Паустовский
Объявления о кредите висели повсюду, даже около уличных шашлычников. Они
готовили шашлыки на замысловатых сооружениях: к железному стержню были
припаяны одна над другой продырявленные жестяные сковородки. На них клали
по отдельности куски баранины, помидоры и нарезанный лук. Под сковородками
наваливали гору пылающих углей, медленно вращали стержень, и шашлыки
жарились, вертясь, в горячем соку лука, лопнувших помидор, в собственном
жиру и распространяли по Сухуму жестокий чад. Временами этот чад был
слышен даже на рейде. От него першило в горле.
Объявления о кредите были только живописной подробностью сухумской жизни.
На самом деле во всех духанах посетители и пили и ели в кредит еще со
времен царицы Тамары. Попытка расплатиться тут же вызывала у духанщиков
полное недоумение. Поэтому было совершенно непонятно, кто придумал этот
лозунг и заклеил объявлениями о кредите весь Сухум.
Крикливые бородатые водоносы бродили по набережной с маленькими, увитыми
плющом бочонками с холодной водой. У каждого водоноса тоже висела на
бочонке табличка с предупреждением о кредите. Даже чистильщики сапог
вешали эту табличку около своих нарядных ящиков.
Каждый чистильщик украшал свой ящик открытками, колокольчиками и
портретами то Венизелоса, то католикоса Армении, в зависимости от
национальности чистильщика.
Чистильщики делились на стариков и мальчишек. Людей средних лет между ними
не было.
По утрам сухумцев будил отчаянный барабанный стук щеток по ящикам. Это
мальчишки-чистильщики занимали свои посты и лихо отщелкивали щетками такт
популярной в то время песенки: "По улицам ходила большая крокодила! Она
совсем голодная была". Старики только укоризненно качали головами.
Среди стариков был древний курд, своего рода патриарх чистильщиков.
Говорили, что он уже тридцать лет сидит на одном и том же месте около
пристани. Огромные щетки мягко ходили в его руках. Глянец старик наводил
одним небрежным мановением красной бархотки.
Все относились к этому курду с большим уважением. Даже капитан "Пестеля"
здоровался с ним за руку.
И вот этому старику привелось сыграть жестокую роль в истории с
заколоченным домом - тем домом, что стоял в непосредственной близости от
усадьбы Генриетты Францевны.
Старушка рассказала мне историю этого дома. В Сухуме враждовали два рода.
Вражда эта окончилась тем, что в одном роду остался в живых единственный
мужчина - сосед Генриетты Францевны. В 1900 году этот человек, чтобы
спастись от неминуемой смерти, бежал с женой в Турцию.
Такие случаи не всегда спасали людей. На памяти Генриетты Францевны был
пример, когда человека, бежавшего от кровной мести, разыскали даже в
Америке и там застрелили.
Семья, враждовавшая с соседом Генриетты Францевны, сбежавшим в Турцию,
вскоре переехала из Сухума в аул Цебельду, и месть, не получая свежей
пищи, погасла.
По абхазским поверьям, дом, где была кровная месть, считался проклятым.
Его обычно заколачивали, и никто не хотел в нем селиться.
"Проклятые" дома постепенно разрушались от старости. Тогда их сносили.
После рассказа Генриетты Францевны я несколько иначе стал смотреть на этот
заколоченный дом. Я начал замечать в нем зловещие черты.
На чердаке во множестве жили (или, вернее, спали вниз головой) летучие
мыши. По вечерам они просыпались и носились у самого лица, качаясь и
попискивая. На деревянных стенах дома светились трухлявые сучки. Они были
похожи на злорадные зеленые глаза. И день, и ночь жуки-древоточцы прилежно
грызли деревянные стены дома. Очевидно, дом вскоре должен был рухнуть.
Однажды я задержался в городе. Из Абсоюза я зашел в редакцию маленькой
сухумской газеты и там написал короткую горячую статью против кровной
мести. Редактор, читая ее, только чмокал языком.
- Нельзя печатать,- сказал он наконец и хлопнул по рукописи ладонью.-
Понимаешь, кацо, невозможно так неожиданно отнимать у людей их привычки.
Надо действовать дипломатично. Тысячи лет они резали друг друга, кацо,- и
вдруг запрещение! Ты мне не веришь, кацо, но клянусь своей дочерью, что
автора этой статьи немедленно убьют на пороге редакции. Ты понимаешь, что
я, как редактор, не могу этого допустить.
Ничего не добившись от редактора, я ушел. Я оставил его в состоянии
унылого размышления. Он морщил лоб и тер синим карандашом за ухом.
За окнами шевелились от ветра кусты лавров.
Я пошел домой. Шел я всегда медленно и глубоко дышал,- никак не мог
привыкнуть к терпким запахам здешней ночи.
На повороте к своему дому я остановился.
