Люди, вещи и обстоятельства. Жан-Филипп-Ги Ле Жантиль де Паруа, дамы-канониссы и модные ридикюли
В процессе перевода приходится привлекать разную дополнительную информацию, и попутно обнаруживается множество отличных историй. Некоторые из них слишком длинные и не помещаются в комментарии, некоторые тянут за собой какие-то совсем посторонние ассоциации, некоторые вообще не имеют отношения к переводимому тексту. Каждый раз ужасно жалко оставлять такую историю нерассказанной; я решила сложить их в новую серию, назвав ее, за неимением лучшего «Люди, вещи и обстоятельства».
Итак, жил-был французский граф Жан-Филипп-Ги Ле Жантиль де Паруа, 1750 года рождения - маркизом он стал после смерти отца, а в 1794-1795 году был еще графом. Про его семейство буду рассказывать отдельно; как и в семействе «второй маркизы», там будут и моряки, и фальшивая родословная, и успехи при дворе.
Граф де Паруа, старший сын в семье, в армию был определен с пятнадцати лет и к тридцати пяти был уже подполковником и кавалером ордена Святого Людовика - очень уж ему повезло с происхождением и семейными связями. Впрочем, он не вполне вписывался в заданную происхождением траекторию. Его отличали несомненные художественные таланты, вкус и, самое главное, деятельный интерес как к изобразительному искусству, так и к разного рода художественным ремеслам. Отец в детстве этих увлечений совершенно не поощрял, но потом вынужден был смириться, тем более что художественные таланты были отчасти востребованы в высшем обществе. Граф был неплохим рисовальщиком и освоил разные техники гравюры. В Париже он водил знакомство с художниками, часто бывал в салоне у Элизабет Виже-Лебрен, делал гравюры по ее картинам и даже жил у нее в доме (в каком качестве, мне пока узнать не удалось). Его работы понравились королеве Марии-Антуанетте, и он рисовал для нее какие-то эмблемы и эскизы украшений. В 1785 году его приняли «почетным ассоциатом» в Королевскую академию живописи и скульптуры, а в 1787 году он представил на выставке в Салоне десять гравюр.
Жан-Филипп-Ги ле Жантиль, гравюра на зеленой бумаге по рисунку Шарля Монне. Вакханалия с египетскими и классическими фигурами. 1787 https://www.artsy.net/artwork/jean-philippe-guy-le-gentil-comte-de-paroy-after-charles-monnet-a-bacchanale-with-egyptian-and-classical-figures
Что еще более удивительно, его круг знакомств не ограничивался высшим обществом и приближенными ко двору художниками. В своих мемуарах он потом писал:
«Прежде [т.е. до Революции - прим.перев.] в качестве богатого любителя искусств я имел возможность заниматься ими для собственного удовольствия и посвящал им весь досуг, который оставляли мне обязанности службы и светская жизнь. Бывало, что я отказывал себе в каких-нибудь удовольствиях или даже в необходимом, чтобы удовлетворять потребности, часто дорогостоящие, в новом опыте. Я водил знакомство с художниками, которые благодаря моему добродушию и открытости относились ко мне с доверием. Может быть, звание любителя при Академии художеств еще более, чем репутация истинного знатока, побуждало их рассказывать мне все, о чем я просил. Поскольку я очень любил химию, я посещал приватные опыты самых умелых химиков, которые любезно меня предупреждали заранее, и почти всегда я потом повторял эти опыты для собственного удовольствия. По утрам я ходил по мастерским всевозможных мануфактур. Я заранее знакомился с необходимыми теоретическими сведениями, чтобы потом извлечь практическую пользу из своего визита.
