О мариенбургской пленнице
По итогам предыдущего поста была удивлена: в тексте имелась подсказка на 1702 год - поисковик сразу выдает ответ на осаду Мариенбурга, нынешнего Алуксне в Латвии - но почти никто об этом не упомянул! И никто не вспомнил про мариенбургскую пленницу - Марту Скавронскую, возлюбленную Петра I, ту, что впоследствии взошла на престол как Екатерина I! Это ли не ключевой момент российской истории? Положивший начало эпохе дворцовых переворотов. Не будь Екатерины - как сложилась бы История - без Елизаветы, без Екатерины II... Быть может уцелел бы сын Петра I - Алексей Петрович?
История происхождения Екатерины темна, то приписывают ее к дворянскому роду, то низводят до простой служанки. Не буду составлять исторических обзоров, коих и без того в избытке, но приведу для сравнения в сокращенных цитатах как эту историю видели известные русские писатели. Причем обратите внимание, как зависел образ Екатерины от времени, когда ее описывали. Добавлю несколько наших фото Алуксне, а также фото Аллы Тарасовой в роли Екатерины в знаменитом советском фильме "Петр Первый".
И. Лажечников "Последний Новик" (1831 г.)
А. Толстой "Петр Первый" (1945 г.)
Эрнст Глик был пастором в лифляндском городке Мариенбурге, близ границ псковских. Лифляндия не была его отечеством: он родился в Веттине, в герцогстве Магдебургском, где отец его Христиан также священствовал. Занесенный обстоятельствами в Ригу, потом в настоящее местопребывание свое, он везде оставлял память о своих добрых делах. По летам и сану его, а более по уважению и любви к нему обывателей можно было назвать его патриархом этого городка.
Глик давно лишился жены и детей. Взамен провидение послало ему существо, которое подарило его лучшими утешениями в жизни. Это была воспитанница его, Катерина Рабе. Отец ее, служивший квартирмейстером в шведском Эльфсбургском полку, умер вскоре после ее рождения в 1684 г. Мать ее была благородная лифляндка, по имени первого мужа, секретаря лифляндского суда, Мориц. Лишившись второго мужа, она из Гермунареда, что в Вестготландии, приехала на родину с малолетнею дочерью своею в рингенское поместье господ Розен, где и скончалась в непродолжительном времени. Малютка осталась круглою сиротой, не только без покровительства, но и без всякого призрения. Роопскому пастору Дауту случилось быть в Рингене; он взял ее к себе и дал убежище и содержание. В Роопе жила она несколько лет в унижении под тягостным господством пасторши, женщины злой и властолюбивой.
Судьба привела Глика в Рооп, чтобы он увидел худое обращение мегеры с бедным приемышем, в котором заметил необыкновенную кротость и ум. Он легко выпросил ее у госпожи Даут. С 10 лет Катерина Рабе жила у мариенбургского патриарха.
Девице минуло осьмнадцать лет. Черные глаза, в которых искрилась проницательность ума, живость и доброта души, черты лица привлекательные, уста, негою образованные (нижняя губа немного выпуклая в средине), волосы черные как смоль, величественный рост, гибкий стан, свежесть и ослепительная белизна тела - все в ней было обворожительно. Лишить себя приятной вещи, чтобы отдать ее бедному; пожертвовать спокойствием для угождения другим; терпеливо сносить слабости тех, с которыми она жила; быть верною дружбе, несмотря на перемену обстоятельств, и особенно преданною своему благодетелю - таковы были качества девицы Рабе.
Некоторые из граждан мариенбургских, думая, что для бедной девушки они завидные искатели, заочно собирались просить руки ее, но при свидании с нею, по невыгодному для себя сравнению, переменяли намерение свое. Так, пришедши в храм любоваться искусством художника, забываешь, для чего пришел, и, в благоговении повергнувшись перед святынею, остаешься только молиться.
Только один избранник осмелился простирать на нее свои виды: это был цейгмейстер Вульф, дальний родственник, служивший некогда с отцом ее в одном корпусе и деливший с ним последний сухарь солдатский, верный его товарищ, водивший его к брачному алтарю и опустивший в могилу; любимый пастором за благородство и твердость характера; храбрый, отважный воин, всегда готовый умереть за короля своего и отечество. На него, как на отличного артиллериста, вместе с комендантом мариенбургской крепости, подполковником Брандтом, возложена была Карлом XII защита ее.
Копия с рапорта мариенбургского коменданта подполковника Брандта. Брандт почитает гарнизон свой не в меру усиленным, почему и предлагает вывести большую часть гарнизона, под предводительством своим, к упомянутой заставе, в Мариенбурге оставить до четырехсот человек под начальством обрист-вахтмейстера Флориана Тило фон Тилав, которого в уважение его лет и старшинства, оставляют комендантом. Но при этом заржавленном ефесе должен быть блестящий, троегранный клинок, с вытравленными на нем словами чести и долга.
- Вы говорите о цейгмейстере Вульфе, который стоит целого гарнизона. Вот маленький план крепости Мариенбургской.
Мы так привязаны к одной из героинь нашего романа, что не будем скупиться на описание местечка, оживленного ее пребыванием. Замок мариенбургский основан в 1341 г. орденмейстером Бурхардом Дрейлевеном для защиты границ Ливонии от русских. По-латышски Алуксне, по-русски - Алист, находящийся в уезде бывшем Розула, ныне Венденском, близ угла, где сходятся границы Псковской и Витебской губерний, в 45 верстах от Нейгаузена, или Новгородка Ливонского, в 60 верстах от Печоры.
Первый комтур замка был Арнольд фон Фитингоф, по странному стечению случаев предок и однофамилец нынешнего владетеля Мариенбурга. Как и прочие замки в Лифляндии, переходил из рук в руки то к русским, то к полякам или к шведам: все они точили об его бойницы железо своих мечей и стрел. В 1658 г. осажден и взят русскими под предводительством Афанасия Насакина. Через 4 года сдан он шведам вследствие Кардисского договора. В начале борьбы Петра с Карлом XII военачальник последнего, Шлиппенбах, исправил укрепления замка.
Еще не видав Мариенбурга, представляешь его себе каким-то садом Армидиным; увидев - не разочаруешься. Живописнее мест я мало видывал. Для сравнения с приятнейшими местами Германии недостает ему только европейской населенности.
Ступайте на высоту, где стоит храмик, с большим вкусом сооруженный нынешним владетелем Мариенбурга. Высоты этой не было до 1702 г. Чтобы скорее овладеть замком, Шереметев рычагом тысячей рук передвинул издалека земляной вал, за которым укрывались осаждавшие; взгромоздил бугры на бугры, засыпал ими берег в уровень замка и с высоты требовал покорности. Насыпи, исключая высшую, под храмиком, обросли густыми рощицами. Между ними проведена дорога, по которой можно добраться до него в экипаже. Думал ли полководец русский, что он своими батареями украсит владения лифляндского барона и устроит посетителям Мариенбурга самое выгодное и приятное место для обозрения его окрестностей?
Развалины замка, образующие неправильный шестиугольник, стоят на небольшом острове овальной фигуры, в южном заливе мариенбургского озера. Они, кажется, выплыли из вод, оставив мыски, едва заметные. Война будто нарочно взорвала крепость, чтобы сделать еще живописнее окрестность: развалин красивее не мог бы создать искуснейший архитектор. Природа-зодчий, соперничая с человеком в украшении острова, с большим вкусом поместила кое-где на берегах его кудрявые деревья, которым дали жизнь семена, с материка заброшенные. Остатки замка, выступая из вод и погружаясь в воды, двоят красоты этой картины. За островом, прямо на противном берегу, возвышается кирка. Она построена в новейшие времена и славится в Лифляндии своею огромностью и изяществом архитектуры.
Несколько правее, на берегу же озера, из купы дерев, разделенных цветником, выглядывает простой, но красивый домик пастора. На этом месте стоял дом, где жили Глик и его воспитанница. Правее от домика, на холме у загиба озера, красуется березовая, чистая рощица. На этом возвышении стояла кирка, в которой патриарх мариенбургский напутствовал свою паству к добру и Катерина Рабе певала в хоре смиренных прихожан. Здесь нынешний владетель Мариенбурга, барон фон Фитингоф, любя все изящное и высокое, предполагал поставить памятник. Вместо двух одиноких корчм, ныне разделенных целою верстою, местечко занимало берег.
Левее от нынешней кирки стоит господский домик с принадлежностями; от него по берегу тянется сад, расположенный со всеми затеями вкуса и богатства.
Берег озера с многочисленными заливами на пространстве нескольких верст то убран рощицами и холмами, как грудь красавицы пышною оборкою, то усеян рыбачьими хижинами, деревнями и красивыми мызами, которые глядятся в воды и в них умываются. Кое-где, посреди вод этих, выступают зеленые букеты дерев или волнуются по ним полосы раззолоченной осоки. Иногда всплывают на озере снежные острова, образуемые стадами лебедей, или над ним тянутся они, воздушные пилигримы, длинною вереницей.
