Зарисовки и разное из старого днева
Мы обрастаем вещами, как дерево - корой. Нужными и ненужными, старыми и новыми, большими и маленькими. Сервизами и телефонами, подушками и картинами, скрепками для бумаги и разделочными ножами. Власть вещей огромна. Вещи держат нас, они - как якоря, не дают нашим лодкам выйти в открытое море. Короста вещей становится толще с каждым днем, месяцем, годом. Вещи внушают спокойствие и уверенность.
...иногда очень хочется о них забыть. Стоять перед морем, часами глядя на серую пену. Волны смывают все лишнее, ненужное, остаются лишь море и ты. Никаких вещей, никаких обязательств. Не нужно чувствовать себя улиткой, таскающей на спине дом, не нужно чувствовать себя запертой в коконе мелочных отношений, улыбок-приветов, горечи и разочарований.
Есть один путь освободиться от вещей. Уйти. Выкинуть старое и ненужное, весь этот хлам из души и дома. Фотоальбомы, календарики, блокноты и книги - все, чем мы дорожим. Сложный, почти невозможный путь.
* * *
Их любовь - путешествие, опасное и трудное, полное невзгод. Их любовь - это тихий дом на берегу моря, дом, в котором всегда открыты двери. Их любовь - это сад, где долго и упорно приходится возделывать яблони и груши, чтобы они приносили плоды. Это поле ржи на закате, согретое розовым солнцем, это земляничная поляна на опушке леса, сладкий запах земли, трав и ягод. Их любовь не знает слов. Это прикосновения и улыбки, и горячее солнце, и мальвы и асфодели, и резные листья дубов, и солнечные блики, запутавшиеся в волосах. Это счастье быть просто рядом, неизъяснимое, неимоверное счастье. Их любовь - это то, что они строят сами, по кирпичику, постепенно, стирая до мозолей руки. Нет обещаний и признаний, есть лишь уверенность и доверие, и проскальзывающая во всем нежность. Им проще скрыть чувства за грубыми словами, но слова неспособны на это. Слова - шелуха, и она опадает, сгорает, когда кто-то из них улыбается другому, когда берет за руку, обнимает за плечи. Это нельзя объяснить, можно лишь ощутить на мгновение - биением сердца, распирающей изнутри радостью, острым шипом, засевшим глубоко внутри. Их любовь прорастает сквозь них, как цветы по весне, тянется вверх каждой травинкой, каждым лепестком и веточкой. И они верят своей любви, потому что можно не верить чему угодно, но нельзя не верить себе.
* * *
Это место возвращало ее в прошлое. Она стояла посреди чердака во весь рост, скрестив на груди руки и вдыхая сухие и тонкие запахи пыли, старого дерева, слежавшегося полотна. Стоило открыть эти тяжелые дорожные сундуки, окованные железом, как прошлое выплывало из них, подобно облачкам пыли. Тысячи прошедших дней хранились тут, спрятанные в ящики и рассохшиеся комоды, сундуки и мешки. Этот темный уютный уголок дома был полон временем и воспоминаниями. Тут среди золотистой пыли пряталось ее детство - то там, то здесь видела она его легкие, едва уловимые следы: кукольный домик из дерева, с которым никто - даже Мира - уже не играл, и который был слишком большим, чтобы его можно было безжалостно выбросить, витые ракушки с нежными розовыми разводами, в которых, если приложить их к уху, слышно море, облезлый деревянный конь, поломанные подсвечники из ее спальни, круглый столик, стоявший некогда на веранде.
Тильда заглянула в окошки кукольного домика - в маленьких темных комнатках все еще стояли столы и стульчики, кровати и кресла, в которых отдыхали безволосые фарфоровые красавицы, обернутые в яркие лоскутки ткани; зайцы, медведи и лисы пили чай за круглым столом, а игрушечный рыцарь без руки храбро нес стражу на балконе.