Я поднимался на чердаки к искусным, но приверженным пьянству рабочим, которые работали лишь по два дня в неделю, а остальное время проводили в кабаках или на балаганных представлениях. Сколько раз в надежде проникнуть в секреты их мастерства я оставался у них обедать, заказав доставить из соседнего кабака холодную говядину, птицу, сыр, хорошее вино и, конечно, не забыв про о-де-ви или анисовку! Такое внимание трогало их больше, чем золотая монета, и за стаканом о-де-ви вся секретность пропадала. Они по-дружески поверяли мне свои секреты, как будто мы с ними были в доле в общем предприятии. Часто они мне говорили: «Ах, если бы у меня был такой-то инструмент, я бы сделал то-то и то-то!» Тогда я отвечал: «Ну так сделайте, давайте я закажу для вас инструмент по вашему замыслу, и вот вам деньги на это.» Сколько я встречал добрых малых, очень искусных, но какой-то уголок мозга у них был поврежден пьянством, распутством и ленью… Крепкая конституция помогала мне выносить всякого рода утомление, и я часто проводил за работой всю ночь. Так протекала моя жизнь до самой Революции.»
В Революцию то, что было прежде увлечением богатого любителя, не только стало источником средств к существованию для самого графа и его родных, но и буквально спасло его самого и его отца во время Террора (про это интересно написано в его мемуарах - пересказывать пока не буду, надо перевести). Вот две истории, относящиеся ко времени после термидорианского переворота:
История первая, про социальное предпринимательство
(перевод отрывков из мемуаров; примечания в конце поста)
…Жилось довольно спокойно, Робеспьера уже не было на свете. Я вернулся к своим художественным занятиям, желая поставить их на пользу пропитанию своему и своих родителей и добыть средства, чтобы дать хорошее образование своему сыну. Мне претило просить для себя должность в каком-нибудь административном органе или министерстве, как поступали многие другие. Я сделал своей специальностью роялистские сюжеты, в частности, групповые портреты королевской семьи. Таких работ я делал много, и они хорошо расходились. Я помещал рисунки на внутренней стороне бонбоньерок, на табакерках, веерах, перстнях, ожерельях; в последнем случае рисунок гравировался на позолоченном хрустале. Мне приятно думать, что спросу на них больше способствовала не мода, а привязанность к несчастной королевской семье. Меня не хватало на все запросы. Я кормился этими трудами, потому что других источников средств к существованию у меня не было; вся моя собственность на Сан-Доминго и мое владение Паруа были под секвестром из-за того, что мой отец числился в списке эмигрантов. Вдобавок, мне надо было содержать моих родителей и сына… Я давал работу многим несчастным, оказавшимся в том же положении, что и я, но не обладающим моими ресурсами по части таланта.
Жан-Филипп-Ги Ле Жантиль. Людовик XVII с крылышками верхом на дельфине. Гравюра, отпечатанная в цвете и подкрашенная акварелью. Около 1794 г. https://www.mutualart.com/Artwork/Louis-XVII-aile-chevauchant-un-dauphin/DD68D5E387686D6C Вот такими картинками граф и зарабатывал. С одной стороны, не сразу бросается в глаза, что это не обычный невинный сюжет из античной мифологии, а с другой - знающие люди могут разглядеть портреты казненной королевской четы на щите, прочитать дельфина как символ дофина (т.е. наследника французского престола) и еще много чем потешить монархические чувства. Мальчик Луи-Шарль в 1794 году был еще жив (он умер в заключении 8 июня 1795 года), и французские монархисты признавали его королем.
… Когда недобросовестная конкуренция моих рабочих или изменение моды лишали меня какого-нибудь источника заработка, я выпускал новый предмет, который вынуждал меня заводить новых учеников. Таким образом я давал работу многим, и даже людям из общества, оставшимся совсем без средств, особенно женщинам. Графиня де Турзель часто рекомендовала мне канонисс и монахинь, которые не знали ничего, кроме своего молитвенника и иголки. Я делал для них трафареты, и эти монахини, каждая нанося кисточкой один цвет, передавали от одной к другой полотно веера, пока весь рисунок не был раскрашен полностью; так, не умея ни рисовать, ни писать красками, они образовывали настоящую мастерскую по расписыванию вееров. Мне приходилось, правда, поручать более умелым рисовальщицам заполнять пробелы, остающиеся после трафаретов. В итоге я получал веера, которые продавались по двадцать четыре су за дюжину и были лучшей работы, чем три четверти тех, что поставлялись этим промыслом.
