Под землей
Ночью, безлунной ночью протекает рекой дорога - между городом и кладбищем, обиталищем живых и вместилищем мертвых. Днем безлистые его тополя и буки отодвинуты в тень широкого рекламного плаката с улыбающимся женским лицом на челе.
«Это я ее нарисовал», - признается мне отец. - «Только матери не говори». Кажется, он опасается, что будет приревнован к горделицей незнакомке. Точнее, к изображению ее, ибо всем нам доподлинно известно, что этой женщины в действительности не существовало.
Я перехожу дорогу, прохожу под плакатом и оказываюсь на стороне кладбища. И здесь неожиданно встречаю тебя. Ты очутилась в аду повторения, застряв, не в силах пробудиться, в одном ужасном кошмаре. Раз за разом проходишь ты кладбищенскую аллею, однако никак не можешь пройти ее до самого конца. На дороге ты встречаешь чудовище - и вновь оказываешься у входа на кладбище. Сейчас ты встретила меня.
Пока ты рассказываешь мне все это, я ощущаю, как сумрачный лес вокруг сжимает нас в своей теснине; маячащий впереди огонек дня - аллея стрелою прошивает кладбище насквозь - гаснет. Сыро. Под ногами шуршит прошлогодняя листва. И вот занесенный ею могильный холмик справа от нас шевелится и начинает восставать над землей, и, замечая это, ты преисполняешься неистового ужаса; облепленный глиной, травой, корнями и копошащимися земными гадами восстает из гробницы своей страж... и я ретируюсь, исчезаю, превращаюсь в гнусного уродливого карлика - голлм, голлм!
Как и тебя до того, меня отбросило назад, в самое начало сна. Однако мир за то время, что мы были на кладбище, неповторимым образом изменился. Стоит глухая ночь - такая глухая, что кажется, будто небесная твердь обросла сырой землей. Дорога стала рекой, черной рекой, что никогда не видит солнца. На ее берегу дожидаются меня двое уродливых существ - еще более уродливых, чем я сам - они голодны до свежей плоти, и потому, силясь избежать их внимания, я поспешно ныряю в теплую воду, зажимаю в зубах трубочку, через которую дышу, и медленно, ползком, продвигаюсь по дну.
Через какое-то время мне приходится остановиться. Кажется, те двое приметили в этом молчаливом стиксе движение. Трубочка моя вместе со мной превращается в камыш, а сам я лечу дальше, и становлюсь, кажется, женщиной с того самого плаката - но эта моя жизнь уже совершенно иная, наследующая в тональности повествованию «Смиллы», и потому едва ли уместная сейчас.
«Это я ее нарисовал», - признается мне отец. - «Только матери не говори». Кажется, он опасается, что будет приревнован к горделицей незнакомке. Точнее, к изображению ее, ибо всем нам доподлинно известно, что этой женщины в действительности не существовало.
Я перехожу дорогу, прохожу под плакатом и оказываюсь на стороне кладбища. И здесь неожиданно встречаю тебя. Ты очутилась в аду повторения, застряв, не в силах пробудиться, в одном ужасном кошмаре. Раз за разом проходишь ты кладбищенскую аллею, однако никак не можешь пройти ее до самого конца. На дороге ты встречаешь чудовище - и вновь оказываешься у входа на кладбище. Сейчас ты встретила меня.
Пока ты рассказываешь мне все это, я ощущаю, как сумрачный лес вокруг сжимает нас в своей теснине; маячащий впереди огонек дня - аллея стрелою прошивает кладбище насквозь - гаснет. Сыро. Под ногами шуршит прошлогодняя листва. И вот занесенный ею могильный холмик справа от нас шевелится и начинает восставать над землей, и, замечая это, ты преисполняешься неистового ужаса; облепленный глиной, травой, корнями и копошащимися земными гадами восстает из гробницы своей страж... и я ретируюсь, исчезаю, превращаюсь в гнусного уродливого карлика - голлм, голлм!
Как и тебя до того, меня отбросило назад, в самое начало сна. Однако мир за то время, что мы были на кладбище, неповторимым образом изменился. Стоит глухая ночь - такая глухая, что кажется, будто небесная твердь обросла сырой землей. Дорога стала рекой, черной рекой, что никогда не видит солнца. На ее берегу дожидаются меня двое уродливых существ - еще более уродливых, чем я сам - они голодны до свежей плоти, и потому, силясь избежать их внимания, я поспешно ныряю в теплую воду, зажимаю в зубах трубочку, через которую дышу, и медленно, ползком, продвигаюсь по дну.
Через какое-то время мне приходится остановиться. Кажется, те двое приметили в этом молчаливом стиксе движение. Трубочка моя вместе со мной превращается в камыш, а сам я лечу дальше, и становлюсь, кажется, женщиной с того самого плаката - но эта моя жизнь уже совершенно иная, наследующая в тональности повествованию «Смиллы», и потому едва ли уместная сейчас.