Из воспоминаний Веры Пановой. Про Александру Бруштейн.
В воспоминаниях Веры Пановой вдруг мелькнула знакомая фамилия - Бруштейн. Это же наша любимая Бруштейн - «Дорога уходит вдаль»! Я ее постоянно воспринимаю, как маленькую девочку, а в воспоминаниях она старая. И настоящая крестная фея для Пановой.
Дальше цитаты из книги.
Еще зимой, до приезда свекрови, задумала я написать пьесу. Вспомнив времена "Ленинских внучат", решила написать об испанских событиях. С самого начала это было безумием: что я знала об этих событиях, кроме газетной информации? Я даже не могла сложить ни одной мало-мальски вразумительной реплики, а потому решила писать белым стихом: мне казалось, что это легче. Писала я прямо в тетрадку, без черновиков, увлеченная не столько событиями, сколько течением пятистопного ямба, казавшегося мне прекрасным. Да, в первый и последний раз в жизни я сочинила тогда трагедию в стихах. Называлась она "Мерседес" и стояла за гранью всего, что хоть отдаленно имеет право называться литературой. К счастью, я тогда в вихре новых творческих ощущений этого не понимала. К счастью, ибо, понимай я, разве я рискнула бы послать эту тетрадку в Москву на имя Сталина? Уже отправив заказную бандероль с нашей деревенской почты, я перечитала мое сочинение и пришла в ужас, но было поздно - послание ушло.
Я утешала себя тем, что оно не дойдет, а если и дойдет, то на него не будет ответа. И почти уговорила себя, что никто моей дурацкой трагедии не прочтет, как вдруг в разгаре лета пришел ответ.
Сперва он удивил меня безмерно, так как был не из секретариата Сталина и, разумеется, не от него самого, а из какого-то учреждения с неизвестным мне в ту пору названием. Потом-то все оказалось очень просто: секретариат Сталина переслал мое письмо в Управление по делам искусств с просьбой дать оценку моей пьесе, а Управление поручило это драматургу Александре Яковлевне Бруштейн. И теперь письмо этой незнакомой женщины я держала в руках, мучительно вчитываясь в легкие беглые строчки и наслаждаясь ими. Нет, она не хвалила. С жестокой искренностью она высказывала свое мнение, и я не могла не чувствовать его справедливости. Надо писать о том, что знаешь непосредственно, а не из газет, говорилось в письме. Говорилось там также и о подражательности, и о напыщенности, ясно намекалось и на недостаток культуры у автора. Все это была несомненная правда, но мне было легко и радостно читать все это, ибо одновременно мой рецензент отмечал мои литературные способности и выражал уверенность, что я сумею проложить себе дорогу в литературе. А в конце была приписка, что если я буду в Москве, то чтобы пришла по такому-то адресу, чтобы познакомиться.
****
И вдруг после одной такой тоскливой ночи, когда и просыпаться не хочется, у меня блеснула мысль: а что, если и мне вместе с Наташей и Галей уехать в Ленинград, чего мне ждать в Шишаках, что тут может быть, я даже написать ничего путного не смогу, да и вообще работы тут не найти, поеду-ка в Ленинград, в Москву, вдруг там улыбнется судьба?.. Думаю, что пришла эта мысль из письма милой А. Я. Бруштейн, как бы подсказавшей мне, что я могу в скором времени быть в Москве.
***
Но мне еще надо разыскать Александру Яковлевну Бруштейн, писавшую мне в Шишаки после моего письма к Сталину. Я нахожу Серебряный переулок (это очень близко от Борисоглебского). Страшно волнуюсь, нажимая звонок на двери, где висит эмалевая дощечка с именем профессора Бруштейна. Гадаю: кто ей этот профессор - муж? Отец? Почему-то ожидаю увидеть молодую женщину, причесанную у парикмахера и прекрасно одетую.Но меня ведут к седой добела старушке в морщинках, в сильных очках (оказывается, она очень плохо видит) и со слуховым аппаратом (она очень плохо слышит). Но эти еле видящие глаза полны такой доброты и ума, что сердце мое переполняется доверием и симпатией.
Она заставляет меня рассказать все о себе. Говорит, что у меня талант, спрашивает, что я делаю сейчас. Наш разговор все время прерывают: то кто-то к ней пришел, то ее зовут к телефону. Между прочим, приходит Надежда Яковлевна Абезгуз, которую она рекомендует как своего секретаря. Позже я узнала, что Надежда Яковлевна несет здесь секретарские обязанности из чистого обожания и преклонения перед А. Я. Бруштейн. Что это обожание разделяет с нею множество людей, которым Александра Яковлевна, детский писатель и драматург, помогает своими советами.