В одном из сундуков она нашла детское платьице, порядком выцветшее и ветхое, но на передничке все еще можно было увидеть пятна от охры и сока одуванчиков.
Все это были настоящие сокровища, способные перенести каждого желающего на двадцать, сорок, сто лет назад. Ненужные в обычное время, казавшиеся просто старым хламом, они вдруг оживали в руках всякого любопытного, кто к ним прикасался. Они напоминали о солнечных днях: все эти шляпы и бархатные ветхие плащи, раскрашенные шкатулки с дешевыми бусами, папки со старыми бумагами, восковые дощечки, неуклюжие кораблики из коры и веток, ученические тетради и потрепанные учебники. Это были знаки бесконечного лета, дней, когда солнце всегда стояло высоко в безоблачном небе, дней радости, моря, легких облаков и мечтаний.
* * *
Бежать! Лететь! Вперед, к самому долгому, самому прекрасному лету в жизни, когда тебе шестнадцать, когда экзамены еще так далеко, когда солнечный свет и запах лип, и мокрый асфальт, который по-особому пахнет: почти летним городом, и пылью, и грозами, и ливнями. Где-то дрожит звонок раннего трамвая, и и черемуха цветет так дико, так буйно, что не видно из-за нее домиков с синими наличниками, не видно заборов и оврагов, и трамвай выныривает оттуда, из белого облака, и солнце плещет в его стекла, ударяется и разбивается на множество солнц.
И ты садишься на этот почти пустой трамвай, в котором два деда горячо обсуждают политический курс, а мимо мелькает зелень, зелень. Какой это зеленый город - пока еще зеленый! К середине лета трава пожухнет от жара и пыли, выгорит, как чья-то белобрысая макушка. Трамваи станут людными и душными, повезут с дач корзинки с земляникой и малиной, прикрытые белыми чистыми тряпицами, повезут самих дачников - с тележками, сумками, рюкзаками и бидонами.
Город станет невыносимо тесным.
Но сейчас май, и что-то огромное, прекрасное и немного жутковатое подталкивает в спину, кто-то смеется в ухо, нашептывая древние слова, нарисованные узорами из теней и света. И ты понимаешь - все, до единого звука, до единого шороха и вздоха листвы.
Этот город пропах черемухой и сиренью, небом и солнцем. Ты идешь по центральным улицам - в утренний час они пустынны и тихи, спускаешься и поднимаешься, и нет конца-края этим подъемам и спускам. А за спиной звенит на повороте трамвай.
* * *
В детстве она любила играть в домики. Мир её заключался в узком пыльном пространстве под обеденным столом, где из-за свисающей бахромы скатерти можно было видеть ноги бабушки или мамы; был ещё закуток между спинкой кровати и стеной - там она натянула одеяло. Ещё одно место было "праздничным" - письменный стол, широкий, под ним она устраивала магазин, когда это разрешал папа. Если в такие дни бабушка пекла пирожки, она набирала полную тарелку и делала вид, что продаёт их, но на самом деле съедала все сама. В этих домиках она чувствовала себя под защитой, кого - сама не знала. Может, домового, может - своего воображения.
Она любила играть в домики. Даже когда выросла и стала серьёзной барышней, когда закончила школу, когда поступила в институт. Игра - детская, простая, невинная игра вдруг стала чем-то большим. И сейчас её вела фантазия, и люди говорили: "Она безумна!" Но она знала, что - нет. Теперь правила Игры стали тоньше, сложнее, но она продолжала играть - с удовольствием, самозабвенно, всегда - на пределе сил. Она отдавала бумаге время и вдохновение, и бумажные линии становились стенами, изгибами фасада, крышей, окнами, становились камнем и кирпичом, деревом, бетонными панелями и стеклом. И Игра обрела вес, и Игра воплощалась. А она - она снова и снова ловила за хвост переменчивое вдохновение, и тонкими, летящими линиями набрасывала в блокноте облик новой мечты.