Прекрасный и легкий мир (окончание)
Рюкзак оттягивал плечи все сильнее. «Курить, что ли, бросить?» - очередной раз закралась мысль, как всегда на этой дороге. Я знал, правда, что ненадолго ее, мысли этой, хватит, и что когда я доберусь до места, поставлю палатку... нет, сначала искупаюсь. Никого нет, можно бултыхнуться в воду голышом, а потом уже поставить палатку. Или даже сначала чайник, чтобы он закипел, когда лагерь будет готов. Интересно, мое любимое бревнышко осталось ли с прошлого лета, на чем я буду сидеть?
Наконец, через просветы вспыхнуло синим, и я повеселел. День был нежарким, как бывает тут иногда в августе, ясным и промытым. У меня было несколько дней подумать о том, как же жить дальше, а дорога - сначала по хайвею, потом по вермонтским сельским дорогам, среди поспевающих яблок и желтеющей кукурузы, потом по четырехмильной тропе через сосновый лес, то в гору, то под гору - пригасила обиды и раздражение.
Одно разочарование и этот день все же принес: когда я спустился по ответвлению тропы к озеру, к своему обычному месту, и сбросил рюкзак на плотную хвою, я увидел справа, метрах в пятидесяти, трехцветную палатку. Это был первый раз, когда уединение надо было делить с кем-то, и весь рисунок следующих дней, подернувшись, изменился.
Впрочем, тут я заметил силуэт, видимо, хозяина палатки, сидевшего еще чуть дальше на гладком гранитном лбу, с трубкой, четко видной на фоне вечернего неба. Человек, курящий трубку, заведомо не будет особо надоедливым и шумным, так что я успокоился и отправился к берегу, вытащив из рюкзака полотенце. Ну, буду купаться в плавках, ничего страшного.
Вскоре, разогрев ужин, я оставил его томиться в сковороде и решил все же навестить соседа - или, может, соседей? Было еще почти светло, но костерок горел, и одинокая фигура сидела у огня на невысоком чурбачке, спиной ко мне. Шагах в десяти я деликатно кашлянул. Сосед оглянулся, поднял изумленно брови и расплылся в улыбке:
- Alexander, it’s been a long time, take a seat! - он показал рукой на второй чурбачок. Я неловко поздоровался и сел. Это опять был Джеремия, и мне его удивление показалось несколько наигранным, как будто он ждал меня минимум со вчерашнего вечера.
- И часто ли вы здесь бываете, в этой глуши? - поинтересовался Джеремия. - Ах, да, чаю не желаете? - он уже полез за второй кружкой, так что отказаться было неловко.
Я отвечал, что бываю здесь каждый год, в начале августа, и привык именно на этом озере в одиночестве встречать свой день рождения.
Джеремия сочувственно покачал головой: - Понимаю ваше разочарование, я и сам здесь бываю всегда один, но обычно попозже. А в этом году, знаете, решил изменить расписание.
Меня немножко насторожили его слова, даже не слова, а то, что он не добавил никаких извинений, пусть и бессмысленных. Опять показалось, как и тогда в самолете, что встреча эта и разговор неспроста, но смысла я пока не понимал, и это все больше меня занимало. Решив пока что сам ни о чем не заговаривать, я с удовольствием и не спеша принялся за чай.
Я, конечно, вспоминал наш странный последний разговор - он не прошел для меня даром, и мне казалось, что я что-то понял. Пожалуй даже, я был признателен Джеремии за то, что он заставил меня вспомнить, казалось бы, давно забытое. Новых вопросов к самому себе у меня, правда, возникло больше, чем я нашел ответов. Так что я был рад, когда Джеремия, помолчав немного, спросил меня:
- Удалось ли вам подумать еще?
Формулировка показалась мне забавной: как будто научный руководитель интересуется, как идет работа над статьей. Но отвечал я охотно:
- Вполне удалось. Только я обнаружил одну довольно странную вещь.
Джеремия немножко подобрался, спросил, как будто извиняясь за любопытство:
- Не расскажете?
