прощения у всех-всех прошу, и доброй ночи всем-всем, кого вспомню, и живым и мертвым, всем-всем-всем-всем. И занавески ветер колышет и не так страшно. И музыка… И я не понимаю в каком я времени или времени нет совсем.".
Пьеса "Пусть хрустальный"раскрывает эту же тему - мужского призвания и состоятельности - с другой стороны, со стороны Татьян: "Мужики пьют. А какой нормальный мужчина у нас не пьет? Больной или мертвый совсем. А живой и здоровый - пьет, иначе с ума сбрендит. Его же, мужика, женщины давят. Теща, жена, мама, на работе еще… Всем чего-то надо от него, а он, получается, всем должен, потому что мужчиной родился. Видимо, на заре человечества, когда все еще собирательством занимались, какой-то особи мужского пола захотелось мяса. И он принес себе мяса, потому что хотел мяса. А женщине какой-то тоже мяса захотелось, вот она и похвалила его, мол, добытчик! Мужик, мол! И он дал мяса ей, и поела она… Вот вам и миф! И повелось! А теперь они пьют от безысходности". Поднимается проблема женской судьбы, проблема повинциальной жизни, находящейся, по сравнению с Москвой, в часовом поясе прошлого. Время - центральная проблема это пьесы; оно свивается кольцами, героини живут в разных временах и в итоге, встретившись с собой, друг друга не видят. У поезда и полустанка - разная скорость. "И я живая вроде, и нет меня уже, прошло все, и не заметила… Потому что я не в том времени. Потому что времени нет. Раньше не было, не хватало его, а теперь не осталось совсем."
Удельный вес счастья, кажется, таится в самых простых вещах. Не ожидать, а переживать; тарелка лукового супа сближает семью на долгие годы; кажется, и мечты добавляют к удельному весу счастья - но нет, они отвлекают от него.
О пьесах Ирины Васьковской и Светланы Баженовой я тоже немного писала, и вот прочла две новые работы этих авторов.
Истинное наслаждение мне, как поклоннице "Кыси", доставила пьеса И.Васьковской "Галатея Собакина". Она
представляет собой весьма язвительное изображение культуры просветительства. Гопников, "скотов" вылавливает и просвещает команда "интеллигентов", читая им для начала стихи: Аркадий. Я начну… с раннего Пастернака! Да! Это будет медленная, медленная… медленная пытка…
Виктор. Ну зачем садизм?! В тебе говорит травма - ты необъективен! ... (наступает на Аркадия). Пункт сорок шесть запрещает применять к лицам младше двадцати пяти лет литературные произведения, внесённые в перечень номер двадцать!
"Просветительство" оборачивается непростой и утомительной работой по насильственному внедрению Тарковского и Джойса в неподготовленные умы. Высшим пилотажем становится завести дома и образовывать - кассиршу из сауны, но настоящие мужики выбирают фрезеровщиков. Но есть в этой непростой работе и свои звездные моменты - такие как синдром Миши Упыря, или Галатеи, когда "нравственное перерождение" приводит к физическому, и мальчик Саша становится красивой девочкой, хотя и не начинает понимать "Лолиту". Идеальным образом "просвещенных" становится оратория Иоганна Себастьяна Баха в исполнении хора сантехников-инструментальщиков. А самой страшной заразой, живущей в среде гопников, - любовь...
Смешно и страшно отражение современности в этом гротескном мире, где "попы" и "просветители" взяли власть над быдлом. Но только лучше от этого никому не становится - разве что редким Галатеям, которым вдруг выросшие сиськи и локоны позволяют сбежать в мир высокого денежного обеспечения.
И, наконец, пьеса Светланы Баженовой "Мама-медведица"
вновь поднимает тему семейного "призвания", семейных обязательств и ожиданий; правды и неправды; мечтаний и их опровержения. Ключевым образом бессмысленной, слепой, глупой доброты становится Мама-медведица, актриса, придумавшая себе неудачный костм и испытавшая на себе всю тяжесть детской жестокости. Этот образ довлеет над семьей, заставляя по-разному воплощать этот амбивалетный архетип в судьбах: внук должен танцевать; а бездетная дочь сама уходит в темную фазу "мамы-медведицы", повторяя имя придуманного ребенка. Рваная, живая драма.
А я прочла еще одну пьесу этого автора: "Стыд и плесень",с жанровым подзаголовком "Монологи посетительницы вечернего клуба анонимных алкоголиков". Пьеса-монолог, вернее, цепь монологов, о тоске и безвыходности. Главная героиня, пенсионерка в завязке, воплощает сразу несколько таких узнаваемых черт русского человека: и стремление к порядку, и исключения для себя (немножко "Ласточки" можно украсть из супермаркета), и мечтательность, и озлобленность - конечно, против мужчин. Континуум жизни кажется фикцией, сдернуто покрывало майя, бытие состоит из углов, о которые бьется в безысходности героиня и бьется читатель: плесень в сожителе-Толике, телевизор, водка, неблагодарная дочь. "Валя, анонимный алкоголик", - бывшая гример в театре, по сей день полна мечтами о красоте; продав "похоронное" золото, она покупает новое платье, и находит любовника... Но стыд перевешивает; во всей этой безысходной и такой нашей истории стыд, производная от совести, оказывается целительным чувством, которое ведет к закольцовке композиции. Мир разрознен, но в нем сохраняются, пунктиром, нежданно, простые чувства: любовь, сострадание, мечты. Только они позволяют оправдать и расцветить бессмысленную, такую узнаваемую, такую беспросветную жизнь.