B последних числах июля 1702 г. замок существовал во всей красе и силе своей и вмещал в своей ограде гарнизонную кирку, дом коменданта и казематы, что против острова по дуге берега пестрело множество домиков с кровлями из черепицы. Из них выступало жилище пастора Глика, и на холме возвышалась кирка, довольно древняя, а вправо, где воды озера наиболее суживаются, остров сообщался с материком деревянным мостом, которого сваи и теперь еще уцелели.
Цейгмейстер Вульф только что отрапортовал своему старому коменданту Тило фон Тилав о благополучном состоянии крепости и выслушал от него грустное сознание, что бойницы в случае нападения неприятеля не в состоянии будут долго держаться.
Дней через 5 послышалась в Мариенбурге пальба; она продолжалась несколько суток; но известий ниоткуда не было, как будто смерть оцепила страну. Наконец в один вечер показалось необыкновенное зарево, пальба утихла, и вскоре прибежал шведский солдат с вестью об осаде Менцена, разорении мызы и взятии в плен отряда.
Вздрогнули сердца у жителей местечка; гарнизон приготовился к обороне. На следующей заре весь Мариенбург тронулся с места. Жители начали перебираться в замок; многие разбежались по горам, а другие, которым нечего было терять, кроме неверной свободы, остались в своих лачугах.
На главной улице, и особливо к мосту, была необыкновенная суматоха. Выбрасывали и перетаскивали из домов имущества; кричали, бегали, толпились, толкали друг друга, старались быть первыми у моста, чтобы попасть в замок, в котором, казалось им, заключалось общее спасение. Мост трещал под тяжестью возов и людей; озеро было усыпано лодками, нагруженными так, что едва не зачерпывали воду. Все простирали руки свои к стражам замка; все молили на разные голоса о пропуске. Народ был прогнан на твердую землю, мост сломан и перенесен на дрова в крепость. Загремели цепи, упал затвор, и двери спасения замкнулись безвозвратно.
4-го августа подошли русские к Мариенбургу. В следующие дни прорыты апроши с трех сторон залива, в котором стоял остров с замком; на берегу зашевелилась земля; поднялись сопки, выше и выше; устроены батареи, и началась осада; 20 дней продолжалась она. Искусная оборона цейгмейстера долго расстрaивала усилия русских взмоститься на высоты, которые могли бы господствовать над замком. Убийственный огонь снимал людей с батарей, как проворный игрок шашки с доски, подрезывал лафеты у мортир, рассыпал амбразуры и в несколько часов уничтожал труды нескольких дней. Многих русских не досчитывали в рядах и теперь еще бугры свидетельствуют, что удары заржавленных мариенбургских пушчонок были метки. Несмотря на это, хладнокровие Шереметева, принявшего на себя управление осады, не изменялось. Он внес главную батарею на высоту, с которой, окинув окрестность, мог сказать:
- Замок наш!
С этого времени остров был осыпаем бомбами; одна сторона очень повредилась, но осаждаемые не сдавались. Такое ожесточенное мужество поколебало хладнокровие Шереметева. Велено устроить плоты и быть готовыми к штурму.
Ночь на 24 августа была мрачная. По временам только прорезывался этот мрак огнем, вылетавшим клубом с трех батарей русских. Казалось, его метал с неба сам громодержитель. Замок на острове извергал также с трех сторон огни: воды озера повторяли их. В эти мгновения рисовался и замок, опрокинутый в воде, будто стеклянный дворец феи, освещенный факелами летающих духов. Огоньки, унизавшие высоты, занятые русскими, казались висящими на воздухе. Гром орудий прокатывался по озеру и отдавался по нескольку раз берегами. Наконец к полуночи все померкло и стало тихо, так тихо, что с главного раската можно было слышать, как бежала волна и с ропотом издыхала на береге. Часа два продолжалась тишина. Вдруг с берега что-то свистнуло и загремело; два огненные хвостика очертили по воздуху полукруг, и вслед за тем в замке что-то с ужасным шумом рухнуло; поднялись крики и стенания.
Рассвет дня объяснил причину их: главная стена и один болверк с пушками пали.
В замке все приуныло. У коменданта составлен был совет. Пролом стены, недостаток в съестных припасах, изготовления русских к штурму, замеченные в замке, - все утверждало в общем мнении, что гарнизон не может долее держаться, но что, в случае добровольной покорности, можно ожидать от неприятеля милостивых условий для войска и жителей. Решено через несколько часов послать в русский стан переговорщиков о сдаче. Сам цейгмейстер, убежденный необходимостию, не противился этому решению.
Подав дружески руку Вульфу, Глик спросил его о необыкновенном шуме, слышанном ночью. Шутя, отвечал цейгмейстер:
- Московиты не такие варвары, какими я их воображал: они знали, что ныне день моей свадьбы, и хотели еще заранее, с полуночи, поздравить меня с батарей своих. Доннерветтер! ныне ж последует сдача нашей крепостцы, и тогда мы расквитаемся с ними.
- Сдача? Слава богу! - воскликнул пастор и в благоговении, сложив руки на грудь, прочитал про себя молитву. - Не отложить ли нам свадьбу до заключения мира?
- Ваше слово, господин пастор, ваше слово должно быть свято. Я хочу, чтобы Катерина Рабе вошла с моим именем в стан русский. Где ж моя невеста?
Пастор с благоговением совершил священный обряд. Слезы полились из глаз его, когда он давал чете брачное благословение... и вслед за тем в комнате, где совершалась церемония, загремел таинственный пророческий голос, как торжественный звон колокола:
- И се на главе ее лежит корона!
Все невольно вздрогнули и оглянулись. На пороге двери стоял слепец.
Штык-юнкер Готтлиг донес цейгмейстеру, что когда он причалил лодку к берегу острова, войска русские начали становиться на плоты, вероятно, для штурмования замка.
В самом деле, русские на нескольких плотах подъехали с разных сторон к острову. Встреча была ужасная. Блеснули ружья в бойницах, и осаждавшие дорого заплатили за свою неосторожность. Плоты со множеством убитых и раненых немедленно возвратились к берегу. Из стана послан был офицер шведский переговорить с Вульфом, что русские не на штурм шли, а только ошибкою, ранее назначенного часа, готовились принять в свое заведование остров.
- В другой раз не будут ошибаться! - сказал хладнокровно цейгмейстер. - Я требую, чтобы из этих самых плотов сделали мост для перехода мариенбургских жителей, которых я взял под свою защиту!
Началось шествие мариенбургских жителей из замка по мосту, составленному из сдвинутых плотов русских. Впереди всех медленно и важно выступил пастор в праздничном одеянии. Под левою мышкою нес он "Славянскую Библию", нередко покашливал и бормотал про себя, затверживая приветственную речь. За ним следовала, опустив печально голову, воспитанница его в брачном одеянии, которого не успела скинуть.
Долго стоял Вульф на берегу острова, пока не потерял из глаз пастора и ту, которую он называл так долго сестрою своей и так мало своей женою. Близ моста, на авансцене русского стана, стоял благородный представитель своих соотечественников, князь Вадбольский. Ему поручено было распорядиться о приеме дорогих гостей, выступавших из замка.
Глик с прихожанами и обезоруженными шведскими офицерами, вышедшими из замка с частью гарнизона, отведен был в стан русский. Там, в богатой ставке, ожидал их фельдмаршал, окруженный многочисленным штатом. Почетные жители Мариенбурга были введены в нее, и взоры воинов русских обратились на прекрасную воспитанницу. Несмотря на присутствие главного начальника, многие единодушно вскричали: "Вот пригожая девушка!" - "Das ist ein schones Madchen!" Сам фельдмаршал призвал улыбку на важное лицо свое и не раз взглянул на нее глазами, выражавшими то, что уста других произнесли.
Говорили и о Вульфе. Когда узнали, что он муж прелестной воспитанницы, фельдмаршал сказал: - Ваш зять порядочно натрубил нам в уши: 3 недели не дал он нам покоя своею музыкою и недавно еще задал нам порядочный концерт. Надо бы отплатить ему ныне тем же, - прибавил он, смотря значительно на госпожу Вульф, - но мы не злопамятны. Госпожа Вульф покраснела и, прибавляет хроника, вздохнула. Известно нам только, что с того времени называли ее прекрасною супругою несносного трубача.
После обеда гости были отпущены по домам. Пастору обещано доставить его с честию и со всеми путевыми удобностями в Москву, как скоро он изъявит желание туда отправиться. Все разошлись довольны и веселы.
Настал условный час приема замка. Послан был к цейгмейстеру шведский офицер с предуведомлением, что русские идут немедленно занять остров.
- Все готово к приему их! - отвечал хладнокровно Вульф.
Несколько баталионов русских тронулось из стана с распущенными знаменами, с барабанным боем и музыкою. Голова колонны торжественно входила в замок, хвост тянулся по мосту. Гарнизон шведский отдал честь победителям, сложил оружия, взял пули в рот и готов был выступить из замка.