Я даже не знал, с чего начать, и с какой стати вообще я должен рассказывать о себе случайному человеку, которого... впрочем, говорить, что я его больше не встречу, не приходилось. И я начал, сперва запинаясь и ища слова.
Я рассказал ему, что моя жизнь как будто разделилась на две части, я это понял именно сейчас, когда стал вспоминать. Вначале все было как-то очень трудно. Я вспоминал, как я плакал, когда не мог достать игрушку, как мне невыносимо было это важно, а она лежала, например, на полке, куда я не доставал. Или, уже позже, в витрине. Потом, когда я подрос немножко, я очень завидовал старшим мальчикам, которые могли плавать с маской где хотят и сколько хотят, ездить на мопеде. Он так солидно жужжал и так заманчиво пах бензином. Я твердо знал, что когда вырасту, у меня тоже будет мопед, и я даже знал, как можно за каникулы на него заработать, но это было пока очень далеко. У папы моего друга Сережки была машина, «Победа». Он возил нас пару раз в лес, большую компанию, мы вчетвером сидели сзади, толкаясь и тихонько щипаясь, а Сережка, важный, сидел впереди, рядом с папой. Иногда папа ремонтировал ее, и тогда Сережка подавал ему инструменты - их названия он произносил небрежно: разводной ключ, пассатижи, круглогубцы... «Пошли в футбол?» - предлагали мы, но он только мотал головой: некогда, сами видите.
Мы собирали марки, сначала вместе с отцом, и хотели собрать хотя бы по одной марке всех стран. Я помню, как я боялся иногда отца, как тянуло в животе и подташнивало, когда он узнавал о моем вранье или о двойке. Но это занятие нас всегда примиряло. Мы разбирали марки у отца в кабинете, пахло сигарой, и от марок был особенный запах гуммиарабика, а на них - картинки, тончайшие, тщательные гравюры. Негры рубят тростник. Слоны переносят хоботом бревна. Поезд едет через джунгли, из трубы идет густой столб дыма, а местные жители дивятся на паровоз. Корабли в полной парусной оснастке, чайные клипера, смешные допотопные каравелы, китайские джонки... самолеты... надменные короли. Самый красивый - король Таиланда. Король Камбоджи - потом его сын учился с моим другом в одном классе и дарил ему марки своей страны (он так и говорил - «моя страна»). Я смотрел на марки и понимал, конечно, что никогда не увижу всего этого, но фантазировать мне никто не мешал, и я сочинял истории о путешествиях, пиратах и сокровищах, дикарях и колонизаторах.
Я мечтал научиться плавать, как Тарзан - мы с папой однажды смотрели трофейный фильм, и Тарзан лихо пролетал на лиане на озером, где крокодилы только щелкали пастью ему вслед, а потом переплывал реку, и за ним пенилась и бурлила вода. Но на море я попал только в десять лет, и к тому времени еле мог проплыть по-собачьи метров пятнадцать. У друга Мишки была маска, трубка и ласты. Мишка был не жадным, он дал мне все свое богатство, все объяснил и помог нацепить. Я поплыл, обмирая от нового ощущения, когда вода сама держит тебя, и на дне проплывают четко видные камни, колышутся водоросли и иногда даже можно заметить морского конька. Мишка плыл рядом - он-то ездил туда, в деревеньку под Сухуми, к бабушке, каждое лето, и был как рыба в воде. Он поднырнул под меня, заглянул мне в лицо и скорчил дурацкую рожу.
Я прыснул и хлебнул воды, и разом пропала вся волшебная легкость. Вода уже не держала, а затягивала, соленая и страшная. Я не мог крикнуть, и глотнул еще. Я до сих пор помню ужас в мишкиных глазах. Хорошо, что его папа смотрел за нами, он кинулся в воду, доплыл и вытащил меня за шкирку, а потом я лежал на горячей гальке и все не мог надышаться воздухом, таким дорогим. Нас до конца дня выгнали с пляжа, и тогда-то мы начали придумывать нашу первую серию комиксов, похождения человечков Кикиша и Микиша. Интересно, помнит ли это Мишка, он ведь теперь известный мультипликатор? Давно я уже его не видел.
