фрагмент четвёртый
«Интимность» предлагавшихся россиянину отношений состоит в том, что в идеале в число «моих» («друг, товарищ и брат») он должен был включить каждого представителя вида Homo sapiens и распространить на него нормы «этики солидарности» - то есть, быть готовым бескорыстно, из чистой любви к ближнему, помочь ему, в том числе материально. Но то в идеале, а в реальности это лишь одна из множества этических систем, находящихся в постоянном обращении в социуме (вплоть до рабовладельческих - даже в наше время). Коммунистическая этика требует взаимности. Поэтому люди, не принявшие на практике коммунистическую этику, автоматически выбывают из множества адресатов этой любви и переходят, как минимум, в число «своих» (норма отношений с которыми - эквивалентный обмен), а то и «чужих» (к которым вынужденно, в соответствии с ситуацией, применяется «право силы»). В «чужие» при этом в первую очередь попадают люди, пытающиеся перераспределить в свою пользу общественный продукт силой или обманом, в том числе апеллируя к коммунистическим нормам поведения окружающих. Щекотливость ситуации усугублялась тем, что именно руководство СССР навязывало окружающим нормы коммунистической морали и при этом забирало в своё полное распоряжение огромную часть общественного продукта. По-другому и быть не могло - предполагается, что до установления коммунизма лишь эта группа людей заслуживает безусловного доверия, и она же определяет меру доверия, которого заслуживают остальные категории людей. Подытоживая тему «народа», несубъектного по своей природе, но, в силу сложившихся обстоятельств, поддержавшего организованную группу людей «большевики», можно сказать, что практическая реализация предложенных ему большевиками этических норм в огромной степени зависела от того, насколько само партийное руководство придерживалось этих норм - того, насколько жёсткие этические требования партия применяла к себе.
Поначалу внешние признаки требовательности были налицо. Иначе и быть не могло. В стране оставались миллионы врагов Советской власти, многие из них за каких-то 17 лет до провозглашения «социализма» активно боролись с коммунистами словом и оружием. Они затихли и мимикрировали (а многие, будучи социально активными по природе, проникли в партию и госаппарат). Отсюда чистки и репрессии (неизбежно захватывавшие невиновных, особенно там, где они проводились руками не разоблачённых вовремя врагов), приводившие к совершенствованию защитной мимикрии «вредителей». Чем дело кончилось - мы знаем, но скажу пару слов о том, как это развивалось. С определённого момента уровень требований к партийцам стал снижаться, не говоря уже о так называемой «номенклатуре» - профессиональным руководящим работникам. Ушли в прошлое открытые общепартийные дискуссии о путях строительства социализма, вошли в обычай таинственные «сигналы», подаваемые в «Правде». Теоретическая работа гибла под напором схоластики и начётничества, в этом отношении «верхи» всё меньше интересовалось мнением низовых партийцев, не говоря уже о «простых советских людях», чьё участие в политике полностью сводилось к тому, чтобы два раза в год сходить на праздничные демонстрации и раз в пять лет - на фарсовые «выборы» из одной кандидатуры. Между тем, после XX съезда КПСС уровень маразма в программных документах достиг такого уровня (само понятие «коммунизм» было дискредитировано обещанием построить его через 20 лет), что народ окончательно пришёл к единственно правильному выводу «эти мудаки сами не понимают, что делают». Никто пока не осмеливался задать вопрос «где деньги, Зин?» - то есть, что будет дальше со средствами производства, в создание которых народ вложил столько сил. Но «чуйка» подсказывала: «сам о себе не позаботишься - никто не позаботится». Воровство, зачастую принимавшее форму «распределения по блату», потихоньку становилось общественной нормой.
Так называемое «разоблачение культа личности Сталина», фактически ознаменовавшее смену политического курса партийной верхушкой, было ещё большим шагом в плане самодискредитации. Люди, принимавшие активнейшее участие в репрессиях, публично признали их великим злом, возложили вину за них на двух покойников и в знак покаяния помиловали десятки, если не сотни тысяч реальных врагов Советской власти (плюс, опять-таки, какое-то количество невинно осуждённых). Заинтересованным лицам трудно было не заметить это действие и не понять его смысл. К этому моменту КПСС перестала быть политической партией - организованной и объединённой одной политической целью группой людей, превратившись в околовластный конгломерат групп, «скованных одной цепью» - круговой порукой мнимого единства под официальным знаменем мёртвой идеологии. К концу своего существования КПСС достигла огромной численности и распоряжалась огромными материальными средствами, но коммунистические этические нормы были для большинства её членов чуждыми, навязанными извне, «неовнутрёнными». Таким образом, и слово «коммунист» было также дискредитировано. После смерти Сталина КПСС как организация быстро и окончательно утратила интеллектуальный потенциал - один из главных параметров, необходимых для успеха в политической деятельности. Возможно, что ответственность за то, что это случилось, лежит в значительной степени на самом Сталине. Возможно, объективные условия («средства у нас есть, у нас мозгов не хватает») были настолько неблагоприятны, что говорить о чьей-либо персональной ответственности не имеет смысла.