В эту самую минуту среди замка вспыхнул огненный язык, который, казалось, хотел слизать ходившие над ним тучи; дробный, сухой треск разорвал воздух, повторился в окрестности тысячными перекатами и наконец превратился в глухой, продолжительный стон, подобный тому, когда ураган гулит океан, качая его в своих объятиях; остров обхватило облако густого дыма, испещренного черными пятнами, представлявшими неясные образы людей, оружий, камней; земля задрожала; воды, закипев, отхлынули от берегов острова и, показав на миг дно свое, обрисовали около него вспененную окрайницу; по озеру начали ходить белые косы; мост разлетелся - и вскоре, когда этот ад закрылся, на месте, где стояли замок, кирка, дом коменданта и прочие здания, курились только груды щебня, разорванные стены и надломанные башни. Все это было делом нескольких мгновений. Последовала такая же кратковременная тишина, и за нею послышались раздирающие душу стоны раненых и утопавших, моливших о спасении или смерти. Немногие из шведов и русских в замке чудесно уцелели. Не скоро также были посланы люди с берегу, чтобы дать им помощь; опасались еще какого-либо адского действия из уцелевшей башни. Испуганное войско русское высыпало из стана на высоты и приготовилось в бой с неприятелем, которого не видели и не знали, откуда ждать.
Вульф сдержал свое слово: и мертвеца с этим именем не нашли неприятели для поругания его. Его могилою был порох - стихия, которою он жил. Память тебе славная, благородный швед, и от своих и от чужих!
История не позволяет скрыть, что месть русского военачальника за погубление баталиона пала на бедных жителей местечка и на шведов, находившихся по договору в стане русском, не как пленных, но как гостей. Все они задержаны и сосланы в Россию. Не избегли плена Глик и его воспитанница. Шереметев отправил их в Москву в собственный дом. Местечко Мариенбург разорено так, что следов его не осталось.
предсказывал я, что, если мы будем взяты русскими, я определюсь в Москве при немецкой кирке пастором, заложу краеугольный камень русской академии, а моя Кете сделается украшением семейства знаменитого русского боярина. И что ж, все это сбылось. Вы видите меня, мариенбургского пастора, в Москве при немецкой кирке; основанная мною академия, schola illustris, есть первый знаменитый рассадник наук в России. Образователь обширнейшего государства в мире нередко удостоивает советоваться с нами насчет просвещения вверенных ему народов, и, наконец, Кете - о! судьба ее превзошла мои ожидания! - старик возвел к небу полные слез глаза: - Я вам скажу тайну, которая, правду сказать, с мая почти всей России известна, - моя бывшая Кете первая особа по царе...
по взятии ее в плен под Мариенбургом, попала в дом к Шереметеву и оттуда к Меншикову. Здесь, в 1702 г., Петр I увидел ее и влюбился в нее так, что никогда уже с нею не расставался. Сначала знали ее под именем Катерины Скавронской - именем, которое угодно было государю ей придать. В 1703 г. приняла она греко-российское исповедание; крестным отцом ее был наследник престола, царевич Алексей Петрович, и по нем-то названа она Екатериною Алексеевною. В мае 1707 г. государь сочетался с нею браком.
Так объяснял пастор дивную судьбу своей воспитанницы, наблюдая месяцы и числа каждой эпохи в ее жизни.
http://lib.ru/HIST/LAZHECHNIKOW/novik.txt
Через 6 месяцев Борис Петрович снова встретился с генералом Шлиппенбахом у Гумельсгофа, - из семи тысяч шведы в этом кровавом бою потеряли пять с половиной тысяч убитыми. Ливонию защищать было некому - путь к приморским городам открыт. И Шереметев пошел разорять страну, города и мызы и древние замки рыцарей... К осени отписал Петру:
Всесильный бог и пресвятая богоматерь желание твое исполнили: больше того неприятельской земли разорять нечего, все разорили и запустошили, осталось целого места - Мариенбург, да Нарва, да Ревель, да Рига.
12 дней садили бомбы в старинную крепость Мариенбург. Ниоткуда подступиться к ней было нельзя, - стояла на небольшом островке (на озере Пойп), каменные стены поднимались прямо из воды, от ворот, укрепленных осадистым замком, - деревянный мост сажен на сто был разметан самими шведами.
В крепости находились большие запасы ржи. Русским, оголодавшим в разоренной Лифляндии, запасы эти весьма годились. Борис Петрович велел крикнуть охотников, вышел к ним и сказал так: "В крепости вино и бабы, - постарайтесь, ребята, дам вам сутки гулять". Солдаты живо растащили несколько бревенчатых изб в прибрежной слободе, связали плоты, и человек с тысячу охотников, отталкиваясь шестами, поплыли к крепостным стенам. Шведские бомбы рвались посреди плотов.
Борис Петрович глядел в подзорную трубу. Шведы злы, ожесточены, - неужто отобьются? Брать осадой - ох, как не хотелось бы, - провозишься до глубокой осени. Вдруг увидел: близ крепостных ворот из земли вырвалось большое пламя, - бревенчатая надстройка на башне покачнулась. Рухнула часть стены. Плоты уже подходили к пролому. Тогда в окно замка высунулось и повисло белое полотнище.
По сваям разбитого моста население крепости начало кое-как перебираться на берег. Тащили детей на руках, узлы и коробья. Женщины с плачем оборачивались к покинутым жилищам, в ужасе косились на русских, присматривавших добычу. Но едва последние беглецы покинули крепость, кованые ворота с грохотом захлопнулись, из узких бойниц вылетели дымки, - первым был убит поручик, приплывший в челне, чтобы поднять на крепости русское знамя. В ответ с берега ударили мортиры. Люди заметались на мосту, роняя в воду узлы и коробья. Огромное пламя подкинуло вверх крыши замка, взрыв потряс озеро, падающими камнями начало бить людей.
Крепость и склады охватило пожаром. Выяснилось, - прапорщик Вульф и штык-юнкер Готшлих в бессильной ярости сбежали в пороховой погреб и подожгли фитиль. Вульф не успел уйти от взрыва. Штык-юнкер, обожженный и окровавленный, появился в проломе стены, свалился к воде, - его подобрали в челн.
Комендант крепости с офицерами, войдя в избу, где важно за накрытым к обеду столом сидел генерал-фельдмаршал Шереметев, снял шляпу, учтиво поклонился и протянул шпагу. То же сделали и офицеры. Борис Петрович, бросив шпаги на лавку, начал зло кричать на шведов: зачем не сдавались раньше, причинили столько несносных обид и смерти людям, коварством взорвали крепость... Все же комендант мужественно ответил генерал-фельдмаршалу:
- Между нашими - много женщин и детей, также суперинтендант, почтенный пастор Эрнст Глюк с женой и дочерьми. Прошу их пропустить свободно, не отдавая солдатам. Женщины и дети тебе не составят чести...
Черный дым валил из крепости, застилая солнце. Около трехсот пленных шведов стояло, понурясь, на берегу. Русские солдаты, еще не зная - как прикажут с пленными, только похаживали около ливонских сердитых мужиков, - недели две тому назад бежавших в Мариенбург, в осаду, от нашествия, - заговаривали с женщинами, сидевшими на узлах, горестно уткнув головы в колени. Заиграла труба. Важно шел генерал-фельдмаршал, звякая длинными звездчатыми шпорами.
Из-за кучки спешившихся драгун на него взглянули чьи-то глаза, - точно два огонька - обожгли сердце... Время военное, - иной раз женские глаза - острее клинка. Борис Петрович кашлянул важно - "Гм!" - и обернулся... За пыльными солдатскими кафтанами - голубая юбка... Насупился, выпятив челюсть, и - увидел эти глаза - темные, блестевшие слезами и просьбой и молодостью... На фельдмаршала из-за солдатских спин, поднявшись на цыпочки, глядела девушка лет семнадцати. Усатый драгун накинул ей поверх платьишка мятый солдатский плащ (августовский день был прохладен) и сейчас старался оттереть ее плечом от фельдмаршала. Она молча вытягивала шею, измученное страхом свежее лицо ее силилось улыбаться, губы морщились.
В сумерки, отдохнув после обеда, Борис Петрович сидел на лавке, вздыхал. Легонько постукивал горстью по столу, глядел в мутное окошечко. На озере в крепости еще полыхало.
- Отнесешь указ-то полковнику, - сказал Борис Петрович, - да зайди во второй драгунский полк, что ли... Этого, как его, Оську Демина, урядника, разыщи. Там с ним в обозе - бабенка одна... Жалко - пропадет, - замнут драгуны... Ты ее приведи-ка сюда...
Ягужинский легонько втолкнул в избу давешнюю девушку в голубом платье, в опрятных белых чулках, - грудь накрест перевязана косынкой, в кудрявых темных волосах - соломинки (видимо, в обозе уже пристраивались валять ее под телегами). Девушка у порога опустилась на колени, низко нагнула голову - явила собой покорность и мольбу.