Эти дамы жаловались только, что в рисунках было слишком много совершенно нагих маленьких Амуров и дам без косынки на груди. Я им говорил со смехом, что младенцы Иисусы на церковных картинах так же наги, и успокаивал их тем, что на них можно надеть какой угодно пояс.
Среди монахинь, которых присылала ко мне госпожа де Турзель, было две канониссы очень искусных, но дошедших до последнего зерна в своих четках и предельного обнищания. Того, что они зарабатывали вышивкой, едва могло хватить им на жизнь, так как вышивка и шитье оплачивались очень плохо. Работая с шести часов утра до десяти часов вечера сдельно, им не удавалось заработать больше пятнадцати или двадцати су в день, а иногда приходилось засиживаться и до полуночи. Они рассказали мне о своем бедственном положении и неотложных нуждах. Я не мог сразу занять их расписыванием вееров, потому что мне не хватало времени устроить им обучение, а я должен был к назначенному часу сдавать работу изготовителям вееров... Сочувствие, которое вызывали у меня эти две канониссы, то, как они упрашивали меня…, выражение их лиц, одновременно умоляющее и благородное, показывающее, что они просят не милостыню, а работу, побудило меня пообещать, что я найду способ их занять; я попросил их прийти на следующий день.
С этой заботой на уме я вышел из дома и зашел на рынок, чтобы купить отрез бархата. У одной торговки я увидел большие лоскуты женских платьев из ткани indienne, с цветочным узором прекраснейших цветов и оттенков. Я ими залюбовался и спросил цену. Мне отдали всё за двадцать пять франков.
Indienne называли ткань с набивным узором, обычно цветочным. Сначала такие ткани привозили из Индии, а потом производство наладили и в Европе. Здесь показана ткань XVIII века и доски для набойки. https://www.futura-sciences.com/sciences/questions-reponses/epoque-moderne-histoire-indiennes-ces-tissus-tres-mode-xviiie-siecle-10013/
Вдруг мне пришла удачная мысль насчет моих монахинь-вышивальщиц. Эти лоскуты платьев были хорошо отстираны и вылощены; я придумал вырезать оттуда цветы, наложить их на красивую тонкую хлопковую ткань, обшить контуры цепочками из золотой и серебряной нити и шелковой нити в тон цветов и, наконец, закрепить середину стежками, чтобы эти лоскутки не выпячивались и не нарушали иллюзию, что всё это один кусок материи. На улице Сен-Дени я нашел золотые и серебряные нити, взял напрокат раму для вышивания и на следующий день, когда дамы-канониссы пришли, сходил с ними купить красивого белого перкаля на платье. Они сразу же взялись за дело; я им помогал вырезать цветы и располагать их на ткани, натянутой на раму, а они их закрепляли, смазывая с изнанки крахмалом. Затем тонким шелком они сделали стежки внутри цветов, чтобы те не отклеивались во время работы, и стали обводить контуры цепным швом золотой и серебряной нитью. Результат был чудесный; казалось, это специально сотканная материя совершенно нового рода, настолько богатыми и яркими были тона этих цветов, подчеркнутые золотым и серебряным цветом. Когда работа была закончена, ткань снова отдали лощить, и это совсем разгладило вышивку. Дамы сожалели, что эта их работа не пошла на украшения для церкви.
Это платье было продано за шестьсот пятьдесят франков; при этом себестоимость его была не больше семи луи, и таким образом монахини заработали около пятисот франков за три недели. Им заказали еще одно платье, но они не смогли достать indienne с цветочным узором. Одна из канонисс впоследствии уехала к своим родным в провинцию, а другая нашла место у польской дамы в качестве компаньонки ее дочери.
