SILVAE
Трамвай червлен. Без номера и карты -
Эритроцит в трамваеобращеньи.
Ничья рука у площади со старта
Нас не благословит перекрещеньем.
Итак, идет в леса по сход-развалам,
И тянет вверх пантографы-кораллы.
Тянись, проспект, от Мира и до мира,
Гипербореи, Китежа, Офира!
В последний раз мы видим: небо в клочьях
Над Стиксом-Яузой плаксиво стынет,
Бесстыдно-голубое между строчек
Ярховского учебника латыни,
Где жив рассказ о хищницах-муренах
В Путяевской цепочке незабвенной,
Где мы могли б гулять с большой коляской,
Когда б ты не был ранее приласкан.
Трамвай вступил в родное междулесье,
Где, неизвестные седой науке,
Дриады свили в ясенях поместье
И тянут вверх фарфоровые руки,
И "Татру" чужеродную уносят
В названием чудесный Майский просек.
Мы раздвоились душами на север,
Колесами на юг в бессильном гневе.
Мой дикий лес враждует с правдой жизни
И реализмом. Эти злые почвы, -
На коих, скинув свой хитон, как слизни,
Правдивцы крутят шабаш еженощно, -
Усыпаны здесь листьями и хвоей,
Чтоб разрослось видение живое.
И слыша прямодушье голосов,
Напомни звук ростокинских лесов:
"Когда-то пассажиры станут братья
И будут петь в трамваях вокализы,
А мы втроем в молочно-чистых платьях -
Берн-Джонсовы прозрачные эскизы -
Сойдем на пике леса, чтоб остаться
Чудными и прямыми, как в семнадцать,
Когда наш общий желтый дом прекрасен
И каждый франт безгрешен, словно ясень."
Эритроцит в трамваеобращеньи.
Ничья рука у площади со старта
Нас не благословит перекрещеньем.
Итак, идет в леса по сход-развалам,
И тянет вверх пантографы-кораллы.
Тянись, проспект, от Мира и до мира,
Гипербореи, Китежа, Офира!
В последний раз мы видим: небо в клочьях
Над Стиксом-Яузой плаксиво стынет,
Бесстыдно-голубое между строчек
Ярховского учебника латыни,
Где жив рассказ о хищницах-муренах
В Путяевской цепочке незабвенной,
Где мы могли б гулять с большой коляской,
Когда б ты не был ранее приласкан.
Трамвай вступил в родное междулесье,
Где, неизвестные седой науке,
Дриады свили в ясенях поместье
И тянут вверх фарфоровые руки,
И "Татру" чужеродную уносят
В названием чудесный Майский просек.
Мы раздвоились душами на север,
Колесами на юг в бессильном гневе.
Мой дикий лес враждует с правдой жизни
И реализмом. Эти злые почвы, -
На коих, скинув свой хитон, как слизни,
Правдивцы крутят шабаш еженощно, -
Усыпаны здесь листьями и хвоей,
Чтоб разрослось видение живое.
И слыша прямодушье голосов,
Напомни звук ростокинских лесов:
"Когда-то пассажиры станут братья
И будут петь в трамваях вокализы,
А мы втроем в молочно-чистых платьях -
Берн-Джонсовы прозрачные эскизы -
Сойдем на пике леса, чтоб остаться
Чудными и прямыми, как в семнадцать,
Когда наш общий желтый дом прекрасен
И каждый франт безгрешен, словно ясень."