Не колониализм, а архаика: о том, что "там, внутри".
В 1846 году в западной части Галиции, принадлежавшей тогда Австрийской империи, вспыхнуло крупное крестьянское восстание, вызванное неурожаем, нищетой и помещичьими поборами. Восставшие жгли панские усадьбы, порой поголовно вырезая целые шляхетские семьи. Были зафиксированы жуткие случаи, когда мужики приносили отрезанные головы панов австрийским чиновникам и офицерам - среди крестьян пронесся слух, что императорское правительство «за справедливость» и сочувствует бунтовщикам. В чем-то так оно и было: власти рассматривали «хлопов» как тактических союзников в борьбе с одновременно вспыхнувшим в Кракове шляхетским восстанием под лозунгом восстановления независимости Польши... Когда краковское восстание было подавлено, нужда в услугах мужиков у Вены отпала, и императорские войска быстро восстановили порядок в Галиции.
Я вспомнил об этом давнем историческом эпизоде, читая
размышления Александра Храмова, навеянные сборником «Там, внутри. Практики внутренней колонизации в культурной истории России». (Сам сборник мне тоже знаком и, на мой взгляд, весьма хорош - возможно, Храмов даже слишком критичен к его составителям). Галицийское восстание - яркая иллюстрация того, как в рамках одного общества происходит многослойный конфликт. С одной стороны, это архаичное столкновение крестьян и землевладельцев, очередная «жакерия». С другой - вполне вписывающееся в рамки колониальной теории противостояние разных слоев общества («хлопы», паны-шляхтичи и австрийская военная и гражданская бюрократия), различающихся не только образом жизни, но отчасти и языком, происхождением, ментальностью. Это вполне типичная восточноевропейская история - и Россия, будучи крайним востоком Европы, тоже не раз переживала подобного рода конфликты. Поэтому культурно и исторически она во многом подходит под определение колонизуемой территории. Но применять колониальную парадигму в чистом виде к России, по-моему, всё же не следует. Кажется, более точно и перспективно ситуация описывается в терминах сословного, точнее, даже сословно-кастового общества. В остальной Европе оно было разрушено в эпоху буржуазных революций, а вот в России и ее окрестностях задержалось столетия на полтора. Вот несколько соображений по этому поводу.
Соображение первое: сословный характер общества в пост-СССР уходит корнями в те самые времена, когда в Европе этот тип общества быстро и безвозвратно разрушался. На просторах «одной шестой» он, однако, по разным причинам сохранился, несмотря на все перемены, произошедшие за последние полтора столетия. Окончательно сломать жесткие перегородки между социальными слоями не смогли ни экономические и политические реформы трех последних императоров, ни даже большевистская революция, которая вроде бы с неизбежностью должна была запустить социальные лифты (и отчасти сделала это). Именно отсюда - сохраняющееся впечатление полуколонии, которое производит Россия, и особенно большой не только имущественный, но и культурно-психологический разрыв между управляющими и управляемыми, от которого Европе удалось в той или иной мере избавиться. Приведу историю, рассказанную мне моим чешским приятелем. Когда в 80-е годы к нему из СССР как-то приехали друзья, они были поражены богатой домашней библиотекой его родителей и всё не могли поверить, что отец моего товарища - простой рабочий на кожевенном предприятии. В их представлении социальный статус «работяги» никак не подразумевал чтения сотен книг. (Я не утверждаю, что в семье каждого чешского рабочего полки шкафов ломились от фолиантов, но общий уровень образованности в этой среде был, подозреваю, повыше, чем у «нашенских»).
Впрочем, русская кастовость и клановость все же куда менее жесткая, чем в азиатских странах. Отсюда следует соображение второе: на протяжении всей русской истории время от времени происходит капитальная встряска прежней сословно-кастовой системы, на месте которой, однако, быстро формируется новая, устроенная по тому же принципу. Правда, критерии, по которым человек оказывается «приписан» к тому или иному сословию, при этом меняются. В дореформенной России это была сословность в прямом смысле слова, когда социальное положение человека определялось его рождением. В поздней царской России (1861 - 1917) к критерию рождения прибавились другие «маркеры» (собственность, образование), в результате чего границы между сословиями стали чуть менее жесткими. После революции всё переменилось, в то же время оставшись неизменным. Коммунистическая элита, которая довольно быстро, в течение лет 20-и, законсервировалась, став весьма закрытым номенклатурным слоем («новым классом», по Миловану Джиласу), как некогда аристократия, формировалась по праву рождения. Параметров было два: либо «пролетарское» происхождение, либо принадлежность к тем интеллигентским группам, которые были реальными двигателями революции. Последующие чистки и перестановки в рамках этой элиты не изменили основного принципа, сословно-кастового по духу. Напомню, что одним из первых лозунгов перестройки 80-х была «борьба с привилегиями номенклатуры» - вне сословного общества такой лозунг, как и сам феномен привилегий, не связанных с владением собственностью, невозможен. С «борьбы с привилегиями» началась очередная, пока что последняя встряска, поменявшая сословную структуру русского общества.