Я привожу эти подробности только для того, чтобы показать несчастное положение тех, кто остался во Франции, и то, как мастерство и изобретательность служит источником средств тем, кто умеет этим пользоваться.
Было сделано что-то в этом роде - цветы для аппликации вырезаны из ткани, наложены на однотонную ткань и затем обшиты по контуру (https://lisadickinson.typepad.com/.a/6a00e54fd19872883401b8d25ab62d970c-popup) . Теперь такого много, а тогда, видимо, это была редкая новинка. Ну и, конечно, представим себе, что такие цветы пущены по всему платью, контуры обшиты золотой и серебряной нитью, и не небрежными стежками, как теперь, а искусным цепным швом - роскошно!
История вторая, про почтительного сына, ридикюли и маркетинг
(в оригинале она довольно длинная, поэтому пересказываю своими словами)
Граф получил письмо от отца-маркиза, что тому «досаждает» давний, еще дореволюционного времени, долг перед его бывшим портным - портной оказался разорен, когда его многочисленные клиенты эмигрировали, так и не расплатившись, и теперь, дойдя до крайности, пришел просить денег к одному из немногих должников, еще остающихся во Франции. У графа в тот момент свободных денег не случилось, надо было что-то придумывать.
Как обычно, в поисках новых идей он пошел прогуляться. В витрине модного магазина госпожи Шамеляр его внимание привлекла шелковая дамская сумочка, украшенная вышитой монограммой. Во Франции такие сумочки называли потом ridicule (ридикюль, буквально «смешная»), а в английском языке принято reticule (от латинского «сеточка») - какое название было первым, трудно сказать.
Ридикюль начала 1800-х с вышитым инициалом. https://www.metmuseum.org/art/collection/search/80050025?img=0 Носили ридикюль на запястье; в качестве ручки использовалась ленточка или шнурок, которыми стягивали горловину. Здесь как раз довольно простая модель, не сильно отличающаяся от той, о которой идет речь в мемуарах, а вообще ридикюли бывали очень разнообразные.
В мемуарах граф пишет:
«Всегда озабоченный тем, как бы применить искусство к тому, что я вижу, я подумал, что надо украсить эти сумочки теми же рисунками, что и веера. Я пошел в Aux Pages, большой магазин шелков…, купил там по аршину [1 aune = 120 см, прим.перев.] атласа и флорентийской тафты и быстро вернулся домой, говоря себе: «Возможно, это мне принесет те двадцать пять луи, которые вернут спокойствие моему отцу.»
Дома он выкроил из тафты заготовки на две сумочки - широкую и узкую - и сделал из плотной бумаги трафареты с овальным окошком для узкого варианта и с круглым для широкого. Размеры окошек как раз соответствовали размерам печатных рисунков для вееров. Пробные оттиски оказались очень хороши.
Дальше пошла уже коммерческая часть.
«Зная по опыту, что если что-то предлагаешь сам, то это намного снижает ценность, я пошел к госпоже Шамеляр и спросил совета, где лучше заложить складку - снизу, чтобы сумочка была прочнее, или сбоку, сделав для этого вставку?
- Ах, как красиво! - воскликнула она. - Идите сюда, девушки, посмотрите. А можно для нас такое достать? Это уже есть в продаже? Где такое делают?
- Это первые образцы, - отвечал я, - которые надо отдать сегодня вечером для одного бала; но я сделал два разных, чтобы посмотреть, какой лучше.
- Лучше удлинённый, - сказала госпожа Шамеляр. - Складка смотрится изящнее, и сумочка красивее свисает с руки. Дайте мне, прошу вас, адрес изготовителя.
- Это на улице Шабанэ, дом номер 8. Но надо, чтобы вы принесли ткань.
- А цена высока?
- Нет, всего один экю, с рисунком на обеих сторонах.