Остановился я оттого, что скала, мимо которой я всегда проходил в темноте,
притрагиваясь к ней рукой, чтобы не сбиться с пути и не сорваться в обрыв,
была освещена огнем керосиновой лампы.
Я поднял глаза.
Заколоченный дом был открыт, все доски с окон и дверей сорваны, а комнаты
сверкали от огня ламп. Кто-то, очевидно приезжий, пренебрег абхазскими
суевериями и смело раскупорил дом.
Около калитки стояла Генриетта Францевна. Она схватила меня за руку и,
задыхаясь, сказала:
- Скорей! Плю вит! Плю вит! Пожалуйста! Она дрожала, и голос у нее
срывался.
- Что случилось? - спросил я испуганно.
- Скорей! - громким шепотом повторила она, покачнулась и схватилась за
забор.- Господи, какое несчастье! Бегите скорей, я вас умоляю!
- Куда? - спросил я, совершенно сбитый с толку.
- Он вернулся из Турции,- громко сказала Генриетта Францевна. И мне стало
страшно, оттого что она дрожала все сильнее. Я подумал, что у нее
начинается истерический припадок.
- Он вернулся сегодня днем из Турции,- ясно и громко повторила она.-
Скорее бегите в милицию и скажите там, что он вернулся. Его зовут Чачба.
Господи, какое несчастье!
Я, ошеломленный, ничего толком не понимая, почти бегом спустился с горы
Чернявского.
Во дворе милиции на низеньком столе при свете фонаря "летучая мышь" три
милиционера играли в нарды. Под забором громко жевали оседланные поджарые
лошади, привязанные к пальмам.
Милиционеры были так увлечены игрой, что даже не взглянули на меня. Я
подошел и сказал им, что сегодня вернулся из Турции некий Чачба и
поселился в заколоченном доме на горе Чернявского.
Я не успел договорить. Милиционеры вскочили и бросились к оседланным
лошадям. Они что-то гортанно кричали высунувшемуся из окна дежурному и
торопливо отвязывали коней. Потом они вскочили в седла и умчались с
бешеным топотом на гору Чернявского. Снопы искр летели из-под подков
лошадей. Ночь вдруг запахла порохом и кровью.
Я бросился бегом за милиционерами. Но на полпути к горе Чернявского они
так же бешено проскакали мимо меня, возвращаясь в город. Я едва успел
спрыгнуть в придорожную канаву.
Проклятый дом был все так же ярко освещен. Лампы коптили.
На террасе около лестницы лежал, раскинув руки, седой человек с добрым
лицом. Из его простреленной груди еще стекала кровь и глухо и медленно
капала со ступеньки на ступеньку.
Рядом с убитым сидела на полу пожилая красивая женщина. Она прижимала к
груди мальчика лет пяти и смотрела прямо перед собой. Подходя, я пересек
линию ее неподвижного взгляда и содрогнулся - такой исступленной ненависти
я никогда еще не видел в глазах людей.
Было ясно, что эта женщина пошлет этого маленького мальчика, как только он
подрастет, мстить за отца. И ничто в мире не сможет смягчить ее сердце и
заставить отказаться от кровопролития.
Генриетта Францевна была права, когда торопила меня. Милиционеры опоздали.
Через несколько дней, когда женщина с мальчиком исчезла (говорили, что
она, боясь за сына, бежала в Ростов-на-Дону), все, наконец, выяснилось.
Чачба вернулся на турецком грузовом пароходе из Трапезунда. На пристани
его сразу же узнал старый курд - чистильщик сапог. Он пристально посмотрел
на Чачбу и медленно поднял ладонь ко лбу.
Чачба почистил у курда сапоги. От радости, что спустя двадцать с лишним
лет он вернулся на родину, Чачба без умолку говорил с чистильщиком.
Говорил, что вот прошла война и революция и теперь в Абхазии, наверное,
все изменилось. Никто никого не убивает из мести, люди поумнели и живут
счастливо и дружно.
Чистильщик неохотно поддакивал и все поглядывал по сторонам. Но Чачба был
счастлив и не заметил ни хмурости чистильщика, ни его бегающих глаз.
Как только Чачба погрузил свои вещи на арбу и уехал на гору Чернявского,
чистильщик неторопливо пошел на базар. Там было в те времена много
извилистых дворов-лабиринтов, где можно было заблудиться в нескольких
шагах от выхода на улицу.
То было нагромождение дощатых конур и бесчисленных маленьких сараев, где
со свистом шипели примусы, стучали молотками сапожники, ревели, изрыгая
синее пламя, паяльные лампы, варился густой турецкий кофе, шлепали и
прилипали к столам засаленные карты, кричали простоволосые женщины,
обвиняя во всех смертных грехах ленивых и пренебрежительных мужей,
клекотали, как старые орлы, старцы в обмотках и солдатских бутсах, и вдруг
через весь этот базарный беспорядок и крик проходил, колеблясь на стянутых
кожаными чулками ногах, статный красавец в черкеске с откидными рукавами и
томным головокружительным взглядом.