Рассказывала мне Надежда Яковлевна и о плохом здоровье "бабушки", как она называла Александру Яковлевну, в частности о том, что знаменитый профессор В. П. Филатов делал ей операцию на глазах и что вскоре предстоит еще одна такая операция. И меня поразило, что столь больной человек так весело смеется, острит, сыплет анекдотами. Я всегда любила посмеяться, и эта веселость "бабушки" Бруштейн привязала меня к ней необыкновенно быстро и прочно. День, когда я ее не видела и не говорила с ней, казался мне пустым. Боюсь, что в этот период я ее изрядно замучила своими визитами и телефонными звонками. Впрочем, не одна я мучила. Она всегда была окружена такими, как я. С радостью я видела, что и она ко мне вроде как бы привязывается и уверенно ждет от меня чего-то.
Иногда я замечала, что меня как бы экзаменуют. То просят почитать вслух газету и наблюдают, как я произношу иностранные имена и географические названия. То искусно выпытывают, читала ли я то или другое и как отношусь к прочитанному. Эти экзамены меня не обижали, даже льстили мне. Я хотела не ударить лицом в грязь и невольно умнела в присутствии "бабушки".
Приближался новый, 1940 год. Незадолго до него "бабушка" вдруг сказала:
- Верочка (она давно меня так звала), вам, должно быть, хочется заработать денег.
- Еще бы! - сказала я.
- Есть одна работа, - продолжала "бабушка", - довольно противная, но можно заработать три тысячи.
Три тысячи! Это показалось мне несбыточным. В тот же миг я решила постараться сделать эту работу и, если получу эти три тысячи, немедля отвезти их маме и мальчикам, явиться к ним с подарками и всякими вкусностями, что выглядело совершенно невозможным в ту пору моей жизни.
"Бабушка" объяснила: есть в Москве такое учреждение - Центральный дом художественной самодеятельности при ВЦСПС. Сокращенно это называется ЦДХС ВЦСПС. Сейчас наступает пора детских елок, массовых детских праздников. Дому требуется сценарий такого праздника. Они используют этот сценарий в домах культуры и во дворцах пионеров, а кроме того, напечатают - при условии, если сценарий будет хорошего качества. Цену назначили - три тысячи. Но только, сказала "бабушка", им надо срочно, сценарий должен быть готов через два дня.
- Два дня! - воскликнула я.
- Вы сделаете, - сказала она. - Вы сделаете чудно.
Я усомнилась - меня пугал срок, - но сообразила, что ведь между двумя днями еще имеется ночь, а ночью я работать привыкла, и, сообразив, согласилась.
Моя добрейшая Л. Е. Бовэ, узнав о полученном мною сверхсрочном заказе, постаралась создать мне все условия для работы. Большой обеденный стол был отдан в мое распоряжение, и я засела за елочный сценарий.
Я писала лихорадочно. Откуда бралась выдумка? За эти два дня и одну ночь я сочинила несколько сценок, несколько стихотворений и целую маленькую пьесу по мотивам народных сказок. Вдруг вспомнились и сказки, и газетные материалы, которые можно было использовать, и случайно узнанные где-то милые вещи ("Майкина остановка"). Отдельные кусочки складывались в нечто целое - в сценарий. И так как я где-то в душе уже поняла тогда, что не боги обжигают горшки, я готова была заранее торжествовать победу. Конечно, первый блин вышел комом.
Конечно, сценарий вышел недостаточно массовым, он вышел камерным, обнаружил мое незнание законов самодеятельности. Я шагнула в эту сферу из замкнутого, отъединенного мира, и понадобилось вмешательство "бабушки" и ее приятельницы А. А. Кудашевой, чтобы это исправить. На исправление мне оставалась еще одна ночь, но мне этого хватило. Под белой висячей лампой в комнате Любови Евстафьевны Бовэ я до утра заканчивала работу, и, когда закончила, правая рука моя болела от плеча до кончиков пальцев.
Утром одним из первых поездов метро я летела на Арбат, к "бабушке".
- Верочка, - сказала она, прочитав исправленный вариант, - если вы возьмете с них за это меньше пяти тысяч, я с вами больше не знакома, так и знайте.
- Не знаю, - сказала я, - боюсь, что не сумею.