- А что было дальше? - поинтересовался Джеремия, и я сообразил, что замолчал надолго, глядя в костер. Я стряхнул оцепенение и рассказывал уже вполне сознательно.
Дальше было все, как ни странно, гораздо лучше. Я помнил, что в тот год я перешел в другую школу, и мне страшно понравилось там учиться - я вставал с утра до будильника и выходил из дома раньше времени. Я очень близко сошелся с отцом. Он стал гораздо больше мне рассказывать, и, главное, расспрашивать. Оказалось, что ему интересно почти все обо мне, и его советы были удивительно тактичными и уместными. Меня взяли в спортивную школу - это была чистая случайность, один немолодой и очень знаменитый тренер вдруг решил, что не бывает поздних и бесперспективных детей, и набрал группу из десяти, даже двенадцатилетних ребят. Через три года я проплывал стометровку за одну минуту и две секунды, правда, не добравшись до рекорда Тарзана-Вейсмюллера. Потом тренер наш ушел на пенсию, да у меня и не было уже времени заниматься всерьез.
Я поступил в МГУ, легко, с первого раза, потом попал на кафедру, куда очень хотел, потом в аспирантуру в институт океанологии - каждый раз счастливые случайности словно сами подворачивались под руку именно в нужный момент. Еще в закрытые глухие времена на корабле «Витязь» я побывал в Сенгале, Намибии, на острове Святой Елены и в Рио-де-Жанейро. Когда я собрался уезжать за границу насовсем, все эмиграционные документы погибли в пожаре, но оказалось, что именно мои, единственные из всех, забыл в портфеле и унес собой какой-то сотрудник посольства. Я вспоминал множество эпизодов моей жизни: когда мне встречался тот единственный человек, который мог мне помочь, или в случайном чтиве я натыкался на фразу, скрывавшую ответ на сложный вопрос, или просто видел уличную сценку, наводившую меня на нужную мысль; когда я не садился на корабль, терпевший бедствие, или встречал родную душу за тысячи миль от дома.
- Понимаете, - говорил я, - все, о чем я мечтал в детстве, постепенно сбылось - и ни одного дня в жизни мне не было скучно. Я побывал во множестве стран, освоил несколько языков, научился всем мыслимым играм, занимался горными лыжами и аквалангом, прыгал с парашютом, стрелял из чего ни попадя и ездил на всевозможной технике. Меня любили самые прекрасные женщины, у меня замечательные друзья. Мне даже не хочется все перечислять, чтобы вы не подумали, что я хвастаюсь. Меня беспокоит сейчас только одно - что все как будто уходит куда-то в туман, и воспринимается как страницы увлекательной книги.
- Только это и беспокоит вас? - проговорил Джеремия медленно.
- Нет, не только, и даже не это в первую очередь, - я подыскивал слова. - Уже не первый год я думаю - почему мне так, почти неприлично, везет? Как будто кто-то ведет меня от одной мечты к другой. И мне кажется, что он ставит галочки в книге. Абсурд, да? - я немного смутился от того, что наговорил, и принялся прихлебывать остывший чай.
Джеремия кашлянул.
- Александр, вы, верно, заметили одну вещь, - осторожно начал он. - Или давайте так: я вас буду спрашивать, а вы тогда уже точно поймете.
Я готов был отвечать и слушать его, и мне даже стало легче и спокойнее.
- Ваш отец воевал, ездил в экспедиции, в разные страны, и вы мечтали об этом, правда?
- Ну а как же!
- Вы еще в детстве мечтали плавать как рыба, скакать на лошади (я кивнул, улыбнувшись - про лошадей-то я забыл ему рассказать), погружаться в океан, идти через пустыню, защищать друзей, целоваться с красавицами? - я кивал каждый раз.
- Александр, а ведь все ваши мечты из детства, правда?
Он был прав. Мысли о карьере, спокойной семейной жизни, деньгах и славе как-то не очень меня захватили. Мне захотелось оправдаться.
- Вы считаете, что это плохо? Одни превозносят тех, кто до старости остается мальчишками. Другие говорят, что человек должен становиться в срок взрослым и ответственным. Кто прав?