Курд дождался такого красавца и что-то шепнул ему.
- Хорошо, батоно! - ответил ему вполголоса красавец.- Ты получишь завтра
свои сто лир.
Красавец повел по сторонам глазами с поволокой, сжал сухощавыми
коричневыми пальцами рукоять кинжала и, как дикая кошка, бесшумно, на
мягких ногах выскочил на улицу.
Через десять минут он уже скакал, пригнувшись к луке седла, в аул
Цебельду, чтобы привезти обитателям одного из цебельдинских домов
ошеломительную весть о возвращении в Абхазию неотмщенного врага Чачбы.
Тотчас два всадника помчались из Цебельды в Сухум к заколоченному дому на
горе Чернявского.
Горяча коней и держа наготове обрезы, они вызвали на террасу Чачбу. Он
вышел безоружный, протянул обе руки прошлым врагам и так и упал, убитый
наповал, с протянутыми для примирения старыми и добрыми руками.
Убийц, конечно, не нашли. Они ускакали в Сванетию, а туда в те времена
могли проникнуть только вооруженные отряды.
Через несколько дней кто-то поджег проклятый дом. Случилось это утром, а к
полудню дом сгорел дотла. Ветра не было. Весь огонь уходил к небу, не
бросаясь по сторонам. Несколько дней у нас пахло пожарищем, но вскоре эта
гарь сменилась обычным крепким запахом азалий.
готовили шашлыки на замысловатых сооружениях: к железному стержню были
припаяны одна над другой продырявленные жестяные сковородки. На них клали
по отдельности куски баранины, помидоры и нарезанный лук. Под сковородками
наваливали гору пылающих углей, медленно вращали стержень, и шашлыки
жарились, вертясь, в горячем соку лука, лопнувших помидор, в собственном
жиру и распространяли по Сухуму жестокий чад. Временами этот чад был
слышен даже на рейде. От него першило в горле.
Объявления о кредите были только живописной подробностью сухумской жизни.
На самом деле во всех духанах посетители и пили и ели в кредит еще со
времен царицы Тамары. Попытка расплатиться тут же вызывала у духанщиков
полное недоумение. Поэтому было совершенно непонятно, кто придумал этот
лозунг и заклеил объявлениями о кредите весь Сухум.
Крикливые бородатые водоносы бродили по набережной с маленькими, увитыми
плющом бочонками с холодной водой. У каждого водоноса тоже висела на
бочонке табличка с предупреждением о кредите. Даже чистильщики сапог
вешали эту табличку около своих нарядных ящиков.
Каждый чистильщик украшал свой ящик открытками, колокольчиками и
портретами то Венизелоса, то католикоса Армении, в зависимости от
национальности чистильщика.
Чистильщики делились на стариков и мальчишек. Людей средних лет между ними
не было.
По утрам сухумцев будил отчаянный барабанный стук щеток по ящикам. Это
мальчишки-чистильщики занимали свои посты и лихо отщелкивали щетками такт
популярной в то время песенки: "По улицам ходила большая крокодила! Она
совсем голодная была". Старики только укоризненно качали головами.
Среди стариков был древний курд, своего рода патриарх чистильщиков.
Говорили, что он уже тридцать лет сидит на одном и том же месте около
пристани. Огромные щетки мягко ходили в его руках. Глянец старик наводил
одним небрежным мановением красной бархотки.
Все относились к этому курду с большим уважением. Даже капитан "Пестеля"
здоровался с ним за руку.
И вот этому старику привелось сыграть жестокую роль в истории с
заколоченным домом - тем домом, что стоял в непосредственной близости от
усадьбы Генриетты Францевны.
Старушка рассказала мне историю этого дома. В Сухуме враждовали два рода.
Вражда эта окончилась тем, что в одном роду остался в живых единственный
мужчина - сосед Генриетты Францевны. В 1900 году этот человек, чтобы
спастись от неминуемой смерти, бежал с женой в Турцию.
Такие случаи не всегда спасали людей. На памяти Генриетты Францевны был
пример, когда человека, бежавшего от кровной мести, разыскали даже в
Америке и там застрелили.
Семья, враждовавшая с соседом Генриетты Францевны, сбежавшим в Турцию,
вскоре переехала из Сухума в аул Цебельду, и месть, не получая свежей
пищи, погасла.
По абхазским поверьям, дом, где была кровная месть, считался проклятым.
Его обычно заколачивали, и никто не хотел в нем селиться.
"Проклятые" дома постепенно разрушались от старости. Тогда их сносили.
После рассказа Генриетты Францевны я несколько иначе стал смотреть на этот
заколоченный дом. Я начал замечать в нем зловещие черты.