Борис Петрович некоторое время разглядывал девушку... Ладная, видать - ловкая, шея, руки - нежные, белые. Весьма располагающая. Заговорил с ней по-немецки:
- Зовут как?
Девушка легко, коротко вздохнула:
- Элене Экатерине...
- Катерина... Хорошо... Отец кто?
- Сирота... Была в услужении у пастора Эрнста Глюка...
- В услужении... Очень хорошо... Стирать умеешь?!
- Стирать умею... Многое умею... За детьми ходить...
- Видишь ты... А у меня исподнего платья простирать некому... Ну, что же, - девица?
Катерина всхлипнула, и - не поднимая головы:
- Нет уже... Недавно вышла замуж...
- А-а-а... За кого?
- Королевский кирасир Иоганн Рабе...
Борис Петрович насупился. Спросил неласково про кирасира: где же он - среди пленных? Может, убит?
- Я видела, Иоганн с двумя солдатами бросился вплавь через озеро... Больше его не видала...
- Плакать, Катерина, не надо... Молода... Другого наживешь... Есть хочешь?
- Очень, - ответила она тонким голосом, подняла похудевшее лицо и опять улыбнулась, - покорно, доверчиво. Борис Петрович подошел к ней, взял за плечи, поднял, поцеловал в тонкие теплые волосы. И плечи у нее были теплые, нежные...
- Садись к столу. Покормим. Обижать не будем. Вино пьешь?
- Не знаю...
- Значит - пьешь...
Борис Петрович крикнул денщика, строго (чтобы солдат чего не подумал лишнего, боже упаси - не ухмыльнулся) приказал накрывать ужинать. Сам за ужином не столько ел, сколько поглядывал на Катерину: ишь ты - какая голодная! Ест опрятно, ловко, - взглянет влажно на Бориса Петровича, благодарно приоткроет белые зубки. От еды и вина щеки ее порозовели.
- Платьишки твои, чай, все погорели?..
- Все пропало, - беспечно ответила она.
- Ничего, наживем... На неделе поедем в Новгород, там тебе будет лучше. Сегодня - по-походному - на печи будем спать.
Катерина из-под ресниц темно поглядела на него, покраснела, отвернула лицо, прикрылась рукой.
- Ишь ты, какая... Катерина, баба... - Сил нет, до чего нравилась Борису Петровичу эта комнатная девушка. Потянувшись через стол, взял ее за кисть руки. Она все прикрывалась, сквозь пальцы чудно блестел ее глаз.
- Ну, ну, ну, в крепостные тебя не запишем, не бойся... Будешь жить в горницах... Мне економка давно нужна...
Этот разговор не я начал, а ты его начал, - сказал Петр. - Поди ее позови.
В доме было тихо, только выла метель на больших чердаках. Петр слушал, подняв брови. Нога покачивалась, как заводная. Снова шаги, - быстрые, сердитые. Алексашка, вернувшись, стал в открытой двери, кусал губы:
- Сейчас - идет.
У Петра поджались уши, - услышал: в тишине дома, казалось, весело, беспечно летели легкие женские ноги на пристукивающих каблучках.
- Входи, не бойся, - Алексашка пропустил в дверь Катерину. Она чуть прищурилась, - из темноты коридора на свет свечей. Будто спрашивая, - взглянула на Алексашку (была ему по плечо, черноволосая, с подвижными бровями), тем же легким шагом, без робости, подошла к Петру, присела низко, взяла, как вещь, его большую руку, лежавшую на столе, поцеловала. Он почувствовал теплоту ее губ и холодок ровных белых зубов. Заложила руки под белый передничек, - остановилась перед креслом Петра. Под ее юбками ноги, так легко принесшие ее сюда, были слегка расставлены. Глядела в глаза ясно, весело.
- Садись, Катерина.
Она ответила по-русски - ломано, но таким приятным голосом, - ему сразу стало тепло от камина, уютно от завывания ветра, разжались уши, бросил мотать ногой. Она ответила:
- Сяду, спасибо. - Сейчас же присела на кончик стула, все еще держа руки на животе под передником.
- Вино пьешь?
- Пью, спасибо.
- Живешь не плохо в неволе-то?
- Не плохо, спасибо...
Алексашка хмуро подошел, налил всем троим вина:
- Что заладила одно: спасибо да спасибо. Расскажи чего-нибудь.
- Как я буду говорить, - они не простой человек.
Она выпростала руки из-под передничка, взяла рюмку, быстроглазо улыбнулась Петру:
- Они сами знают - какой начать разговор...
Петр засмеялся. Давно так по-доброму не смеялся.
Начал спрашивать Катерину - откуда она, где жила, как попала в плен? Отвечая, она глубже уселась на стуле, положила голые локти на скатерть, - блестели ее темные глаза, как шелк блестели ее черные кудри, падающие двумя прядями на легко дышащую грудь. И казалось, - так же легко, как только что здесь по лестницам, она пробежала через все невзгоды своей коротенькой жизни...
Алексашка все доливал в рюмки. Положил еще поленьев в камин. По-полуночному выла вьюга. Петр потянулся, сморщив короткий нос, - поглядел на Катерину:
- Ну, что же - спать, что ли? Я пойду... Катюша, возьми свечу, посвети мне...
Наталья думала, что и эта - солдатская полонянка - также ему лишь на полчаса: встряхнется и забудет. Нет, Петр Алексеевич не забыл того вечера у Меньшикова, когда бушевал ветер и Екатерина, взяв свечу, посветила царю в спальне. Для меньшиковской экономки велено было купить небольшой домишко на Арбате, куда Александр Данилович сам отвез ее постелю, узлы и коробья, а через небольшое время оттуда ее перевезли в Измайловский дворец под присмотр Анисьи Толстой.
Здесь Катерина жила без печали, всегда веселая, простодушная, свежая, хоть и валялась в свое время под солдатской телегой. Петр Алексеевич часто ей присылал с оказией коротенькие смешливые письма, - то со Свири, где начал строить флот для Балтийского моря, то из нового города Питербурга, то из Воронежа. Он скучал по ней. Она, разбирая по складам его записочки, только пуще расцветала.
А теперь ты расскажи про себя. Только правду говори... Сколько у тебя было амантов, Катерина?
Катерина отвернула голову, и - шепотом:
- Три аманта...
- Про Александра Даниловича нам известно. А до него? Шереметев был?
- Нет, нет! - живо ответила Катерина. - Господину фельдмаршалу я успела только сварить суп, сладкий, эстонский, с молоком, и выстирала белье. Ах, он мне не понравился! Плакать я боялась, но я твердо сказала себе, истоплю печку и угорю, а жить с ним не буду. Александр Данилович отнял меня в тот же день. Его я очень полюбила. Он очень веселый и много со мной шутил, мы очень много смеялись...
- А второй кто был амант?
- О второй был не амант, он был русский солдат, добрый человек, я любила его только одну ночь. Как можно было в чем-нибудь ему отказать, он отбил меня от страшных людей в лисьих шапках с кривыми саблями... Они тащили меня из горящего дома, рвали платье, били плеткой, чтобы я не царапалась, хотели посадить на седло... Он кинулся, толкнул одного, толкнул другого, да так сильно! "Ах, вы, говорит, кумысники! разве можно девчонку обижать!" Взял меня в охапку и понес в обоз... Ничем другим я не могла его поблагодарить. Было уже темно, мы лежали на соломе...
- Под телегой?
- Да... Он мне сказал: "Как сама хочешь, девка... Ведь это тогда сладко, когда девка сама обнимет..." Поэтому я его считаю амантом...
- Третий кто был?
- Третий был муж, Иоганн Рабе, кирасир его величества короля Карла из мариенбургского гарнизона. Мне было 16 лет, пастор Глюк сказал: Я тебя воспитал, Элен Катерин, я хочу выполнить обещание, которое дал твоей покойной матери, и нашел тебе хорошего мужа...
- Мать, отца хорошо помнишь?
- Плохо... Отца звали Иван Скаврощук. Он еще молодой убежал из Литвы, из Минска, от пана Сапеги в Эстляндию и около Мариенбурга арендовал маленькую мызу. Там мы все родились, - четыре брата, две сестры и - я младшая. Пришла чума, родители и старший брат умерли. Меня взял пастор Глюк, - мне он второй отец. У него я выросла. Одна сестра живет в Ревеле, другая - в Риге, а где братья сейчас - не знаю. Всех разметала война...
- Ты любила мужа?
- Я не успела... Наша свадьба была на Иванов день. О, как мы веселились! Мы поехали на озеро, зажгли Иванов огонь и в венках танцевали, пастор Глюк играл на скрипке. Мы пили пиво и поджаривали маленькие колбаски с кардамоном. Через неделю фельдмаршал Шереметев осадил Мариенбург... Когда русские взорвали стену, я сказала Иоганну: "Беги!.." Он бросился в озеро и поплыл, больше я его не видела...