И тут наступает черед соображения третьего: русские революции имеют специфику, сильно отличающую их от революций европейских. Естественно, у любой революции есть победители и проигравшие. Но в конечном итоге, когда пыль улеглась, всегда оказывалось, что европейские революции имели включающий (в смысле inclusive) эффект. То есть в результате революции при создании новой общественно-политической системы происходило расширение ее социальной базы - но такое, при котором даже проигравшие слои оказывались встроенными в эту систему. Последнее относится и к английской революции XVII века, и к «весне народов» 1848 года, и даже к французской революции, де-факто занявшей - с перерывами - почти столетие (1789 - 1871). Элита Старого порядка, аристократия и духовенство в результате сильно потеснились, но не были ни полностью уничтожены, несмотря на якобинский террор, ни навсегда изгнаны из своей страны. (Часть эмигрантов вернулась уже при Директории, большинство - при Наполеоне, самые «упертые» - после Реставрации). Европейская революция - это, как правило, перегруппировка сил, направленная на включение в число полноправных членов общества новых социальных групп. При этом старые, лишаясь прежних привилегий, тем не менее, не выбрасываются из новой системы. С другой стороны, в число полноправных граждан попадают слои, лишенные прав при Старом порядке, в первую очередь крестьяне. Как верно отмечено в тексте Храмова, так и формируются нации, находя для бывших сословий некий общий знаменатель. Обычно этих знаменателей два: право собственности и всеобщая система образования.
Русская революция устроена по-другому. Это исключающая революция. Большевизм «срезал» элиты Российской империи, частично уничтожив, частично выдавив в эмиграцию, частично втоптав в полное бесправие («бывшие», «лишенцы»). На противоположном социальном полюсе была деклассирована, подвергнута гонениям и/или лишена гражданских прав («беспаспортные») значительная и наиболее продуктивная часть крестьянства. Прочных «общих знаменателей» новый режим при этом не создал, хотя и пытался - прежде всего, путем «культурной революции», сопровождавшейся идеологической индоктринацией. «Новая историческая общность - советский народ» оказалась фикцией, сведясь лишь к определенному набору культурных кодов и поведенческих реакций, презрительно названному позднее homo soveticus или просто «совок». При этом процессы национального строительства что в России, что на ныне независимых окраинах империи оказались де-факто замороженными до рубежа 1980-90-х годов. Но перед напором нового национализма, который во многом был инспирирован элитами имперских колоний, стремившимися к переделу власти и собственности, советская «недоидентичность» устоять не смогла.
Результатом стал не только распад СССР, но и очередная, пока что последняя русская революция. Она тоже исключающая, но несколько по-другому, нежели ее предшественница. Исключение на сей раз обернулось не против прежних элит, представители которых вовремя встали в ряды революционеров, а против большей части общества, которая в результате встряски 90-х годов не вошла в число тех, кто поделил власть и собственность, слитые в теснейшем симбиозе. Социальная база большинства постсоветских режимов куда ýже, чем была у коммунистов, как бы ни относиться к последним. При этом сословно-кастовый характер общества, с которым не справились ни цари, ни большевики, не только никуда не исчез (хотя восстановление частной собственности давало к этому предпосылки), но даже усилился. «Чистые» касты - крупные собственники и чиновники, военно-полицейский аппарат и разного рода обслуга этой системы (технократы, среднее звено бюрократии, часть интеллигенции) возвышаются над «нечистыми», в число которых попадают люди весьма разного социального статуса, уровня образования и доходов. Объединяет «нечистых» одно - фактическое лишение реальных гражданских прав, незащищенность собственности и практическое отсутствие внятных социальных перспектив вне рамок правящего буржуазно-бюрократическо-полицейского картеля.
Именно поэтому версия о колониальном характере российского и большинства других постсоветских обществ выглядит красиво, но, на мой взгляд, смещает акценты в сторону, далекую от истины. Пост-СССР - это не колониализм, хотя по своему положению в глобальной экономической системе бывшая «одна шестая», увы, уже все меньше отличается от стран так называемого «третьего мира». Пост-СССР - это социальная архаика, общество, вовремя не преодолевшее глубокие и очень древние внутренние разделения. Если уж рано или поздно России суждено пережить очередную социальную встряску, то лишь в случае, если она будет направлена на разрушение сословно-кастовых барьеров, эта встряска будет иметь какой-то смысл.
Остается надеяться, что последние полтора века все-таки не прошли даром, и в этом случае удастся обойтись без отрезанных голов и сожженных особняков - как в Галиции 1846 года. Russ.ru Ярослав Шимов