Дурак. Рассказ.
Просыпаться по ночам Степан не любил, как и всякий старик. Засыпалось ему тяжело, и тем тяжелее, чем меньше в его организме оставалось самогонки. Проснуться среди ночи с ясной головой было для него сущим проклятием. Сон исчезал мгновенно, бесследно. А из всех углов крохотной тёмной избушки начинали тянуть свои гадкие лапы чёртовы воспоминания.
Иногда, ещё не вполне пробудившись, Степан чувствовал, как мягкая сухая ладошка гладить его плечо, и даже различал сквозь сон тихое:
- Степаша, Стёпочка...
Но стоило ему поддаться искушению и открыть глаза, как нутро сжималось от ужаса при мысли, что он в постели один. Что никогда ему не услышать этот вкрадчивый голос наяву. Что последний раз эта мягкая ручка прикасалась к нему ударом, жёстким и злым, сломившим в тот миг всю его кое-как устроенную жизнь.
- Дурак я, - вслух проговорил Степан, поворачиваясь на спину в своей неуютной постели, и глядя в низкие потолочные балки. - Всю жизнь ей поломал. Не надо было уходить. - Он помолчал и добавил: - Сдохнуть надо было.
Но сдохнуть оказалось совсем непросто. Степан пил. Степан курил забористый табак. Степан лез во все, без разбора, драки и ходил в лес один без ружья. Но жил. То ли судьба оказалась уж слишком податлива, и после того случая с немцами уже не захотела мешать человеку, на всё готовому ради жизни... Или Бог в насмешку, в наказание дал ему ещё полвека жизни - и неизбывное чувство вины.
- Дурак я, - повторил Степан сиплым голосом и поднялся с кровати. В комнате было душно от жарко натопленной печи. И уснул он в одежде, спьяну даже не сняв сапоги. На простыне,
и без того грязной, темнели комья влажной земли.
- Дурак я.
Старик зажёг лучину. Были у него и свечи, и даже старая керосиновая лампа, но их он берёг. Для чего - сам не знал. В слабом свете лучины ему ничего толком и видно-то не было. Но свечи он берёг.
Набрал в чайник воды из старого ведра. Ведро прохудилось уже давно, Степан замазывал его глиной, отчего у воды был речной привкус. Но уж это старика меньше всего заботило. Поставив чайник на печку, Степан присел на шаткий самодельный табурет. В его убогом домишке многое было самодельным. Даже старую печь он ремонтировал сам, когда только поселился здесь. Только кровать ему отдали добрые люди. Да старый сундук, где хранились теперь все степановы пожитки.
Ожидая, пока закипит вода, Степан принялся сворачивать самокрутку. Получалось плохо, не то что раньше. Руки дрожали, пальцы не гнулись, а в темноте он даже не видел, что делал. Даром, что всю жизнь только так и курил.
Дым обжёг пересохшие губы, рот наполнился горькой слюной. Степан сплюнул прямо на пол и затянулся ещё раз. На печи засвистел чайник.
- Дурак я, - снова и снова повторял Степан. Часто повторял. Его в окрестных деревнях иначе
уже и не звали. Хотя, кто там сейчас остался, в этих деревнях? Старики да алкаши, которым в городе работать не охота. Правда, и они Степана знали. Иногда помогали, чем могли. Чаще всего - дешёвой самогонкой. В уплату старого долга, так сказать. Прежде Степан гнал свою - на ягодах, на кедровых шишках, на травах. Потом бросил, когда здоровье ухудшилось.
А временами ходил в деревню к старым вдовам, чьи дети давно уже разъехались по городам и теперь хорошо, если открытку на Новый Год слали. Вдовы Степана жалели. Иногда кормили просто так, иногда - за помощь в хозяйстве. Тяжело ведь без мужика.
Пока Степан ещё не совсем состарился, одна такая ему даже глазки строила, обниматься лезла. Потом и вовсе в дом стала звать, хозяином. Год Степан боялся к ней приходить, а когда
пришёл - та уже померла. До сих пор Степан думал, чего же он не остался? Жил бы сейчас, как нормальный человек. Или умер бы. Но тоже как человек, а не как зверь какой в гнилой норе.
Да только куда ему - нормально умереть...
С полгода назад он ходил в деревню. У него там приятель был. Одинокий такой мужик, добрый, только пьющий сильно. Пить ему было не с кем, вот он Степана и звал к себе. Степан не отказывался. Пришёл и на этот раз. А у того внуки в гостях. Двое постарше, серьёзные, умники городские. Один - малец ещё, лет семь. Он-то, Егорушка, к Степану и полез:
- Деда, а ты на войне был?
Степана холодный пот прошиб от такого вопроса, дрожащими губами кое-как вымолвил:
- Нет, Егорка. Не был...
Малец сразу от него отстал, пошёл родного деда расспрашивать:
- Дед, а правда, что ты на самолёте летал?
- Правда.
- И немцев сбивал?
- Было разок...
- Если бы я в войну родился, - гордо заявлял малец, - я бы тоже лётчиком стал. Дед, а расскажи про войну?
- А тебе что, в школе не рассказывали? - усмехался тот. Егор мотал головой:
- У тебя интереснее!