- Извольте суметь, - отрезала она.
На другой день я должна была читать в ЦДХС ВЦСПС мой елочный сценарий. Я приехала туда и впервые заседала в качестве автора у зеленого стола в окружении дам делового вида. Сперва оробела, увидев, что "бабушки" среди них нет (а она обещала быть непременно). В расстройстве я даже покинула заседание и вышла на улицу и сразу увидела "бабушку", спешившую ко мне со стороны улицы Герцена в своей меховой шубке и громадных очках (ЦДХС на улице Станиславского). Я радостно бросилась к ней, теперь все, показалось мне, должно пойти хорошо.
Я не ошиблась: и читала я хорошо (а как трудно впервые читать вслух собственную вещь, литераторы знают), и слушали меня все эти женщины прекрасно, и похвалам не было конца. Увы, я еще не знала, с каким литературным материалом в этих стенах обычно имеют дело, и принимала похвалы за чистую монету.
Все это было прекрасно, но после обсуждения меня оставили с глазу на глаз со строгой женщиной - директором ЦДХС, и передо мной лег лист договора, и нужно было решать вопрос об оплате. Я очень боялась "бабушки" и ее угрозы отречься от меня, но торговаться не умела, и стыдно казалось мне это. С первых слов директриса дала понять, что о пяти тысячах не может быть и речи. Я, со своей стороны, дала понять, что не может быть речи о трех тысячах. На этом обе мы стали железно, причем обе знали, что мое упорство совершенно бесплодно, ибо куда я могла пойти с моим елочным сценарием, кому он был нужен, кроме ЦДХС? Я боялась, что директриса вдруг возьмет и скажет мне все это, добавив, что я могу забирать мою писанину и идти домой. Но она этого не сказала, и после некоторого толчения воды в ступе мы, наконец, сошлись на четырех тысячах, причем две я должна была получить немедленно, а две ЦДХС обязался перевести мне в Шишаки.
"Бабушка" была недовольна моей сговорчивостью, я же, получив такую уйму денег - две тысячи, была, напротив, бесконечно довольна и ушла с ощущением, что, кажется, отныне мои дела пойдут получше.
Конец цитат.
_________________
Так много интересного можно извлечь из этих рассказов!
Во-первых, многие начинающие в творчестве люди непременно требуют себе заранее гарантий - получится ли у них хорошо, получится ли у них пробиться, получится ли у них зарабатывать этим. Успешные в будущем люди не задаются такими вопросами - они садятся и работают - без гарантий, нянчения, капризов и ожиданий. Вот и Панова в далеком украинском селе после хлопот и забот о троих детях и старой маме садилась и писала все выкроенное свободное время.
Во-вторых, если ты сидишь и внутри себя думаешь, что творец - мирозданием это не засчитывается. Нужно выводить себя на читателей и зрителей. Необязательно они будут в восторге. НО. Если ты не вынесешь наружу - тебя так и не будет существовать.
И Панова шлет очень наивно свою рукопись в Москву. А от этого открывается цепь других событий - и знакомств. В этот отрывок я не включила, но в воспоминаниях есть дальше рассказы, как она писала пьесы на конкурсы. Конкурс первый был для сельского театра, объявленный журналом Коммунист. Второй - на историческую пьесу о Москве. И в обоих конкурсах ее пьесы заняли призовые места!
У нее нет знакомых в столицах, она не выросла в литературных кругах - но как ей доступно вот это «подвергание себя зрителям» - она делает!
В-третьих, она трезво и без иллюзий относится к своей работе. Не встает в позу непризнанного гения, слушает и признает замечания, знает, где ей не хватает культуры - и не старается хабальством и высокомерием убедить посторонних, что это не так - а яростно учится, читает и сокращает свое отставание.
В-четвертых, она благодарна за помощь, и советы, и поддержку. У нее легкий характер, она приветлива и работоспособна. Человек, ей помогший, чувствует, что помощь - в коня корм, и ему хочется помогать еще. Она же принимает все с благодарностью, а не садится, свесив ножки.
В-пятых, она не встает в позу, когда ей предлагают работу. Все, что приближает ее к жизни писателя, все, что поможет заработать на троих любимых детей и маму - она берет и делает, вкладывая весь свой накопленный к тому времени профессионализм и трудолюбие.
