Памятник
Себе на днях я памятник воздвиг.
По мненью многих, он нерукотворен.
На постамент взобрался я, проворен,
и не заколебался ни на миг.
Теперь, назло дождям и октябрю,
я в даль непостижимую смотрю.
И эта грусть мне здорово к лицу,
как плащик матадору на корриде...
Эх, был бы жив Челлини или Фидий -
их руки потянулись бы к резцу.
Но пусть другой лелеет ту мечту,
а я известен скромностью в быту.
Я обогнал судьбу на вираже,
удачею заслуженной обласкан.
Могу засунуть пальцы я за лацкан,
но кто-то вроде делал так уже...
Кто это был, Толстой ли, братец Гримм -
неважно. Мне негоже быть вторым.
Вовек своей я славы не отдам,
и эта гордость - вовсе не укор мне.
Всё, что писал я в стихотворной форме -
не для себя писал я, а людЯм!
Как раз об этом у подножья гид
сейчас толпе туристов говорит.
Стою. Привычен, словно в парке клён.
Родня психологическим глубинам...
Развесистым помётом голубиным,
как будто сединою, убелён.
Нерасторжимы, как пчела и мёд,
на белом свете слава и помёт.
По мненью многих, он нерукотворен.
На постамент взобрался я, проворен,
и не заколебался ни на миг.
Теперь, назло дождям и октябрю,
я в даль непостижимую смотрю.
И эта грусть мне здорово к лицу,
как плащик матадору на корриде...
Эх, был бы жив Челлини или Фидий -
их руки потянулись бы к резцу.
Но пусть другой лелеет ту мечту,
а я известен скромностью в быту.
Я обогнал судьбу на вираже,
удачею заслуженной обласкан.
Могу засунуть пальцы я за лацкан,
но кто-то вроде делал так уже...
Кто это был, Толстой ли, братец Гримм -
неважно. Мне негоже быть вторым.
Вовек своей я славы не отдам,
и эта гордость - вовсе не укор мне.
Всё, что писал я в стихотворной форме -
не для себя писал я, а людЯм!
Как раз об этом у подножья гид
сейчас толпе туристов говорит.
Стою. Привычен, словно в парке клён.
Родня психологическим глубинам...
Развесистым помётом голубиным,
как будто сединою, убелён.
Нерасторжимы, как пчела и мёд,
на белом свете слава и помёт.