"Удельный вес счастья" исследует в своей дилогии пьес "ГТО" и "Пусть хрустальный" екатеринбуржец Владимир Зуев.
В пьесе "ГТО"три персонажа, три поколения, три Бориса Борисовича Борисова выясняют, возможно ли найти героя труда в мире 1990-х. "Воспроизведение" имени, семейных ожиданий наталкивается на закономерный протест, на поиск собственного места: "Я свое хочу, понимаешь? Дом, дерево, сын. Ааааааааааааааааааааааа! Уродство какое! Может, я хочу землянку вырыть, посадить куст и вырастить дочь! " Абстрактная цель перерастает в выяснение отношений: что в семье было по любви, что не по любви, кто вышел "в породу", а кто выбивается. В финале неожиданно происходит развоплощение истории, переход ее в метатеатральное пространство, обнаружение новой фамилии, слияние судеб. Но остается главный вопрос: готов ли герой/герои к труду и обороне? Мужик(и) или не мужик(и)? Недаром последние реплики пьесы обращены - к маме, мамочке, к идеальному миру на седьмом небе: "И я плачу-плачу-плачу-плачу, слезы вытираю, чтобы не видел никто, я же мужчина. Плачу и прощения у всех-всех прошу, и доброй ночи всем-всем, кого вспомню, и живым и мертвым, всем-всем-всем-всем. И занавески ветер колышет и не так страшно. И музыка… И я не понимаю в каком я времени или времени нет совсем.".
Пьеса "Пусть хрустальный"раскрывает эту же тему - мужского призвания и состоятельности - с другой стороны, со стороны Татьян: "Мужики пьют. А какой нормальный мужчина у нас не пьет? Больной или мертвый совсем. А живой и здоровый - пьет, иначе с ума сбрендит. Его же, мужика, женщины давят. Теща, жена, мама, на работе еще… Всем чего-то надо от него, а он, получается, всем должен, потому что мужчиной родился. Видимо, на заре человечества, когда все еще собирательством занимались, какой-то особи мужского пола захотелось мяса. И он принес себе мяса, потому что хотел мяса. А женщине какой-то тоже мяса захотелось, вот она и похвалила его, мол, добытчик! Мужик, мол! И он дал мяса ей, и поела она… Вот вам и миф! И повелось! А теперь они пьют от безысходности". Поднимается проблема женской судьбы, проблема повинциальной жизни, находящейся, по сравнению с Москвой, в часовом поясе прошлого. Время - центральная проблема это пьесы; оно свивается кольцами, героини живут в разных временах и в итоге, встретившись с собой, друг друга не видят. У поезда и полустанка - разная скорость. "И я живая вроде, и нет меня уже, прошло все, и не заметила… Потому что я не в том времени. Потому что времени нет. Раньше не было, не хватало его, а теперь не осталось совсем."
Удельный вес счастья, кажется, таится в самых простых вещах. Не ожидать, а переживать; тарелка лукового супа сближает семью на долгие годы; кажется, и мечты добавляют к удельному весу счастья - но нет, они отвлекают от него.
О пьесах Ирины Васьковской и Светланы Баженовой я тоже немного писала, и вот прочла две новые работы этих авторов.
Истинное наслаждение мне, как поклоннице "Кыси", доставила пьеса И.Васьковской "Галатея Собакина". Она
представляет собой весьма язвительное изображение культуры просветительства. Гопников, "скотов" вылавливает и просвещает команда "интеллигентов", читая им для начала стихи: Аркадий. Я начну… с раннего Пастернака! Да! Это будет медленная, медленная… медленная пытка…
Виктор. Ну зачем садизм?! В тебе говорит травма - ты необъективен! ... (наступает на Аркадия). Пункт сорок шесть запрещает применять к лицам младше двадцати пяти лет литературные произведения, внесённые в перечень номер двадцать!
"Просветительство" оборачивается непростой и утомительной работой по насильственному внедрению Тарковского и Джойса в неподготовленные умы. Высшим пилотажем становится завести дома и образовывать - кассиршу из сауны, но настоящие мужики выбирают фрезеровщиков. Но есть в этой непростой работе и свои звездные моменты - такие как синдром Миши Упыря, или Галатеи, когда "нравственное перерождение" приводит к физическому, и мальчик Саша становится красивой девочкой, хотя и не начинает понимать "Лолиту". Идеальным образом "просвещенных" становится оратория Иоганна Себастьяна Баха в исполнении хора сантехников-инструментальщиков. А самой страшной заразой, живущей в среде гопников, - любовь...
Смешно и страшно отражение современности в этом гротескном мире, где "попы" и "просветители" взяли власть над быдлом. Но только лучше от этого никому не становится - разве что редким Галатеям, которым вдруг выросшие сиськи и локоны позволяют сбежать в мир высокого денежного обеспечения.
И, наконец, пьеса Светланы Баженовой "Мама-медведица"
вновь поднимает тему семейного "призвания", семейных обязательств и ожиданий; правды и неправды; мечтаний и их опровержения. Ключевым образом бессмысленной, слепой, глупой доброты становится Мама-медведица, актриса, придумавшая себе неудачный костм и испытавшая на себе всю тяжесть детской жестокости. Этот образ довлеет над семьей, заставляя по-разному воплощать этот амбивалетный архетип в судьбах: внук должен танцевать; а бездетная дочь сама уходит в темную фазу "мамы-медведицы", повторяя имя придуманного ребенка. Рваная, живая драма.