В-шестых, все вот это, описанное выше - легкость, дружелюбие, трудолюбие, хорошее впечатление, произведенное на людей - как раз и помогает ей получить работу. Пока одни брюзжат - да у вас в Москве тут не пробиться, все схвачено, Панова говорит радостно - как много мне люди помогали, сколько чудесных случаев вставало на моем пути. И ведь правда - вставало.
Дальше цитаты из книги.
Еще зимой, до приезда свекрови, задумала я написать пьесу. Вспомнив времена "Ленинских внучат", решила написать об испанских событиях. С самого начала это было безумием: что я знала об этих событиях, кроме газетной информации? Я даже не могла сложить ни одной мало-мальски вразумительной реплики, а потому решила писать белым стихом: мне казалось, что это легче. Писала я прямо в тетрадку, без черновиков, увлеченная не столько событиями, сколько течением пятистопного ямба, казавшегося мне прекрасным. Да, в первый и последний раз в жизни я сочинила тогда трагедию в стихах. Называлась она "Мерседес" и стояла за гранью всего, что хоть отдаленно имеет право называться литературой. К счастью, я тогда в вихре новых творческих ощущений этого не понимала. К счастью, ибо, понимай я, разве я рискнула бы послать эту тетрадку в Москву на имя Сталина? Уже отправив заказную бандероль с нашей деревенской почты, я перечитала мое сочинение и пришла в ужас, но было поздно - послание ушло.
Я утешала себя тем, что оно не дойдет, а если и дойдет, то на него не будет ответа. И почти уговорила себя, что никто моей дурацкой трагедии не прочтет, как вдруг в разгаре лета пришел ответ.
Сперва он удивил меня безмерно, так как был не из секретариата Сталина и, разумеется, не от него самого, а из какого-то учреждения с неизвестным мне в ту пору названием. Потом-то все оказалось очень просто: секретариат Сталина переслал мое письмо в Управление по делам искусств с просьбой дать оценку моей пьесе, а Управление поручило это драматургу Александре Яковлевне Бруштейн. И теперь письмо этой незнакомой женщины я держала в руках, мучительно вчитываясь в легкие беглые строчки и наслаждаясь ими. Нет, она не хвалила. С жестокой искренностью она высказывала свое мнение, и я не могла не чувствовать его справедливости. Надо писать о том, что знаешь непосредственно, а не из газет, говорилось в письме. Говорилось там также и о подражательности, и о напыщенности, ясно намекалось и на недостаток культуры у автора. Все это была несомненная правда, но мне было легко и радостно читать все это, ибо одновременно мой рецензент отмечал мои литературные способности и выражал уверенность, что я сумею проложить себе дорогу в литературе. А в конце была приписка, что если я буду в Москве, то чтобы пришла по такому-то адресу, чтобы познакомиться.
****
И вдруг после одной такой тоскливой ночи, когда и просыпаться не хочется, у меня блеснула мысль: а что, если и мне вместе с Наташей и Галей уехать в Ленинград, чего мне ждать в Шишаках, что тут может быть, я даже написать ничего путного не смогу, да и вообще работы тут не найти, поеду-ка в Ленинград, в Москву, вдруг там улыбнется судьба?.. Думаю, что пришла эта мысль из письма милой А. Я. Бруштейн, как бы подсказавшей мне, что я могу в скором времени быть в Москве.
***
Но мне еще надо разыскать Александру Яковлевну Бруштейн, писавшую мне в Шишаки после моего письма к Сталину. Я нахожу Серебряный переулок (это очень близко от Борисоглебского). Страшно волнуюсь, нажимая звонок на двери, где висит эмалевая дощечка с именем профессора Бруштейна. Гадаю: кто ей этот профессор - муж? Отец? Почему-то ожидаю увидеть молодую женщину, причесанную у парикмахера и прекрасно одетую.Но меня ведут к седой добела старушке в морщинках, в сильных очках (оказывается, она очень плохо видит) и со слуховым аппаратом (она очень плохо слышит). Но эти еле видящие глаза полны такой доброты и ума, что сердце мое переполняется доверием и симпатией.
Она заставляет меня рассказать все о себе. Говорит, что у меня талант, спрашивает, что я делаю сейчас. Наш разговор все время прерывают: то кто-то к ней пришел, то ее зовут к телефону. Между прочим, приходит Надежда Яковлевна Абезгуз, которую она рекомендует как своего секретаря. Позже я узнала, что Надежда Яковлевна несет здесь секретарские обязанности из чистого обожания и преклонения перед А. Я. Бруштейн. Что это обожание разделяет с нею множество людей, которым Александра Яковлевна, детский писатель и драматург, помогает своими советами.