- Забыть тебе надо про него...
- Мне многое нужно забыть, но я легко забываю, - сказала Катерина и робко улыбнулась, вишневые глаза ее были полны слез.
http://az.lib.ru/t/tolstoj_a_n/text_0230.shtml
История происхождения Екатерины темна, то приписывают ее к дворянскому роду, то низводят до простой служанки. Не буду составлять исторических обзоров, коих и без того в избытке, но приведу для сравнения в сокращенных цитатах как эту историю видели известные русские писатели. Причем обратите внимание, как зависел образ Екатерины от времени, когда ее описывали. Добавлю несколько наших фото Алуксне, а также фото Аллы Тарасовой в роли Екатерины в знаменитом советском фильме "Петр Первый".
И. Лажечников "Последний Новик" (1831 г.)
А. Толстой "Петр Первый" (1945 г.)
Эрнст Глик был пастором в лифляндском городке Мариенбурге, близ границ псковских. Лифляндия не была его отечеством: он родился в Веттине, в герцогстве Магдебургском, где отец его Христиан также священствовал. Занесенный обстоятельствами в Ригу, потом в настоящее местопребывание свое, он везде оставлял память о своих добрых делах. По летам и сану его, а более по уважению и любви к нему обывателей можно было назвать его патриархом этого городка.
Глик давно лишился жены и детей. Взамен провидение послало ему существо, которое подарило его лучшими утешениями в жизни. Это была воспитанница его, Катерина Рабе. Отец ее, служивший квартирмейстером в шведском Эльфсбургском полку, умер вскоре после ее рождения в 1684 г. Мать ее была благородная лифляндка, по имени первого мужа, секретаря лифляндского суда, Мориц. Лишившись второго мужа, она из Гермунареда, что в Вестготландии, приехала на родину с малолетнею дочерью своею в рингенское поместье господ Розен, где и скончалась в непродолжительном времени. Малютка осталась круглою сиротой, не только без покровительства, но и без всякого призрения. Роопскому пастору Дауту случилось быть в Рингене; он взял ее к себе и дал убежище и содержание. В Роопе жила она несколько лет в унижении под тягостным господством пасторши, женщины злой и властолюбивой.
Судьба привела Глика в Рооп, чтобы он увидел худое обращение мегеры с бедным приемышем, в котором заметил необыкновенную кротость и ум. Он легко выпросил ее у госпожи Даут. С 10 лет Катерина Рабе жила у мариенбургского патриарха.
Девице минуло осьмнадцать лет. Черные глаза, в которых искрилась проницательность ума, живость и доброта души, черты лица привлекательные, уста, негою образованные (нижняя губа немного выпуклая в средине), волосы черные как смоль, величественный рост, гибкий стан, свежесть и ослепительная белизна тела - все в ней было обворожительно. Лишить себя приятной вещи, чтобы отдать ее бедному; пожертвовать спокойствием для угождения другим; терпеливо сносить слабости тех, с которыми она жила; быть верною дружбе, несмотря на перемену обстоятельств, и особенно преданною своему благодетелю - таковы были качества девицы Рабе.
Некоторые из граждан мариенбургских, думая, что для бедной девушки они завидные искатели, заочно собирались просить руки ее, но при свидании с нею, по невыгодному для себя сравнению, переменяли намерение свое. Так, пришедши в храм любоваться искусством художника, забываешь, для чего пришел, и, в благоговении повергнувшись перед святынею, остаешься только молиться.
Только один избранник осмелился простирать на нее свои виды: это был цейгмейстер Вульф, дальний родственник, служивший некогда с отцом ее в одном корпусе и деливший с ним последний сухарь солдатский, верный его товарищ, водивший его к брачному алтарю и опустивший в могилу; любимый пастором за благородство и твердость характера; храбрый, отважный воин, всегда готовый умереть за короля своего и отечество. На него, как на отличного артиллериста, вместе с комендантом мариенбургской крепости, подполковником Брандтом, возложена была Карлом XII защита ее.
Копия с рапорта мариенбургского коменданта подполковника Брандта. Брандт почитает гарнизон свой не в меру усиленным, почему и предлагает вывести большую часть гарнизона, под предводительством своим, к упомянутой заставе, в Мариенбурге оставить до четырехсот человек под начальством обрист-вахтмейстера Флориана Тило фон Тилав, которого в уважение его лет и старшинства, оставляют комендантом. Но при этом заржавленном ефесе должен быть блестящий, троегранный клинок, с вытравленными на нем словами чести и долга.
- Вы говорите о цейгмейстере Вульфе, который стоит целого гарнизона. Вот маленький план крепости Мариенбургской.
Мы так привязаны к одной из героинь нашего романа, что не будем скупиться на описание местечка, оживленного ее пребыванием. Замок мариенбургский основан в 1341 г. орденмейстером Бурхардом Дрейлевеном для защиты границ Ливонии от русских. По-латышски Алуксне, по-русски - Алист, находящийся в уезде бывшем Розула, ныне Венденском, близ угла, где сходятся границы Псковской и Витебской губерний, в 45 верстах от Нейгаузена, или Новгородка Ливонского, в 60 верстах от Печоры.
Первый комтур замка был Арнольд фон Фитингоф, по странному стечению случаев предок и однофамилец нынешнего владетеля Мариенбурга. Как и прочие замки в Лифляндии, переходил из рук в руки то к русским, то к полякам или к шведам: все они точили об его бойницы железо своих мечей и стрел. В 1658 г. осажден и взят русскими под предводительством Афанасия Насакина. Через 4 года сдан он шведам вследствие Кардисского договора. В начале борьбы Петра с Карлом XII военачальник последнего, Шлиппенбах, исправил укрепления замка.
Еще не видав Мариенбурга, представляешь его себе каким-то садом Армидиным; увидев - не разочаруешься. Живописнее мест я мало видывал. Для сравнения с приятнейшими местами Германии недостает ему только европейской населенности.
Ступайте на высоту, где стоит храмик, с большим вкусом сооруженный нынешним владетелем Мариенбурга. Высоты этой не было до 1702 г. Чтобы скорее овладеть замком, Шереметев рычагом тысячей рук передвинул издалека земляной вал, за которым укрывались осаждавшие; взгромоздил бугры на бугры, засыпал ими берег в уровень замка и с высоты требовал покорности. Насыпи, исключая высшую, под храмиком, обросли густыми рощицами. Между ними проведена дорога, по которой можно добраться до него в экипаже. Думал ли полководец русский, что он своими батареями украсит владения лифляндского барона и устроит посетителям Мариенбурга самое выгодное и приятное место для обозрения его окрестностей?
Развалины замка, образующие неправильный шестиугольник, стоят на небольшом острове овальной фигуры, в южном заливе мариенбургского озера. Они, кажется, выплыли из вод, оставив мыски, едва заметные. Война будто нарочно взорвала крепость, чтобы сделать еще живописнее окрестность: развалин красивее не мог бы создать искуснейший архитектор. Природа-зодчий, соперничая с человеком в украшении острова, с большим вкусом поместила кое-где на берегах его кудрявые деревья, которым дали жизнь семена, с материка заброшенные. Остатки замка, выступая из вод и погружаясь в воды, двоят красоты этой картины. За островом, прямо на противном берегу, возвышается кирка. Она построена в новейшие времена и славится в Лифляндии своею огромностью и изяществом архитектуры.
Несколько правее, на берегу же озера, из купы дерев, разделенных цветником, выглядывает простой, но красивый домик пастора. На этом месте стоял дом, где жили Глик и его воспитанница. Правее от домика, на холме у загиба озера, красуется березовая, чистая рощица. На этом возвышении стояла кирка, в которой патриарх мариенбургский напутствовал свою паству к добру и Катерина Рабе певала в хоре смиренных прихожан. Здесь нынешний владетель Мариенбурга, барон фон Фитингоф, любя все изящное и высокое, предполагал поставить памятник. Вместо двух одиноких корчм, ныне разделенных целою верстою, местечко занимало берег.
Левее от нынешней кирки стоит господский домик с принадлежностями; от него по берегу тянется сад, расположенный со всеми затеями вкуса и богатства.
Берег озера с многочисленными заливами на пространстве нескольких верст то убран рощицами и холмами, как грудь красавицы пышною оборкою, то усеян рыбачьими хижинами, деревнями и красивыми мызами, которые глядятся в воды и в них умываются. Кое-где, посреди вод этих, выступают зеленые букеты дерев или волнуются по ним полосы раззолоченной осоки. Иногда всплывают на озере снежные острова, образуемые стадами лебедей, или над ним тянутся они, воздушные пилигримы, длинною вереницей.
B последних числах июля 1702 г. замок существовал во всей красе и силе своей и вмещал в своей ограде гарнизонную кирку, дом коменданта и казематы, что против острова по дуге берега пестрело множество домиков с кровлями из черепицы. Из них выступало жилище пастора Глика, и на холме возвышалась кирка, довольно древняя, а вправо, где воды озера наиболее суживаются, остров сообщался с материком деревянным мостом, которого сваи и теперь еще уцелели.