Она взяла мой адрес, и я ушел, очень довольный своим дебютом.»
Граф двинулся по другим лавкам с аналогичным вопросом; где-то ему рекомендовали узкий вариант, где-то широкий. За три часа он набрал заказов и пошел домой, чтобы напечатать рисунок на остатке ткани из своего запаса - а там его уже ждали полтора десятка заказчиц! Часть из них принесли атлас и тафту, другие не знали, какую ткань выбрать, и попросили его самого купить для них материал. Он обещался первыми выполнить заказы тех, кто принес ткань; остальные согласились, что это справедливо.
Было девять часов вечера. Вместе со слугами - супружеской парой по фамилии Буле - граф взялся за работу. Он вырезал трафареты (помимо круглых и овальных, были сделаны еще восьмиугольные и шестиугольные), мадам Буле кроила заготовки для сумочек, а ее мужа отправили нанять двоих подмастерьев-печатников для ночной работы. Изготовление трафаретов затянулось до трех часов ночи, поскольку каждый из них можно было использовать только два раза, чтобы не испачкать ткань. К шести утра было отпечатано заготовок на пятьсот сумочек, к десяти утра двести девять штук были готовы для передачи заказчикам.
Буле отправился разносить заказы; с ним пошел привратник, который должен был оставаться и ждать поодаль с остальным товаром, чтобы каждая владелица модного магазина думала, что товар доставлен только ей, и была более склонна заказать еще. Буле вернулся с 830 франков наличными и новыми заказами на вдвое большую сумму.
Послав в магазин шелков за атласом и тафтой, граф взял из выручки 600 франков, поехал в Венсен, где жил портной, и лично отдал тому отцовский долг - портной был вне себя от радости. Вернувшись в Париж, граф отправил расписку портного отцу; в письме он выражал готовность предоставить в распоряжение отца еще шестьсот франков и благодарил за доставленное счастье быть ему полезным.
Производство ридикюлей меж тем шло полным ходом. Количество рабочих было утроено, заказы продолжали поступать. Но вскоре конкуренты стали предлагать аналогичные сумочки за пятьдесят су, а потом и за тридцать - графу пришлось снизить цену. У него было в запасе много готовых гравированных рисунков для вееров, что позволяло разнообразить модели. Конкуренты сбили цену до двадцати су; граф снова утроил количество рабочих и снизил цену до пятнадцати, не желая терять рынок. Основной расход был на гравировку матриц для печати - из выручки был оплачен заказ новых матриц, что оказалось очень кстати, поскольку поступили заказы на 1200 сумочек для отправки во французские провинции и в Америку.
В итоге доход составил около пятнадцати тысяч франков; часть этих денег граф отдал отцу, у которого были еще кое-какие старые долги. Заканчивается история фразой, основанной на игре слов: C’est ainsi que j’eus le plaisir de mettre tout Paris en ridicule - «Вот так я имел удовольствие обридикюлить (осмеять) весь Париж».
Филибер-Луи Дебюкур (1755-1832). Прогулка по галерея Пале-Рояля. 1798 год. Здесь все, о чем пишет наш мемуарист (про лавки Пале-Рояля он тоже неоднократно упоминает) - и ткани, и веера, и ридикюли. Ридикюлей целых два - у дамы в центре картины и у девочки справа. https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Philibert-Louis_Debucourt_-_Promenade_de_la_galerie_du_Palais-Royal.jpg
Цветная гравюра с тем же названием того же Филибера-Луи Дебюкура, но по рисунку Клода-Луи Дерэ изображает Пале-Рояль на десятилетие раньше, в 1787 году. Множество муфт, несколько вееров, а ридикюля не видно ни одного - пишут, что они вошли в моду как раз в 1795, поэтому на них и был такой спрос. https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Philibert-Louis_Debucourt_after_Claude-Louis_Desrais,_The_Palais_Royal_-_Gallery%27s_Walk_-_Promenade_de_la_Galerie_du_Palais_Royal,_1787,_NGA_2895.jpg
Про деньги.