Рассказывала мне Надежда Яковлевна и о плохом здоровье "бабушки", как она называла Александру Яковлевну, в частности о том, что знаменитый профессор В. П. Филатов делал ей операцию на глазах и что вскоре предстоит еще одна такая операция. И меня поразило, что столь больной человек так весело смеется, острит, сыплет анекдотами. Я всегда любила посмеяться, и эта веселость "бабушки" Бруштейн привязала меня к ней необыкновенно быстро и прочно. День, когда я ее не видела и не говорила с ней, казался мне пустым. Боюсь, что в этот период я ее изрядно замучила своими визитами и телефонными звонками. Впрочем, не одна я мучила. Она всегда была окружена такими, как я. С радостью я видела, что и она ко мне вроде как бы привязывается и уверенно ждет от меня чего-то.
Иногда я замечала, что меня как бы экзаменуют. То просят почитать вслух газету и наблюдают, как я произношу иностранные имена и географические названия. То искусно выпытывают, читала ли я то или другое и как отношусь к прочитанному. Эти экзамены меня не обижали, даже льстили мне. Я хотела не ударить лицом в грязь и невольно умнела в присутствии "бабушки".
Приближался новый, 1940 год. Незадолго до него "бабушка" вдруг сказала:
- Верочка (она давно меня так звала), вам, должно быть, хочется заработать денег.
- Еще бы! - сказала я.
- Есть одна работа, - продолжала "бабушка", - довольно противная, но можно заработать три тысячи.
Три тысячи! Это показалось мне несбыточным. В тот же миг я решила постараться сделать эту работу и, если получу эти три тысячи, немедля отвезти их маме и мальчикам, явиться к ним с подарками и всякими вкусностями, что выглядело совершенно невозможным в ту пору моей жизни.
"Бабушка" объяснила: есть в Москве такое учреждение - Центральный дом художественной самодеятельности при ВЦСПС. Сокращенно это называется ЦДХС ВЦСПС. Сейчас наступает пора детских елок, массовых детских праздников. Дому требуется сценарий такого праздника. Они используют этот сценарий в домах культуры и во дворцах пионеров, а кроме того, напечатают - при условии, если сценарий будет хорошего качества. Цену назначили - три тысячи. Но только, сказала "бабушка", им надо срочно, сценарий должен быть готов через два дня.
- Два дня! - воскликнула я.
- Вы сделаете, - сказала она. - Вы сделаете чудно.
Я усомнилась - меня пугал срок, - но сообразила, что ведь между двумя днями еще имеется ночь, а ночью я работать привыкла, и, сообразив, согласилась.
Моя добрейшая Л. Е. Бовэ, узнав о полученном мною сверхсрочном заказе, постаралась создать мне все условия для работы. Большой обеденный стол был отдан в мое распоряжение, и я засела за елочный сценарий.
Я писала лихорадочно. Откуда бралась выдумка? За эти два дня и одну ночь я сочинила несколько сценок, несколько стихотворений и целую маленькую пьесу по мотивам народных сказок. Вдруг вспомнились и сказки, и газетные материалы, которые можно было использовать, и случайно узнанные где-то милые вещи ("Майкина остановка"). Отдельные кусочки складывались в нечто целое - в сценарий. И так как я где-то в душе уже поняла тогда, что не боги обжигают горшки, я готова была заранее торжествовать победу. Конечно, первый блин вышел комом.
Конечно, сценарий вышел недостаточно массовым, он вышел камерным, обнаружил мое незнание законов самодеятельности. Я шагнула в эту сферу из замкнутого, отъединенного мира, и понадобилось вмешательство "бабушки" и ее приятельницы А. А. Кудашевой, чтобы это исправить. На исправление мне оставалась еще одна ночь, но мне этого хватило. Под белой висячей лампой в комнате Любови Евстафьевны Бовэ я до утра заканчивала работу, и, когда закончила, правая рука моя болела от плеча до кончиков пальцев.
Утром одним из первых поездов метро я летела на Арбат, к "бабушке".
- Верочка, - сказала она, прочитав исправленный вариант, - если вы возьмете с них за это меньше пяти тысяч, я с вами больше не знакома, так и знайте.
- Не знаю, - сказала я, - боюсь, что не сумею.
- Извольте суметь, - отрезала она.
