Голубое сало своего жирного.
- Видишь ли. - говорил Боцык, отряхивая опарыши. Его шёрстка сверкала, будто и не лежал он годами во земле. - Гойблену, камрад, веры не может быть никакой, сам понимаешь. Можно ли верить нам, уполномоченным? - Он закурил самокрутку, и клубы сизого дыма заполонили убранство потаённой комнаты. - Это, камрад, словно бы тебя пустили в мясорубку строго наполовину. Вот ты, уважаемый и дорогой друг, фильмов, моё почтение, сколько перевёл?
- Я, камрад, перевёл их исключительно все, камрад! - отвечала выгребная яма. - Я, камрад, бывало и по пять, и по четыре в день, а то и до трёх раз туда, сюда и обратно, взад и назад.
Объём-то и не шутейный вовсе, касатик, ежели под верным углом подсмотреть.
Тут уж, как водится, сугубо атомнейше, забористейше.
Пучков ходил под забором в будёновке, низко надвинутой на залысины и, чего уж там (чего уж там), в некотором образе свирепо надвинутой строго на острые ключицы-ягодицы.
Оно давно, ещё с детства служило причиной и объектом омерзительнейших насмешек со стороны неких шустрых деревенских парней, бедных, но смышлёных, что твой советский герб.
К этому Пучков ещё многократно вернётся в матерных эпизодах творчества, изящно фрустрируя и вымещая детские комплексы, художественные надругательства и околополовые обиды на свежей и мохнатой поросли вновь подвернувшихся малолетних идиотов.
- Ты! - говорил он выгребной яме. Он тыкал женщине, таким образом ставив её на место.
В довесок, мастерски стремительнейше обуздывал он поток матерщины.
Выгребная яма лоснилась лосьёном, лосилась лосём.
- Ты. - говорил Боцык, роняя пепел на роскошный ковёр. - Только в тебя и уверовал.
Твоим бы переводам, да толкового издателя. Пфф.
Продюсера.
А ендак - пшик, да и только, безделица. А может, сами с усами? А что?!
Мало ли в Бразилии донов Педро.
Это, если хотите - тот же Гойблен, только в левой руке.
Будто сами не сможем.
Только меня не съешь!
Ахах, бро.
Да-да, тоже обнял.
В башкирском городе Кадырбек воздвигнет будет памятник коню.
Пионеры будущего заступят в почётный караул минутой молчания.
Их поддержали с трибун товарищи Суслов и Брежнев.
Твои слова не останутся напраслиной, о великий конь, тленная жертва безрассудного чрева.
Но сало своего жирного он ел исключительно с чесноком, в аэропорту.
- Я, камрад, перевёл их исключительно все, камрад! - отвечала выгребная яма. - Я, камрад, бывало и по пять, и по четыре в день, а то и до трёх раз туда, сюда и обратно, взад и назад.
Объём-то и не шутейный вовсе, касатик, ежели под верным углом подсмотреть.
Тут уж, как водится, сугубо атомнейше, забористейше.
Пучков ходил под забором в будёновке, низко надвинутой на залысины и, чего уж там (чего уж там), в некотором образе свирепо надвинутой строго на острые ключицы-ягодицы.
Оно давно, ещё с детства служило причиной и объектом омерзительнейших насмешек со стороны неких шустрых деревенских парней, бедных, но смышлёных, что твой советский герб.
К этому Пучков ещё многократно вернётся в матерных эпизодах творчества, изящно фрустрируя и вымещая детские комплексы, художественные надругательства и околополовые обиды на свежей и мохнатой поросли вновь подвернувшихся малолетних идиотов.
- Ты! - говорил он выгребной яме. Он тыкал женщине, таким образом ставив её на место.
В довесок, мастерски стремительнейше обуздывал он поток матерщины.
Выгребная яма лоснилась лосьёном, лосилась лосём.
- Ты. - говорил Боцык, роняя пепел на роскошный ковёр. - Только в тебя и уверовал.
Твоим бы переводам, да толкового издателя. Пфф.
Продюсера.
А ендак - пшик, да и только, безделица. А может, сами с усами? А что?!
Мало ли в Бразилии донов Педро.
Это, если хотите - тот же Гойблен, только в левой руке.
Будто сами не сможем.
Только меня не съешь!
Ахах, бро.
Да-да, тоже обнял.
В башкирском городе Кадырбек воздвигнет будет памятник коню.
Пионеры будущего заступят в почётный караул минутой молчания.
Их поддержали с трибун товарищи Суслов и Брежнев.
Твои слова не останутся напраслиной, о великий конь, тленная жертва безрассудного чрева.
Но сало своего жирного он ел исключительно с чесноком, в аэропорту.