Джеремия не отвечал, и я поднял на него взгляд. Он смотрел через костер прямо мне в глаза, не отрываясь, с жалостью.
- Ты сам ведь уже все понял, правда? - спросил он по-русски. Я продолжал смотреть ему в глаза и медленно помотал головой, не понимая, но холодея. Он вздохнул, поколебался и продолжал:
- Александр. Ты погиб, утонул в десять лет на Черном море. Хотя бы это ты понимаешь?
Я вспоминал свой сон в самолете, и этот несчастный замок, который я так и не достроил, и верил ему, а внутри и вокруг рушился мой прекрасный и легкий мир.
- И... - я облизнул губы, откашлялся. - И как же это все? Я что, на том свете? - меня самого передернуло от фальшивой интонации.
- Нет. Все не так просто. Ты сейчас захлебываешься морской водой. Мне очень жалко говорить тебе это, но время не ждет, завтра тебе сорок лет, - он посмотрел на часы, я тоже. Половина одиннадцатого.
- Что значит - время не ждет? - только и мог спросить я.
- Ты прожил так, как мечтал. Всё, о чем ты успел подумать и пожелать, уже сбылось, - он неожиданно улыбнулся. - Пиратов, от которых вы еле удрали, помнишь? В колумбийских водах?
Я помнил, и это, и многое другое, и перебирал всё, как драгоценные камешки. Как те бусинки, нестерпимо сияющие и переливаюшиеся, что мы собирали в первом классе, вспомнил я.
Джеремия опять заговорил.
- Теперь все зависит от твоего решения. Хочешь доживать здесь и понемногу растаять? Это растянется надолго, и все будет вообще-то нормально.
Мы помолчали, и это стало уже невыносимым.
- А какой второй вариант? - спросил я наконец.
- Ты можешь попробовать вернуться. Наверное, еще есть время. Будет больно и страшно. А главное - я тебе ничего не могу обещать. Уже очень поздно, понимаешь, - и я впервые услышал в его голосе тревогу.
Я обвел глазами озеро, едва уже видное в темноте. Дунул легкий прохладный ветерок и затих. Вдали прокричала гагара, и совсем уже издалека, с того берега, где светился огонек, послышался женский смех. Отвел глаза, чтобы не потерять решимости, и вздохнул.
- Я думаю, надо мне возвращаться к себе.
Джеремия, тяжело ступая, подошел совсем близко, положил мне на плечо руку, холодную даже через рубашку. Улыбнулся, чуть тревожно.
- Александр, я не должен тебе этого говорить, но ты, скорее всего прав. Это не твоя жизнь, к сожалению.
Я медленно покачал головой.
- Нет. Моя. Но я пойду.
- Прощай. Закрой глаза.
*****
Пощечина обожгла меня, под веками вспыхнули красные круги. Вторая пощечина, по другой щеке, и я замычал и неловко дернулся. Под затылком лежал неудобный камешек. Я разлепил наконец глаза.
- Уф, слава тебе, Господи! - Мишкин папа смотрел на меня с каким-то дурацким умилением. - Встать можешь?
Я встал и чуть опять не упал, очень кружилась голова. Он меня поддержал за руку. Мелкая волна зашипела и расползлась неподалеку по гальке. Мишка, несчастный и зареванный, стоял рядом.
- Так, - сказал Мишкин папа. - а теперь оба марш отсюда! И чтобы я вас до завтра на пляже не видел!
Я повернулся и пошел к каменной лесенке в сад. Мишка догнал меня.
- Сань, Сань... извини... - заныл он громким шепотом. Я махнул рукой:
- Да ну ты чего, все нормально.
Мишка повеселел и даже обогнал меня, а у лесенки повернулся:
- Слушай, а ты правда сознание терял?
- Ну конечно правда! Что я, придуряться буду?
- Везет! А ты всю свою жизнь вспоминал?
Я честно подумал. Что-то вспыхивало в голове и ускользало.
- Да вроде нет, - я пытался вспомнить. - Что-то хорошее мне казалось, но я не помню уже.
