О Куртове
Впервые я услышал имя Володи Куртова во второй половине 90-х гг. от своих однокурсниц еще по философскому факультету МГУ, которые учились у него латинскому языку на кафедре Истории и теории мировой культуры. Не знаю сейчас, правда это или нет, но мне вспоминается, что это имя они произносили с трепетным почтением, считая Куртова, как мне казалось, "грозным" преподавателем, выполнение домашнего задания к паре которого есть священная обязанность. Насколько я сейчас помню, учебником был тот самый знаменитый кузнецовский вариант книги Мирошенковой и Федорова...
Потом я долгое время ничего не слышал о нем. С началом моей службы на историческом факультете МГУ я стал его часто встречать в коридорах Шуваловского корпуса, а также замечать его лицо на разнообразных встречах филологов-классиков и вообще "античников". Я не был с ним знаком лично, но его имя не раз всплывало в разговорах с разными людьми, от коллег-классиков до моих друзей с философского факультета, которые, если не ошибаюсь, собирались в куртовском кабинете по четвергам (говорили о "четвергах у Куртова").
Непосредственно я познакомился с Володей на посиделках после Аверинцевских чтений в феврале 2014 г. Нас представила друг другу О.В. Смыка, а Володя сразу стал спрашивать про наш кафедральный эпиграфический семинар, объявление о котором я повесил на стенде за неделю до этого. Он спрашивал, можно ли и ему участвовать в этом семинаре, а я сразу же пригласил его и на второй семинар, на котором мы собирались тогда читать Secretum Петрарки. С этого времени моя жизнь, а также жизнь кафедры древних языков истфака была связана с Куртовым постоянно вплоть до его ухода в августе 2019 г.
Володя был человеком очень искренним и добрым. Об этом говорило все, начиная прямо с первого знакомства, и его лицо, и его улыбка и его манера говорить. При этом он был из тех людей, к которым сразу проникаешься глубоким уважением без какого-то особого повода. Я, например, долгое время вообще не имел понятия о том, сколько он сделал для философского факультета и насколько он был важен для этого института вообще. Я, в первую очередь, видел перед собой и рядом с собой, одержимого бесконечным интересом к тому, чем мы занимались на семинарах. Это было не просто любопытство к эпиграфике или к ренессансной латинской прозе, это была настоящая любовь, и она, скорее всего, была тем ферментом, который сделал так, что я полюбил Володю всей душой, как, впрочем, и все, кто в этих наших семинарах участвовал.
Я до сих пор не знаю, чем ему полюбились все мы, люди на много лет его младше, люди из очень разных миров. Мне кажется, что первое, что ему понравилось, это то, что, как ему казалось, мы были заняты конкретным делом. Читали греческие надписи, читали и разбирали тексты Петрарки или Эразма. Книги, которые я постоянно рекламировал на семинарах, мы действительно читали, а не собирали в шкаф. (Он, кстати, почти мгновенно покупал себе все эти книги и собрал приличную библиотеку по эпиграфике и папирологии). Потом ему, наверное, нравилось, что чтение на иностранных языках, не считая, само собой греческого и латыни, было у нас делом совершенно естественным. Одно время у нас был, благодаря Анне Голиковой, даже французский семинар, на который Володя постоянно ходил и не стеснялся при нас, малышне, говорить по-французски и, разумеется, делать ошибки, как и мы все. Для него, как и для нас всех, эти семинары (еще один короткий по греческой папирологии) стали настоящим праздником, глотком свежего воздуха и счастья. Если кому-то кажется, что я преувеличиваю, я могу сказать, что Володя сам неоднократно говорил мне (и другим) об этом. Он говорил, что давно бы ушел с философского факультета, если бы не наши семинары. И не в обычае Куртова было врать из притворного уважения.
Куртов окружал своей заботой нас всех. Он чинил постоянно отваливающиеся ручки на нашей кафедре, постоянно заботился о щеколде на окне, помогал с распечаткой материалов. На третий месяц нашего с ним знакомства, когда мне нужно было переезжать на новую квартиру, и я дал объявление на своих страницах в соцсетях о том, что мне понадобится помощь с перетаскиванием вещей, он, совершенно неожиданно для меня, объявился на пороге моей старой съемной квартиры в рабочей одежде и заявил, что пришел помогать. Таскать нужно было совершенно неподъемные коробки с моей личной библиотекой. И Володя их таскал, потом, естественно, давал советы, как что лучше сделать на моей новой квартире. Кто его знал, тот хорошо понимает, о чем я говорю сейчас. Затем Куртов просто стал нас кормить нормальной на семинарах. Посмотрев пару раз, что мы там ели (шоколадки да пирожные), он просто принес как-то раз горячие сосиски с нормальным хлебом и свежими овощами. И он кормил нас постоянно все следующие годы.
Володя помогал не только мне и семинару в целом, он помогал каждому. Так, например, за месяц до своего ухода он починил проводку на даче нашей Любы во Владимирской области. Узнав, что я случайно подвязался устроить Летнюю школу по греческой эпиграфике в Керчи для студентов УДП, а также о том, что мне за это не заплатят ни копейки, он вызвался ехать со мной в эту Керчь. Мы ехали в классическом плацкартном советском вагоне туда и обратно, бежали с вещами на паром и с парома, вставали в 5 утра, чтобы копать античный Мирмекий, а потом в 4 часа дня, еле стоя на ногах, устраивали лекции по эпиграфике в местном лапидарии. Я жил там в палатке, которую мне одолжил Куртов, пил квас, который покупал Куртов, пользовался проектором, который притащил из Москвы он же. В этой же поездке я познакомился с куртовским храпом, мощным храпом на все Черное море... Следующей зимой, кажется в январе 2018 Володя поехал с нами в Академию Vivarium novum в Риме. Нужно было видеть, с каким сказочным интересом он посещал вместе с людьми от 15 до 23 лет все занятия, которые, само собой, в этом учреждении проходят исключительно на латинском и греческом языке. Он постоянно общался, много фотографировал, хорошо сошелся с местным "завхозом" Антонио. Хотел приехать еще... Здесь, в Риме, а точнее, во Фраскати, мы вели с Володей долгие разговоры, в которых он много рассказывал о своей жизни и своих планах. Особенно мне запомнилось то, с какой любовью и преданностью он рассказывал о своих учителях греческого языка, о Н.В. Брагинской и Н.П. Гринцере, которым он был бесконечно благодарен за их занятия с ним.
Семинары по греческой эпиграфике и папирологии сильно сместили прежние интересы Володи. Он стал работать над женскими папирусными письмами и опубликовал в "Аристее" живую статью на эту тему. Кроме того, он включился в работу по подготовке издания греческих граффити, найденных при раскопках Дениса Журавлева на Тамани. Он хотел реально научиться издавать и комментировать греческие надписи, и такая рутинная работа, как работа с граффити, считал он вполне справедливо, могла создать хорошую базу для него как эпиграфиста. Жаль, что он не успел доделать эту работу до конца. Последние пару лет он постоянно говорил и мне и другим нашим друзьям, что нащупал что-то очень интересное, занимаясь римскими стадионами, и что он почти подготовил статью об этом, которую хотел предложить "Вестнику древней истории". Мне разрывает сердце то, что есть вероятность никогда эту его статью не увидеть напечатанной...
Я не умею найти правильные слова, такие слова, которые понравились бы Володе Куртову, и которые заставили бы других вспомнить о нем. Бесконечная боль, вызванная его уходом, не пройдет никогда.
АВБ