Цейгмейстер Вульф только что отрапортовал своему старому коменданту Тило фон Тилав о благополучном состоянии крепости и выслушал от него грустное сознание, что бойницы в случае нападения неприятеля не в состоянии будут долго держаться.
Дней через 5 послышалась в Мариенбурге пальба; она продолжалась несколько суток; но известий ниоткуда не было, как будто смерть оцепила страну. Наконец в один вечер показалось необыкновенное зарево, пальба утихла, и вскоре прибежал шведский солдат с вестью об осаде Менцена, разорении мызы и взятии в плен отряда.
Вздрогнули сердца у жителей местечка; гарнизон приготовился к обороне. На следующей заре весь Мариенбург тронулся с места. Жители начали перебираться в замок; многие разбежались по горам, а другие, которым нечего было терять, кроме неверной свободы, остались в своих лачугах.
На главной улице, и особливо к мосту, была необыкновенная суматоха. Выбрасывали и перетаскивали из домов имущества; кричали, бегали, толпились, толкали друг друга, старались быть первыми у моста, чтобы попасть в замок, в котором, казалось им, заключалось общее спасение. Мост трещал под тяжестью возов и людей; озеро было усыпано лодками, нагруженными так, что едва не зачерпывали воду. Все простирали руки свои к стражам замка; все молили на разные голоса о пропуске. Народ был прогнан на твердую землю, мост сломан и перенесен на дрова в крепость. Загремели цепи, упал затвор, и двери спасения замкнулись безвозвратно.
4-го августа подошли русские к Мариенбургу. В следующие дни прорыты апроши с трех сторон залива, в котором стоял остров с замком; на берегу зашевелилась земля; поднялись сопки, выше и выше; устроены батареи, и началась осада; 20 дней продолжалась она. Искусная оборона цейгмейстера долго расстрaивала усилия русских взмоститься на высоты, которые могли бы господствовать над замком. Убийственный огонь снимал людей с батарей, как проворный игрок шашки с доски, подрезывал лафеты у мортир, рассыпал амбразуры и в несколько часов уничтожал труды нескольких дней. Многих русских не досчитывали в рядах и теперь еще бугры свидетельствуют, что удары заржавленных мариенбургских пушчонок были метки. Несмотря на это, хладнокровие Шереметева, принявшего на себя управление осады, не изменялось. Он внес главную батарею на высоту, с которой, окинув окрестность, мог сказать:
- Замок наш!
С этого времени остров был осыпаем бомбами; одна сторона очень повредилась, но осаждаемые не сдавались. Такое ожесточенное мужество поколебало хладнокровие Шереметева. Велено устроить плоты и быть готовыми к штурму.
Ночь на 24 августа была мрачная. По временам только прорезывался этот мрак огнем, вылетавшим клубом с трех батарей русских. Казалось, его метал с неба сам громодержитель. Замок на острове извергал также с трех сторон огни: воды озера повторяли их. В эти мгновения рисовался и замок, опрокинутый в воде, будто стеклянный дворец феи, освещенный факелами летающих духов. Огоньки, унизавшие высоты, занятые русскими, казались висящими на воздухе. Гром орудий прокатывался по озеру и отдавался по нескольку раз берегами. Наконец к полуночи все померкло и стало тихо, так тихо, что с главного раската можно было слышать, как бежала волна и с ропотом издыхала на береге. Часа два продолжалась тишина. Вдруг с берега что-то свистнуло и загремело; два огненные хвостика очертили по воздуху полукруг, и вслед за тем в замке что-то с ужасным шумом рухнуло; поднялись крики и стенания.
Рассвет дня объяснил причину их: главная стена и один болверк с пушками пали.
В замке все приуныло. У коменданта составлен был совет. Пролом стены, недостаток в съестных припасах, изготовления русских к штурму, замеченные в замке, - все утверждало в общем мнении, что гарнизон не может долее держаться, но что, в случае добровольной покорности, можно ожидать от неприятеля милостивых условий для войска и жителей. Решено через несколько часов послать в русский стан переговорщиков о сдаче. Сам цейгмейстер, убежденный необходимостию, не противился этому решению.
Подав дружески руку Вульфу, Глик спросил его о необыкновенном шуме, слышанном ночью. Шутя, отвечал цейгмейстер:
- Московиты не такие варвары, какими я их воображал: они знали, что ныне день моей свадьбы, и хотели еще заранее, с полуночи, поздравить меня с батарей своих. Доннерветтер! ныне ж последует сдача нашей крепостцы, и тогда мы расквитаемся с ними.
- Сдача? Слава богу! - воскликнул пастор и в благоговении, сложив руки на грудь, прочитал про себя молитву. - Не отложить ли нам свадьбу до заключения мира?
- Ваше слово, господин пастор, ваше слово должно быть свято. Я хочу, чтобы Катерина Рабе вошла с моим именем в стан русский. Где ж моя невеста?
Пастор с благоговением совершил священный обряд. Слезы полились из глаз его, когда он давал чете брачное благословение... и вслед за тем в комнате, где совершалась церемония, загремел таинственный пророческий голос, как торжественный звон колокола:
- И се на главе ее лежит корона!
Все невольно вздрогнули и оглянулись. На пороге двери стоял слепец.
Штык-юнкер Готтлиг донес цейгмейстеру, что когда он причалил лодку к берегу острова, войска русские начали становиться на плоты, вероятно, для штурмования замка.
В самом деле, русские на нескольких плотах подъехали с разных сторон к острову. Встреча была ужасная. Блеснули ружья в бойницах, и осаждавшие дорого заплатили за свою неосторожность. Плоты со множеством убитых и раненых немедленно возвратились к берегу. Из стана послан был офицер шведский переговорить с Вульфом, что русские не на штурм шли, а только ошибкою, ранее назначенного часа, готовились принять в свое заведование остров.
- В другой раз не будут ошибаться! - сказал хладнокровно цейгмейстер. - Я требую, чтобы из этих самых плотов сделали мост для перехода мариенбургских жителей, которых я взял под свою защиту!
Началось шествие мариенбургских жителей из замка по мосту, составленному из сдвинутых плотов русских. Впереди всех медленно и важно выступил пастор в праздничном одеянии. Под левою мышкою нес он "Славянскую Библию", нередко покашливал и бормотал про себя, затверживая приветственную речь. За ним следовала, опустив печально голову, воспитанница его в брачном одеянии, которого не успела скинуть.
Долго стоял Вульф на берегу острова, пока не потерял из глаз пастора и ту, которую он называл так долго сестрою своей и так мало своей женою. Близ моста, на авансцене русского стана, стоял благородный представитель своих соотечественников, князь Вадбольский. Ему поручено было распорядиться о приеме дорогих гостей, выступавших из замка.
Глик с прихожанами и обезоруженными шведскими офицерами, вышедшими из замка с частью гарнизона, отведен был в стан русский. Там, в богатой ставке, ожидал их фельдмаршал, окруженный многочисленным штатом. Почетные жители Мариенбурга были введены в нее, и взоры воинов русских обратились на прекрасную воспитанницу. Несмотря на присутствие главного начальника, многие единодушно вскричали: "Вот пригожая девушка!" - "Das ist ein schones Madchen!" Сам фельдмаршал призвал улыбку на важное лицо свое и не раз взглянул на нее глазами, выражавшими то, что уста других произнесли.
Говорили и о Вульфе. Когда узнали, что он муж прелестной воспитанницы, фельдмаршал сказал: - Ваш зять порядочно натрубил нам в уши: 3 недели не дал он нам покоя своею музыкою и недавно еще задал нам порядочный концерт. Надо бы отплатить ему ныне тем же, - прибавил он, смотря значительно на госпожу Вульф, - но мы не злопамятны. Госпожа Вульф покраснела и, прибавляет хроника, вздохнула. Известно нам только, что с того времени называли ее прекрасною супругою несносного трубача.
После обеда гости были отпущены по домам. Пастору обещано доставить его с честию и со всеми путевыми удобностями в Москву, как скоро он изъявит желание туда отправиться. Все разошлись довольны и веселы.
Настал условный час приема замка. Послан был к цейгмейстеру шведский офицер с предуведомлением, что русские идут немедленно занять остров.
- Все готово к приему их! - отвечал хладнокровно Вульф.
Несколько баталионов русских тронулось из стана с распущенными знаменами, с барабанным боем и музыкою. Голова колонны торжественно входила в замок, хвост тянулся по мосту. Гарнизон шведский отдал честь победителям, сложил оружия, взял пули в рот и готов был выступить из замка.