- И здесь обманули, - заключил Мишка расстроенно. - Ладно.У меня есть идея! Пошли рисовать приключения? Я за тетрадкой сбегаю!
Он побежал вверх, а я пошел в конец сада, где была наша беседка, хорошо укрепленная от набегов дикарей. Солнце светило через листья старого инжира, и все лето еще было впереди.
Наконец, через просветы вспыхнуло синим, и я повеселел. День был нежарким, как бывает тут иногда в августе, ясным и промытым. У меня было несколько дней подумать о том, как же жить дальше, а дорога - сначала по хайвею, потом по вермонтским сельским дорогам, среди поспевающих яблок и желтеющей кукурузы, потом по четырехмильной тропе через сосновый лес, то в гору, то под гору - пригасила обиды и раздражение.
Одно разочарование и этот день все же принес: когда я спустился по ответвлению тропы к озеру, к своему обычному месту, и сбросил рюкзак на плотную хвою, я увидел справа, метрах в пятидесяти, трехцветную палатку. Это был первый раз, когда уединение надо было делить с кем-то, и весь рисунок следующих дней, подернувшись, изменился.
Впрочем, тут я заметил силуэт, видимо, хозяина палатки, сидевшего еще чуть дальше на гладком гранитном лбу, с трубкой, четко видной на фоне вечернего неба. Человек, курящий трубку, заведомо не будет особо надоедливым и шумным, так что я успокоился и отправился к берегу, вытащив из рюкзака полотенце. Ну, буду купаться в плавках, ничего страшного.
Вскоре, разогрев ужин, я оставил его томиться в сковороде и решил все же навестить соседа - или, может, соседей? Было еще почти светло, но костерок горел, и одинокая фигура сидела у огня на невысоком чурбачке, спиной ко мне. Шагах в десяти я деликатно кашлянул. Сосед оглянулся, поднял изумленно брови и расплылся в улыбке:
- Alexander, it’s been a long time, take a seat! - он показал рукой на второй чурбачок. Я неловко поздоровался и сел. Это опять был Джеремия, и мне его удивление показалось несколько наигранным, как будто он ждал меня минимум со вчерашнего вечера.
- И часто ли вы здесь бываете, в этой глуши? - поинтересовался Джеремия. - Ах, да, чаю не желаете? - он уже полез за второй кружкой, так что отказаться было неловко.
Я отвечал, что бываю здесь каждый год, в начале августа, и привык именно на этом озере в одиночестве встречать свой день рождения.
Джеремия сочувственно покачал головой: - Понимаю ваше разочарование, я и сам здесь бываю всегда один, но обычно попозже. А в этом году, знаете, решил изменить расписание.
Меня немножко насторожили его слова, даже не слова, а то, что он не добавил никаких извинений, пусть и бессмысленных. Опять показалось, как и тогда в самолете, что встреча эта и разговор неспроста, но смысла я пока не понимал, и это все больше меня занимало. Решив пока что сам ни о чем не заговаривать, я с удовольствием и не спеша принялся за чай.
Я, конечно, вспоминал наш странный последний разговор - он не прошел для меня даром, и мне казалось, что я что-то понял. Пожалуй даже, я был признателен Джеремии за то, что он заставил меня вспомнить, казалось бы, давно забытое. Новых вопросов к самому себе у меня, правда, возникло больше, чем я нашел ответов. Так что я был рад, когда Джеремия, помолчав немного, спросил меня:
- Удалось ли вам подумать еще?
Формулировка показалась мне забавной: как будто научный руководитель интересуется, как идет работа над статьей. Но отвечал я охотно:
- Вполне удалось. Только я обнаружил одну довольно странную вещь.
Джеремия немножко подобрался, спросил, как будто извиняясь за любопытство:
- Не расскажете?
Я даже не знал, с чего начать, и с какой стати вообще я должен рассказывать о себе случайному человеку, которого... впрочем, говорить, что я его больше не встречу, не приходилось. И я начал, сперва запинаясь и ища слова.