На другой день я должна была читать в ЦДХС ВЦСПС мой елочный сценарий. Я приехала туда и впервые заседала в качестве автора у зеленого стола в окружении дам делового вида. Сперва оробела, увидев, что "бабушки" среди них нет (а она обещала быть непременно). В расстройстве я даже покинула заседание и вышла на улицу и сразу увидела "бабушку", спешившую ко мне со стороны улицы Герцена в своей меховой шубке и громадных очках (ЦДХС на улице Станиславского). Я радостно бросилась к ней, теперь все, показалось мне, должно пойти хорошо.
Я не ошиблась: и читала я хорошо (а как трудно впервые читать вслух собственную вещь, литераторы знают), и слушали меня все эти женщины прекрасно, и похвалам не было конца. Увы, я еще не знала, с каким литературным материалом в этих стенах обычно имеют дело, и принимала похвалы за чистую монету.
Все это было прекрасно, но после обсуждения меня оставили с глазу на глаз со строгой женщиной - директором ЦДХС, и передо мной лег лист договора, и нужно было решать вопрос об оплате. Я очень боялась "бабушки" и ее угрозы отречься от меня, но торговаться не умела, и стыдно казалось мне это. С первых слов директриса дала понять, что о пяти тысячах не может быть и речи. Я, со своей стороны, дала понять, что не может быть речи о трех тысячах. На этом обе мы стали железно, причем обе знали, что мое упорство совершенно бесплодно, ибо куда я могла пойти с моим елочным сценарием, кому он был нужен, кроме ЦДХС? Я боялась, что директриса вдруг возьмет и скажет мне все это, добавив, что я могу забирать мою писанину и идти домой. Но она этого не сказала, и после некоторого толчения воды в ступе мы, наконец, сошлись на четырех тысячах, причем две я должна была получить немедленно, а две ЦДХС обязался перевести мне в Шишаки.
"Бабушка" была недовольна моей сговорчивостью, я же, получив такую уйму денег - две тысячи, была, напротив, бесконечно довольна и ушла с ощущением, что, кажется, отныне мои дела пойдут получше.
Конец цитат.
_________________
Так много интересного можно извлечь из этих рассказов!
Во-первых, многие начинающие в творчестве люди непременно требуют себе заранее гарантий - получится ли у них хорошо, получится ли у них пробиться, получится ли у них зарабатывать этим. Успешные в будущем люди не задаются такими вопросами - они садятся и работают - без гарантий, нянчения, капризов и ожиданий. Вот и Панова в далеком украинском селе после хлопот и забот о троих детях и старой маме садилась и писала все выкроенное свободное время.
Во-вторых, если ты сидишь и внутри себя думаешь, что творец - мирозданием это не засчитывается. Нужно выводить себя на читателей и зрителей. Необязательно они будут в восторге. НО. Если ты не вынесешь наружу - тебя так и не будет существовать.
И Панова шлет очень наивно свою рукопись в Москву. А от этого открывается цепь других событий - и знакомств. В этот отрывок я не включила, но в воспоминаниях есть дальше рассказы, как она писала пьесы на конкурсы. Конкурс первый был для сельского театра, объявленный журналом Коммунист. Второй - на историческую пьесу о Москве. И в обоих конкурсах ее пьесы заняли призовые места!
У нее нет знакомых в столицах, она не выросла в литературных кругах - но как ей доступно вот это «подвергание себя зрителям» - она делает!
В-третьих, она трезво и без иллюзий относится к своей работе. Не встает в позу непризнанного гения, слушает и признает замечания, знает, где ей не хватает культуры - и не старается хабальством и высокомерием убедить посторонних, что это не так - а яростно учится, читает и сокращает свое отставание.
В-четвертых, она благодарна за помощь, и советы, и поддержку. У нее легкий характер, она приветлива и работоспособна. Человек, ей помогший, чувствует, что помощь - в коня корм, и ему хочется помогать еще. Она же принимает все с благодарностью, а не садится, свесив ножки.
В-пятых, она не встает в позу, когда ей предлагают работу. Все, что приближает ее к жизни писателя, все, что поможет заработать на троих любимых детей и маму - она берет и делает, вкладывая весь свой накопленный к тому времени профессионализм и трудолюбие.
В-шестых, все вот это, описанное выше - легкость, дружелюбие, трудолюбие, хорошее впечатление, произведенное на людей - как раз и помогает ей получить работу. Пока одни брюзжат - да у вас в Москве тут не пробиться, все схвачено, Панова говорит радостно - как много мне люди помогали, сколько чудесных случаев вставало на моем пути. И ведь правда - вставало.