В эту самую минуту среди замка вспыхнул огненный язык, который, казалось, хотел слизать ходившие над ним тучи; дробный, сухой треск разорвал воздух, повторился в окрестности тысячными перекатами и наконец превратился в глухой, продолжительный стон, подобный тому, когда ураган гулит океан, качая его в своих объятиях; остров обхватило облако густого дыма, испещренного черными пятнами, представлявшими неясные образы людей, оружий, камней; земля задрожала; воды, закипев, отхлынули от берегов острова и, показав на миг дно свое, обрисовали около него вспененную окрайницу; по озеру начали ходить белые косы; мост разлетелся - и вскоре, когда этот ад закрылся, на месте, где стояли замок, кирка, дом коменданта и прочие здания, курились только груды щебня, разорванные стены и надломанные башни. Все это было делом нескольких мгновений. Последовала такая же кратковременная тишина, и за нею послышались раздирающие душу стоны раненых и утопавших, моливших о спасении или смерти. Немногие из шведов и русских в замке чудесно уцелели. Не скоро также были посланы люди с берегу, чтобы дать им помощь; опасались еще какого-либо адского действия из уцелевшей башни. Испуганное войско русское высыпало из стана на высоты и приготовилось в бой с неприятелем, которого не видели и не знали, откуда ждать.
Вульф сдержал свое слово: и мертвеца с этим именем не нашли неприятели для поругания его. Его могилою был порох - стихия, которою он жил. Память тебе славная, благородный швед, и от своих и от чужих!
История не позволяет скрыть, что месть русского военачальника за погубление баталиона пала на бедных жителей местечка и на шведов, находившихся по договору в стане русском, не как пленных, но как гостей. Все они задержаны и сосланы в Россию. Не избегли плена Глик и его воспитанница. Шереметев отправил их в Москву в собственный дом. Местечко Мариенбург разорено так, что следов его не осталось.
предсказывал я, что, если мы будем взяты русскими, я определюсь в Москве при немецкой кирке пастором, заложу краеугольный камень русской академии, а моя Кете сделается украшением семейства знаменитого русского боярина. И что ж, все это сбылось. Вы видите меня, мариенбургского пастора, в Москве при немецкой кирке; основанная мною академия, schola illustris, есть первый знаменитый рассадник наук в России. Образователь обширнейшего государства в мире нередко удостоивает советоваться с нами насчет просвещения вверенных ему народов, и, наконец, Кете - о! судьба ее превзошла мои ожидания! - старик возвел к небу полные слез глаза: - Я вам скажу тайну, которая, правду сказать, с мая почти всей России известна, - моя бывшая Кете первая особа по царе...
по взятии ее в плен под Мариенбургом, попала в дом к Шереметеву и оттуда к Меншикову. Здесь, в 1702 г., Петр I увидел ее и влюбился в нее так, что никогда уже с нею не расставался. Сначала знали ее под именем Катерины Скавронской - именем, которое угодно было государю ей придать. В 1703 г. приняла она греко-российское исповедание; крестным отцом ее был наследник престола, царевич Алексей Петрович, и по нем-то названа она Екатериною Алексеевною. В мае 1707 г. государь сочетался с нею браком.
Так объяснял пастор дивную судьбу своей воспитанницы, наблюдая месяцы и числа каждой эпохи в ее жизни.
http://lib.ru/HIST/LAZHECHNIKOW/novik.txt
Через 6 месяцев Борис Петрович снова встретился с генералом Шлиппенбахом у Гумельсгофа, - из семи тысяч шведы в этом кровавом бою потеряли пять с половиной тысяч убитыми. Ливонию защищать было некому - путь к приморским городам открыт. И Шереметев пошел разорять страну, города и мызы и древние замки рыцарей... К осени отписал Петру:
Всесильный бог и пресвятая богоматерь желание твое исполнили: больше того неприятельской земли разорять нечего, все разорили и запустошили, осталось целого места - Мариенбург, да Нарва, да Ревель, да Рига.
12 дней садили бомбы в старинную крепость Мариенбург. Ниоткуда подступиться к ней было нельзя, - стояла на небольшом островке (на озере Пойп), каменные стены поднимались прямо из воды, от ворот, укрепленных осадистым замком, - деревянный мост сажен на сто был разметан самими шведами.
В крепости находились большие запасы ржи. Русским, оголодавшим в разоренной Лифляндии, запасы эти весьма годились. Борис Петрович велел крикнуть охотников, вышел к ним и сказал так: "В крепости вино и бабы, - постарайтесь, ребята, дам вам сутки гулять". Солдаты живо растащили несколько бревенчатых изб в прибрежной слободе, связали плоты, и человек с тысячу охотников, отталкиваясь шестами, поплыли к крепостным стенам. Шведские бомбы рвались посреди плотов.
Борис Петрович глядел в подзорную трубу. Шведы злы, ожесточены, - неужто отобьются? Брать осадой - ох, как не хотелось бы, - провозишься до глубокой осени. Вдруг увидел: близ крепостных ворот из земли вырвалось большое пламя, - бревенчатая надстройка на башне покачнулась. Рухнула часть стены. Плоты уже подходили к пролому. Тогда в окно замка высунулось и повисло белое полотнище.
По сваям разбитого моста население крепости начало кое-как перебираться на берег. Тащили детей на руках, узлы и коробья. Женщины с плачем оборачивались к покинутым жилищам, в ужасе косились на русских, присматривавших добычу. Но едва последние беглецы покинули крепость, кованые ворота с грохотом захлопнулись, из узких бойниц вылетели дымки, - первым был убит поручик, приплывший в челне, чтобы поднять на крепости русское знамя. В ответ с берега ударили мортиры. Люди заметались на мосту, роняя в воду узлы и коробья. Огромное пламя подкинуло вверх крыши замка, взрыв потряс озеро, падающими камнями начало бить людей.
Крепость и склады охватило пожаром. Выяснилось, - прапорщик Вульф и штык-юнкер Готшлих в бессильной ярости сбежали в пороховой погреб и подожгли фитиль. Вульф не успел уйти от взрыва. Штык-юнкер, обожженный и окровавленный, появился в проломе стены, свалился к воде, - его подобрали в челн.
Комендант крепости с офицерами, войдя в избу, где важно за накрытым к обеду столом сидел генерал-фельдмаршал Шереметев, снял шляпу, учтиво поклонился и протянул шпагу. То же сделали и офицеры. Борис Петрович, бросив шпаги на лавку, начал зло кричать на шведов: зачем не сдавались раньше, причинили столько несносных обид и смерти людям, коварством взорвали крепость... Все же комендант мужественно ответил генерал-фельдмаршалу:
- Между нашими - много женщин и детей, также суперинтендант, почтенный пастор Эрнст Глюк с женой и дочерьми. Прошу их пропустить свободно, не отдавая солдатам. Женщины и дети тебе не составят чести...
Черный дым валил из крепости, застилая солнце. Около трехсот пленных шведов стояло, понурясь, на берегу. Русские солдаты, еще не зная - как прикажут с пленными, только похаживали около ливонских сердитых мужиков, - недели две тому назад бежавших в Мариенбург, в осаду, от нашествия, - заговаривали с женщинами, сидевшими на узлах, горестно уткнув головы в колени. Заиграла труба. Важно шел генерал-фельдмаршал, звякая длинными звездчатыми шпорами.
Из-за кучки спешившихся драгун на него взглянули чьи-то глаза, - точно два огонька - обожгли сердце... Время военное, - иной раз женские глаза - острее клинка. Борис Петрович кашлянул важно - "Гм!" - и обернулся... За пыльными солдатскими кафтанами - голубая юбка... Насупился, выпятив челюсть, и - увидел эти глаза - темные, блестевшие слезами и просьбой и молодостью... На фельдмаршала из-за солдатских спин, поднявшись на цыпочки, глядела девушка лет семнадцати. Усатый драгун накинул ей поверх платьишка мятый солдатский плащ (августовский день был прохладен) и сейчас старался оттереть ее плечом от фельдмаршала. Она молча вытягивала шею, измученное страхом свежее лицо ее силилось улыбаться, губы морщились.
В сумерки, отдохнув после обеда, Борис Петрович сидел на лавке, вздыхал. Легонько постукивал горстью по столу, глядел в мутное окошечко. На озере в крепости еще полыхало.
- Отнесешь указ-то полковнику, - сказал Борис Петрович, - да зайди во второй драгунский полк, что ли... Этого, как его, Оську Демина, урядника, разыщи. Там с ним в обозе - бабенка одна... Жалко - пропадет, - замнут драгуны... Ты ее приведи-ка сюда...
Ягужинский легонько втолкнул в избу давешнюю девушку в голубом платье, в опрятных белых чулках, - грудь накрест перевязана косынкой, в кудрявых темных волосах - соломинки (видимо, в обозе уже пристраивались валять ее под телегами). Девушка у порога опустилась на колени, низко нагнула голову - явила собой покорность и мольбу.
Борис Петрович некоторое время разглядывал девушку... Ладная, видать - ловкая, шея, руки - нежные, белые. Весьма располагающая. Заговорил с ней по-немецки:
- Зовут как?