Я рассказал ему, что моя жизнь как будто разделилась на две части, я это понял именно сейчас, когда стал вспоминать. Вначале все было как-то очень трудно. Я вспоминал, как я плакал, когда не мог достать игрушку, как мне невыносимо было это важно, а она лежала, например, на полке, куда я не доставал. Или, уже позже, в витрине. Потом, когда я подрос немножко, я очень завидовал старшим мальчикам, которые могли плавать с маской где хотят и сколько хотят, ездить на мопеде. Он так солидно жужжал и так заманчиво пах бензином. Я твердо знал, что когда вырасту, у меня тоже будет мопед, и я даже знал, как можно за каникулы на него заработать, но это было пока очень далеко. У папы моего друга Сережки была машина, «Победа». Он возил нас пару раз в лес, большую компанию, мы вчетвером сидели сзади, толкаясь и тихонько щипаясь, а Сережка, важный, сидел впереди, рядом с папой. Иногда папа ремонтировал ее, и тогда Сережка подавал ему инструменты - их названия он произносил небрежно: разводной ключ, пассатижи, круглогубцы... «Пошли в футбол?» - предлагали мы, но он только мотал головой: некогда, сами видите.
Мы собирали марки, сначала вместе с отцом, и хотели собрать хотя бы по одной марке всех стран. Я помню, как я боялся иногда отца, как тянуло в животе и подташнивало, когда он узнавал о моем вранье или о двойке. Но это занятие нас всегда примиряло. Мы разбирали марки у отца в кабинете, пахло сигарой, и от марок был особенный запах гуммиарабика, а на них - картинки, тончайшие, тщательные гравюры. Негры рубят тростник. Слоны переносят хоботом бревна. Поезд едет через джунгли, из трубы идет густой столб дыма, а местные жители дивятся на паровоз. Корабли в полной парусной оснастке, чайные клипера, смешные допотопные каравелы, китайские джонки... самолеты... надменные короли. Самый красивый - король Таиланда. Король Камбоджи - потом его сын учился с моим другом в одном классе и дарил ему марки своей страны (он так и говорил - «моя страна»). Я смотрел на марки и понимал, конечно, что никогда не увижу всего этого, но фантазировать мне никто не мешал, и я сочинял истории о путешествиях, пиратах и сокровищах, дикарях и колонизаторах.
Я мечтал научиться плавать, как Тарзан - мы с папой однажды смотрели трофейный фильм, и Тарзан лихо пролетал на лиане на озером, где крокодилы только щелкали пастью ему вслед, а потом переплывал реку, и за ним пенилась и бурлила вода. Но на море я попал только в десять лет, и к тому времени еле мог проплыть по-собачьи метров пятнадцать. У друга Мишки была маска, трубка и ласты. Мишка был не жадным, он дал мне все свое богатство, все объяснил и помог нацепить. Я поплыл, обмирая от нового ощущения, когда вода сама держит тебя, и на дне проплывают четко видные камни, колышутся водоросли и иногда даже можно заметить морского конька. Мишка плыл рядом - он-то ездил туда, в деревеньку под Сухуми, к бабушке, каждое лето, и был как рыба в воде. Он поднырнул под меня, заглянул мне в лицо и скорчил дурацкую рожу.
Я прыснул и хлебнул воды, и разом пропала вся волшебная легкость. Вода уже не держала, а затягивала, соленая и страшная. Я не мог крикнуть, и глотнул еще. Я до сих пор помню ужас в мишкиных глазах. Хорошо, что его папа смотрел за нами, он кинулся в воду, доплыл и вытащил меня за шкирку, а потом я лежал на горячей гальке и все не мог надышаться воздухом, таким дорогим. Нас до конца дня выгнали с пляжа, и тогда-то мы начали придумывать нашу первую серию комиксов, похождения человечков Кикиша и Микиша. Интересно, помнит ли это Мишка, он ведь теперь известный мультипликатор? Давно я уже его не видел.
- А что было дальше? - поинтересовался Джеремия, и я сообразил, что замолчал надолго, глядя в костер. Я стряхнул оцепенение и рассказывал уже вполне сознательно.