В комнате сделалось темно. Лучина догорела, Степан даже не сразу заметил. Полез за другой,
но сослепу не нашёл. Плюнул на всё и полез за свечкой. Чего ей зря сохнуть.
Свечи лежали на полке, над кроватью. Шаря рукой в темноте, Степан наткнулся на пухлый конверт, и отдёрнул ладонь, словно это была змея. Что лежало в конверте, он знал прекрасно. И видеть этого не хотел.
С новенькой свечкой он вернулся к столу. Повторил привычно:
- Дурак я.
И тут же разозлился сам на себя. Неожиданно разозлился, так сильно, как ещё никогда в жизни. На себя, на жену свою Марьянку, на детей, на приятелей-собутыльников. Даже на маленького Егора. На весь мир разозлился, словно не сам Степан, а другие люди были виноваты, что он сидит в этой землянке и сам себя сжирает заживо, полвека уже сжирает, всё сожрать не может.
- Правильно я всё сделал, правильно! - вскричал Степан. Вскочил, уронив табурет, кинулся к полке, схватил тот самый конверт и вытряхнул его содержимое на стол. Заорал, брызжа слюной, на старые потёртые фотографии:
- Правильно! Правильно!
С фотографий на него укоризненно смотрели люди. Разные. Степан тяжело вздохнул и дрожащей рукой раздвинул помятые карточки. Здесь были все - и его родители, даже на фотографии старые и немощные. Это им на золотую свадьбу подарок сделали - свозили в город, сфотографировали. А вот он с молоденькой Марьяной. Чудо-женщина была, даром, что до свадьбы раз виделись. Дети, внуки, братья... Из пятерых только один с войны вернулся. Узнал, что в семье случилось, чуть не прикончил Степана.
- А ты бы иначе поступил? - спросил тогда Степан у брата. Тот замер, глядя на брата жалобно и испуганно. Понял, видимо.
- Тебе легко было убивать. Вот враг, вот ты. Тебе, кроме себя самого, никого защищать не надо.
- Я Родину защищал, - угрюмо отвечал брат.
- Родина большая. И далеко, - возражал Степан. - И не ты один её защищаешь. А я семью свою защищал. Как мог...
Брат ему больше ничего не сказал. Выходило, что одного человека защитить сложнее, чем целую страну. У брата это в голове не укладывалось. После того разговора, ночью, Степан собрал вещи и ушёл. Может быть, зря ушёл. Может, надо было взять ружьё да пальнуть
самому себе в голову. Как Андрейке...
Среди вороха других фотографий не доставало одной. Её Степан реже других хотел видеть. Да что там, за пятьдесят лет в лесу он ни разу на неё не взглянул. Она хранилась в сундуке,
на самом дне, под ворохом других вещей. Степан просто вытряхнул всё на пол, ощупью нашёл небольшую карточку, прилипшую к деревянному дну. Обломанными ногтями подцепил край, отлепил, местами разрывая бумагу. И, сжав фотографию в кулаке, шатающейся походкой вернулся к столу.
- Дурак я, - пробормотал он, глядя на свой кулак, и никак не решаясь разжать пальцы. - Дурак я. Дурак...
Карточка опустилась поверх других, смятые края медленно, будто нехотя разворачивались.
Сквозь мутную пелену времени и старения на Степана взглянули огромные тёмные глаза круглолицей девушки, державшей на руках такого же круглолицего, темноглазого, с чёрными кудряшками..
Степан со слезами на глазах опустился возле стола на колени, не отрывая взгляда от фотографии. Говорил ведь сыну, не женись на пришлой. Своих девок полно. Еврейка, не еврейка, а чужая она нам, беды от неё будут...
Катерина три дня в лесу пряталась, с малым на руках. Где спала, что ела - никому не известно. Всё ждала, когда немцы уйдут. Не дождалась.
Немцы Степана, как единственного в деревне здорового мужика, погнали к реке - брод показывать. Не били, не угрожали. Сказали: "Покажешь брод - не тронем деревню." Она им ведь и правда ни на кой, деревня эта. Глушь...
Деревня-то до сих пор, поди, стоит. Если там вообще живёт ещё кто-то. Степан открыл глаза,
смахнул слёзы с морщинистых щёк. Сам к дому близко не подходил все эти годы. Зачем? Только душу бередить. Сейчас бы пошёл, да ноги не донесут. И на что там вообще смотреть?
Отдышавшись, Степан сгрёб фотографии, запихнул обратно в конверт. Не удержался, глянул ещё раз на невестку с внуком. Огромные катериныни глаза смотрели ласково, без укора.
Но ещё живые, эти глаза умоляли. За себя, за ребёнка, за весь свой еврейский род. Степан до
сих пор так и не понял, чего она ждала. Чтобы своей признал и вместе с ней помер? Чтобы грудью заслонил? Чтобы прощения попросил?! ЧТО?!
А он не признал. И не заслонил. Ни слова не вымолвил. Только на грубое: "Ваша баба?" - головой покачал. А немец, словно учуял что-то, усмехнулся так недобро. И автомат ему
в руки сунул.