1 франк (до Революции 1 ливр) = 20 су
1 су = 12 денье (денье - совсем мелкие деньги)
1 экю = 1 серебряный луи = 6 ливров (до Революции)
После Революции появились «конституционные экю» - монеты номиналом 5 франков = 100 су.
1 золотой луи (луидор) = 24 ливра; 1 «конституционный луи», появившийся после Революции = 24 франка
Веера по 24 су за дюжину были совсем недорогие, но там и материал был дешевый, бумага, и работа несложная - рисунок печатался с матриц и только раскрашивался вручную. Надо понимать, что граф де Паруа со своим трудовым коллективом производил не готовые веера, а только бумажное полотно, которое надо было еще прикрепить к каркасу; в продаже веера, вероятно, были по более дорогой цене.
Платье, над которым работали канониссы, было продано за 650 франков, материалы обошлись в 7 луи = 154 франка (из них 25 франков, как мы знаем, было уплачено за лоскуты распоротых старых платьев). Дамы заработали за три недели 500 франков - то есть каждая зарабатывала в день около 12,5 франков, в 10-15 раз больше, чем прежде! Себе граф де Паруа благородно ничего не взял.
Сумочки-ридикюли сначала шли по 1 экю; модные магазины, разумеется, продавали их дороже. Из-за появившихся конкурентов цена поставщика под конец упала ниже 1 франка, но, надо понимать, производство все равно оставалось рентабельным. И надо еще учитывать социальный аспект, поскольку даже минимально доходное производство позволяло продолжать оплачивать работников - им не приходилось голодать, а граф мог рассчитывать на них для новых проектов.
Долг маркиза де Паруа-отца перед портным составлял 25 луи = 600 ливров - столько стоил до Революции мужской парадный «аби», пошитый к ассамблее провинциального дворянства, где маркиз де Паруа по должности председательствовал. Аби по-русски называли «кафтаном», в XIX веке он уже вышел из употребления. Для сравнения: пенсия пехотного капитана в отставке составляла 1000 ливров в год.
Про канонисс
Луиза-Аделаида де Бурбон-Конде (1757-1824), дочь принца Конде, последняя аббатиса Ремиремон, самого знаменитого из благородных капитулов. За время пребывания в должности с 1786 по 1790 она посетила аббатство три раза, а монашеские обеты принесла только в XIX веке. https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Louise_Ad%C3%A9la%C3%AFde_de_Bourbon_by_Franque.jpg?uselang=fr
Мальчика из благородной семьи можно было определить в Мальтийский орден, и при определенных условиях это давало возможность вернуть его обратно и, например, женить, если с основным наследником что-то случилось. Для девочек аристократического происхождения тоже существовала интересная опция - определить их не в монахини, что чаще всего было необратимо, а в дамы-канониссы одного из так называемых благородных капитулов. Формально канониссы удалялись от мирской жизни (степень «удаления» могла быть разной), но монашеских обетов не приносили. Требования к кандидаткам по части благородного происхождения были чуть ли не строже, чем в Мальтийском ордене, зато статус был ОЧЕНЬ высокий (к канониссе полагалось обращаться «госпожа графиня», даже если она была простая баронесса) и жизнь весьма комфортная и обеспеченная. Ну а если представлялась достойная партия, семья могла без особых проблем забрать свою канониссу из капитула и выдать замуж.
Революционные власти позакрывали и монастыри, и командорства Мальтийского ордена, и благородные капитулы, и все те, кто раньше на разных основаниях имел там стол и кров, остались без средств к существованию. Кто-то с радостью вернулся к мирской жизни, нашел себе занятие, вступил в брак, а для кого-то это было невозможно, и им приходилось рассчитывать только на самоотверженную помощь верующих, сохранявших преданность католической церкви даже под страхом смерти.