Дальше было все, как ни странно, гораздо лучше. Я помнил, что в тот год я перешел в другую школу, и мне страшно понравилось там учиться - я вставал с утра до будильника и выходил из дома раньше времени. Я очень близко сошелся с отцом. Он стал гораздо больше мне рассказывать, и, главное, расспрашивать. Оказалось, что ему интересно почти все обо мне, и его советы были удивительно тактичными и уместными. Меня взяли в спортивную школу - это была чистая случайность, один немолодой и очень знаменитый тренер вдруг решил, что не бывает поздних и бесперспективных детей, и набрал группу из десяти, даже двенадцатилетних ребят. Через три года я проплывал стометровку за одну минуту и две секунды, правда, не добравшись до рекорда Тарзана-Вейсмюллера. Потом тренер наш ушел на пенсию, да у меня и не было уже времени заниматься всерьез.
Я поступил в МГУ, легко, с первого раза, потом попал на кафедру, куда очень хотел, потом в аспирантуру в институт океанологии - каждый раз счастливые случайности словно сами подворачивались под руку именно в нужный момент. Еще в закрытые глухие времена на корабле «Витязь» я побывал в Сенгале, Намибии, на острове Святой Елены и в Рио-де-Жанейро. Когда я собрался уезжать за границу насовсем, все эмиграционные документы погибли в пожаре, но оказалось, что именно мои, единственные из всех, забыл в портфеле и унес собой какой-то сотрудник посольства. Я вспоминал множество эпизодов моей жизни: когда мне встречался тот единственный человек, который мог мне помочь, или в случайном чтиве я натыкался на фразу, скрывавшую ответ на сложный вопрос, или просто видел уличную сценку, наводившую меня на нужную мысль; когда я не садился на корабль, терпевший бедствие, или встречал родную душу за тысячи миль от дома.
- Понимаете, - говорил я, - все, о чем я мечтал в детстве, постепенно сбылось - и ни одного дня в жизни мне не было скучно. Я побывал во множестве стран, освоил несколько языков, научился всем мыслимым играм, занимался горными лыжами и аквалангом, прыгал с парашютом, стрелял из чего ни попадя и ездил на всевозможной технике. Меня любили самые прекрасные женщины, у меня замечательные друзья. Мне даже не хочется все перечислять, чтобы вы не подумали, что я хвастаюсь. Меня беспокоит сейчас только одно - что все как будто уходит куда-то в туман, и воспринимается как страницы увлекательной книги.
- Только это и беспокоит вас? - проговорил Джеремия медленно.
- Нет, не только, и даже не это в первую очередь, - я подыскивал слова. - Уже не первый год я думаю - почему мне так, почти неприлично, везет? Как будто кто-то ведет меня от одной мечты к другой. И мне кажется, что он ставит галочки в книге. Абсурд, да? - я немного смутился от того, что наговорил, и принялся прихлебывать остывший чай.
Джеремия кашлянул.
- Александр, вы, верно, заметили одну вещь, - осторожно начал он. - Или давайте так: я вас буду спрашивать, а вы тогда уже точно поймете.
Я готов был отвечать и слушать его, и мне даже стало легче и спокойнее.
- Ваш отец воевал, ездил в экспедиции, в разные страны, и вы мечтали об этом, правда?
- Ну а как же!
- Вы еще в детстве мечтали плавать как рыба, скакать на лошади (я кивнул, улыбнувшись - про лошадей-то я забыл ему рассказать), погружаться в океан, идти через пустыню, защищать друзей, целоваться с красавицами? - я кивал каждый раз.
- Александр, а ведь все ваши мечты из детства, правда?
Он был прав. Мысли о карьере, спокойной семейной жизни, деньгах и славе как-то не очень меня захватили. Мне захотелось оправдаться.
- Вы считаете, что это плохо? Одни превозносят тех, кто до старости остается мальчишками. Другие говорят, что человек должен становиться в срок взрослым и ответственным. Кто прав?
Джеремия не отвечал, и я поднял на него взгляд. Он смотрел через костер прямо мне в глаза, не отрываясь, с жалостью.