Девушка легко, коротко вздохнула:
- Элене Экатерине...
- Катерина... Хорошо... Отец кто?
- Сирота... Была в услужении у пастора Эрнста Глюка...
- В услужении... Очень хорошо... Стирать умеешь?!
- Стирать умею... Многое умею... За детьми ходить...
- Видишь ты... А у меня исподнего платья простирать некому... Ну, что же, - девица?
Катерина всхлипнула, и - не поднимая головы:
- Нет уже... Недавно вышла замуж...
- А-а-а... За кого?
- Королевский кирасир Иоганн Рабе...
Борис Петрович насупился. Спросил неласково про кирасира: где же он - среди пленных? Может, убит?
- Я видела, Иоганн с двумя солдатами бросился вплавь через озеро... Больше его не видала...
- Плакать, Катерина, не надо... Молода... Другого наживешь... Есть хочешь?
- Очень, - ответила она тонким голосом, подняла похудевшее лицо и опять улыбнулась, - покорно, доверчиво. Борис Петрович подошел к ней, взял за плечи, поднял, поцеловал в тонкие теплые волосы. И плечи у нее были теплые, нежные...
- Садись к столу. Покормим. Обижать не будем. Вино пьешь?
- Не знаю...
- Значит - пьешь...
Борис Петрович крикнул денщика, строго (чтобы солдат чего не подумал лишнего, боже упаси - не ухмыльнулся) приказал накрывать ужинать. Сам за ужином не столько ел, сколько поглядывал на Катерину: ишь ты - какая голодная! Ест опрятно, ловко, - взглянет влажно на Бориса Петровича, благодарно приоткроет белые зубки. От еды и вина щеки ее порозовели.
- Платьишки твои, чай, все погорели?..
- Все пропало, - беспечно ответила она.
- Ничего, наживем... На неделе поедем в Новгород, там тебе будет лучше. Сегодня - по-походному - на печи будем спать.
Катерина из-под ресниц темно поглядела на него, покраснела, отвернула лицо, прикрылась рукой.
- Ишь ты, какая... Катерина, баба... - Сил нет, до чего нравилась Борису Петровичу эта комнатная девушка. Потянувшись через стол, взял ее за кисть руки. Она все прикрывалась, сквозь пальцы чудно блестел ее глаз.
- Ну, ну, ну, в крепостные тебя не запишем, не бойся... Будешь жить в горницах... Мне економка давно нужна...
Этот разговор не я начал, а ты его начал, - сказал Петр. - Поди ее позови.
В доме было тихо, только выла метель на больших чердаках. Петр слушал, подняв брови. Нога покачивалась, как заводная. Снова шаги, - быстрые, сердитые. Алексашка, вернувшись, стал в открытой двери, кусал губы:
- Сейчас - идет.
У Петра поджались уши, - услышал: в тишине дома, казалось, весело, беспечно летели легкие женские ноги на пристукивающих каблучках.
- Входи, не бойся, - Алексашка пропустил в дверь Катерину. Она чуть прищурилась, - из темноты коридора на свет свечей. Будто спрашивая, - взглянула на Алексашку (была ему по плечо, черноволосая, с подвижными бровями), тем же легким шагом, без робости, подошла к Петру, присела низко, взяла, как вещь, его большую руку, лежавшую на столе, поцеловала. Он почувствовал теплоту ее губ и холодок ровных белых зубов. Заложила руки под белый передничек, - остановилась перед креслом Петра. Под ее юбками ноги, так легко принесшие ее сюда, были слегка расставлены. Глядела в глаза ясно, весело.
- Садись, Катерина.
Она ответила по-русски - ломано, но таким приятным голосом, - ему сразу стало тепло от камина, уютно от завывания ветра, разжались уши, бросил мотать ногой. Она ответила:
- Сяду, спасибо. - Сейчас же присела на кончик стула, все еще держа руки на животе под передником.
- Вино пьешь?
- Пью, спасибо.
- Живешь не плохо в неволе-то?
- Не плохо, спасибо...
Алексашка хмуро подошел, налил всем троим вина:
- Что заладила одно: спасибо да спасибо. Расскажи чего-нибудь.
- Как я буду говорить, - они не простой человек.
Она выпростала руки из-под передничка, взяла рюмку, быстроглазо улыбнулась Петру:
- Они сами знают - какой начать разговор...
Петр засмеялся. Давно так по-доброму не смеялся.
Начал спрашивать Катерину - откуда она, где жила, как попала в плен? Отвечая, она глубже уселась на стуле, положила голые локти на скатерть, - блестели ее темные глаза, как шелк блестели ее черные кудри, падающие двумя прядями на легко дышащую грудь. И казалось, - так же легко, как только что здесь по лестницам, она пробежала через все невзгоды своей коротенькой жизни...
Алексашка все доливал в рюмки. Положил еще поленьев в камин. По-полуночному выла вьюга. Петр потянулся, сморщив короткий нос, - поглядел на Катерину:
- Ну, что же - спать, что ли? Я пойду... Катюша, возьми свечу, посвети мне...
Наталья думала, что и эта - солдатская полонянка - также ему лишь на полчаса: встряхнется и забудет. Нет, Петр Алексеевич не забыл того вечера у Меньшикова, когда бушевал ветер и Екатерина, взяв свечу, посветила царю в спальне. Для меньшиковской экономки велено было купить небольшой домишко на Арбате, куда Александр Данилович сам отвез ее постелю, узлы и коробья, а через небольшое время оттуда ее перевезли в Измайловский дворец под присмотр Анисьи Толстой.
Здесь Катерина жила без печали, всегда веселая, простодушная, свежая, хоть и валялась в свое время под солдатской телегой. Петр Алексеевич часто ей присылал с оказией коротенькие смешливые письма, - то со Свири, где начал строить флот для Балтийского моря, то из нового города Питербурга, то из Воронежа. Он скучал по ней. Она, разбирая по складам его записочки, только пуще расцветала.
А теперь ты расскажи про себя. Только правду говори... Сколько у тебя было амантов, Катерина?
Катерина отвернула голову, и - шепотом:
- Три аманта...
- Про Александра Даниловича нам известно. А до него? Шереметев был?
- Нет, нет! - живо ответила Катерина. - Господину фельдмаршалу я успела только сварить суп, сладкий, эстонский, с молоком, и выстирала белье. Ах, он мне не понравился! Плакать я боялась, но я твердо сказала себе, истоплю печку и угорю, а жить с ним не буду. Александр Данилович отнял меня в тот же день. Его я очень полюбила. Он очень веселый и много со мной шутил, мы очень много смеялись...
- А второй кто был амант?
- О второй был не амант, он был русский солдат, добрый человек, я любила его только одну ночь. Как можно было в чем-нибудь ему отказать, он отбил меня от страшных людей в лисьих шапках с кривыми саблями... Они тащили меня из горящего дома, рвали платье, били плеткой, чтобы я не царапалась, хотели посадить на седло... Он кинулся, толкнул одного, толкнул другого, да так сильно! "Ах, вы, говорит, кумысники! разве можно девчонку обижать!" Взял меня в охапку и понес в обоз... Ничем другим я не могла его поблагодарить. Было уже темно, мы лежали на соломе...
- Под телегой?
- Да... Он мне сказал: "Как сама хочешь, девка... Ведь это тогда сладко, когда девка сама обнимет..." Поэтому я его считаю амантом...
- Третий кто был?
- Третий был муж, Иоганн Рабе, кирасир его величества короля Карла из мариенбургского гарнизона. Мне было 16 лет, пастор Глюк сказал: Я тебя воспитал, Элен Катерин, я хочу выполнить обещание, которое дал твоей покойной матери, и нашел тебе хорошего мужа...
- Мать, отца хорошо помнишь?
- Плохо... Отца звали Иван Скаврощук. Он еще молодой убежал из Литвы, из Минска, от пана Сапеги в Эстляндию и около Мариенбурга арендовал маленькую мызу. Там мы все родились, - четыре брата, две сестры и - я младшая. Пришла чума, родители и старший брат умерли. Меня взял пастор Глюк, - мне он второй отец. У него я выросла. Одна сестра живет в Ревеле, другая - в Риге, а где братья сейчас - не знаю. Всех разметала война...
- Ты любила мужа?
- Я не успела... Наша свадьба была на Иванов день. О, как мы веселились! Мы поехали на озеро, зажгли Иванов огонь и в венках танцевали, пастор Глюк играл на скрипке. Мы пили пиво и поджаривали маленькие колбаски с кардамоном. Через неделю фельдмаршал Шереметев осадил Мариенбург... Когда русские взорвали стену, я сказала Иоганну: "Беги!.." Он бросился в озеро и поплыл, больше я его не видела...
- Забыть тебе надо про него...
- Мне многое нужно забыть, но я легко забываю, - сказала Катерина и робко улыбнулась, вишневые глаза ее были полны слез.
http://az.lib.ru/t/tolstoj_a_n/text_0230.shtml