- Ты сам ведь уже все понял, правда? - спросил он по-русски. Я продолжал смотреть ему в глаза и медленно помотал головой, не понимая, но холодея. Он вздохнул, поколебался и продолжал:
- Александр. Ты погиб, утонул в десять лет на Черном море. Хотя бы это ты понимаешь?
Я вспоминал свой сон в самолете, и этот несчастный замок, который я так и не достроил, и верил ему, а внутри и вокруг рушился мой прекрасный и легкий мир.
- И... - я облизнул губы, откашлялся. - И как же это все? Я что, на том свете? - меня самого передернуло от фальшивой интонации.
- Нет. Все не так просто. Ты сейчас захлебываешься морской водой. Мне очень жалко говорить тебе это, но время не ждет, завтра тебе сорок лет, - он посмотрел на часы, я тоже. Половина одиннадцатого.
- Что значит - время не ждет? - только и мог спросить я.
- Ты прожил так, как мечтал. Всё, о чем ты успел подумать и пожелать, уже сбылось, - он неожиданно улыбнулся. - Пиратов, от которых вы еле удрали, помнишь? В колумбийских водах?
Я помнил, и это, и многое другое, и перебирал всё, как драгоценные камешки. Как те бусинки, нестерпимо сияющие и переливаюшиеся, что мы собирали в первом классе, вспомнил я.
Джеремия опять заговорил.
- Теперь все зависит от твоего решения. Хочешь доживать здесь и понемногу растаять? Это растянется надолго, и все будет вообще-то нормально.
Мы помолчали, и это стало уже невыносимым.
- А какой второй вариант? - спросил я наконец.
- Ты можешь попробовать вернуться. Наверное, еще есть время. Будет больно и страшно. А главное - я тебе ничего не могу обещать. Уже очень поздно, понимаешь, - и я впервые услышал в его голосе тревогу.
Я обвел глазами озеро, едва уже видное в темноте. Дунул легкий прохладный ветерок и затих. Вдали прокричала гагара, и совсем уже издалека, с того берега, где светился огонек, послышался женский смех. Отвел глаза, чтобы не потерять решимости, и вздохнул.
- Я думаю, надо мне возвращаться к себе.
Джеремия, тяжело ступая, подошел совсем близко, положил мне на плечо руку, холодную даже через рубашку. Улыбнулся, чуть тревожно.
- Александр, я не должен тебе этого говорить, но ты, скорее всего прав. Это не твоя жизнь, к сожалению.
Я медленно покачал головой.
- Нет. Моя. Но я пойду.
- Прощай. Закрой глаза.
*****
Пощечина обожгла меня, под веками вспыхнули красные круги. Вторая пощечина, по другой щеке, и я замычал и неловко дернулся. Под затылком лежал неудобный камешек. Я разлепил наконец глаза.
- Уф, слава тебе, Господи! - Мишкин папа смотрел на меня с каким-то дурацким умилением. - Встать можешь?
Я встал и чуть опять не упал, очень кружилась голова. Он меня поддержал за руку. Мелкая волна зашипела и расползлась неподалеку по гальке. Мишка, несчастный и зареванный, стоял рядом.
- Так, - сказал Мишкин папа. - а теперь оба марш отсюда! И чтобы я вас до завтра на пляже не видел!
Я повернулся и пошел к каменной лесенке в сад. Мишка догнал меня.
- Сань, Сань... извини... - заныл он громким шепотом. Я махнул рукой:
- Да ну ты чего, все нормально.
Мишка повеселел и даже обогнал меня, а у лесенки повернулся:
- Слушай, а ты правда сознание терял?
- Ну конечно правда! Что я, придуряться буду?
- Везет! А ты всю свою жизнь вспоминал?
Я честно подумал. Что-то вспыхивало в голове и ускользало.
- Да вроде нет, - я пытался вспомнить. - Что-то хорошее мне казалось, но я не помню уже.
- И здесь обманули, - заключил Мишка расстроенно. - Ладно.У меня есть идея! Пошли рисовать приключения? Я за тетрадкой сбегаю!
Он побежал вверх, а я пошел в конец сада, где была наша беседка, хорошо укрепленная от набегов дикарей. Солнце светило через листья старого инжира, и все лето еще было впереди.