На чердаке во множестве жили (или, вернее, спали вниз головой) летучие
мыши. По вечерам они просыпались и носились у самого лица, качаясь и
попискивая. На деревянных стенах дома светились трухлявые сучки. Они были
похожи на злорадные зеленые глаза. И день, и ночь жуки-древоточцы прилежно
грызли деревянные стены дома. Очевидно, дом вскоре должен был рухнуть.
Однажды я задержался в городе. Из Абсоюза я зашел в редакцию маленькой
сухумской газеты и там написал короткую горячую статью против кровной
мести. Редактор, читая ее, только чмокал языком.
- Нельзя печатать,- сказал он наконец и хлопнул по рукописи ладонью.-
Понимаешь, кацо, невозможно так неожиданно отнимать у людей их привычки.
Надо действовать дипломатично. Тысячи лет они резали друг друга, кацо,- и
вдруг запрещение! Ты мне не веришь, кацо, но клянусь своей дочерью, что
автора этой статьи немедленно убьют на пороге редакции. Ты понимаешь, что
я, как редактор, не могу этого допустить.
Ничего не добившись от редактора, я ушел. Я оставил его в состоянии
унылого размышления. Он морщил лоб и тер синим карандашом за ухом.
За окнами шевелились от ветра кусты лавров.
Я пошел домой. Шел я всегда медленно и глубоко дышал,- никак не мог
привыкнуть к терпким запахам здешней ночи.
На повороте к своему дому я остановился.
Остановился я оттого, что скала, мимо которой я всегда проходил в темноте,
притрагиваясь к ней рукой, чтобы не сбиться с пути и не сорваться в обрыв,
была освещена огнем керосиновой лампы.
Я поднял глаза.
Заколоченный дом был открыт, все доски с окон и дверей сорваны, а комнаты
сверкали от огня ламп. Кто-то, очевидно приезжий, пренебрег абхазскими
суевериями и смело раскупорил дом.
Около калитки стояла Генриетта Францевна. Она схватила меня за руку и,
задыхаясь, сказала:
- Скорей! Плю вит! Плю вит! Пожалуйста! Она дрожала, и голос у нее
срывался.
- Что случилось? - спросил я испуганно.
- Скорей! - громким шепотом повторила она, покачнулась и схватилась за
забор.- Господи, какое несчастье! Бегите скорей, я вас умоляю!
- Куда? - спросил я, совершенно сбитый с толку.
- Он вернулся из Турции,- громко сказала Генриетта Францевна. И мне стало
страшно, оттого что она дрожала все сильнее. Я подумал, что у нее
начинается истерический припадок.
- Он вернулся сегодня днем из Турции,- ясно и громко повторила она.-
Скорее бегите в милицию и скажите там, что он вернулся. Его зовут Чачба.
Господи, какое несчастье!
Я, ошеломленный, ничего толком не понимая, почти бегом спустился с горы
Чернявского.
Во дворе милиции на низеньком столе при свете фонаря "летучая мышь" три
милиционера играли в нарды. Под забором громко жевали оседланные поджарые
лошади, привязанные к пальмам.
Милиционеры были так увлечены игрой, что даже не взглянули на меня. Я
подошел и сказал им, что сегодня вернулся из Турции некий Чачба и
поселился в заколоченном доме на горе Чернявского.
Я не успел договорить. Милиционеры вскочили и бросились к оседланным
лошадям. Они что-то гортанно кричали высунувшемуся из окна дежурному и
торопливо отвязывали коней. Потом они вскочили в седла и умчались с
бешеным топотом на гору Чернявского. Снопы искр летели из-под подков
лошадей. Ночь вдруг запахла порохом и кровью.
Я бросился бегом за милиционерами. Но на полпути к горе Чернявского они
так же бешено проскакали мимо меня, возвращаясь в город. Я едва успел
спрыгнуть в придорожную канаву.
Проклятый дом был все так же ярко освещен. Лампы коптили.
На террасе около лестницы лежал, раскинув руки, седой человек с добрым
лицом. Из его простреленной груди еще стекала кровь и глухо и медленно
капала со ступеньки на ступеньку.
Рядом с убитым сидела на полу пожилая красивая женщина. Она прижимала к
груди мальчика лет пяти и смотрела прямо перед собой. Подходя, я пересек
линию ее неподвижного взгляда и содрогнулся - такой исступленной ненависти
я никогда еще не видел в глазах людей.
Было ясно, что эта женщина пошлет этого маленького мальчика, как только он
подрастет, мстить за отца. И ничто в мире не сможет смягчить ее сердце и
заставить отказаться от кровопролития.
Генриетта Францевна была права, когда торопила меня. Милиционеры опоздали.
Через несколько дней, когда женщина с мальчиком исчезла (говорили, что
она, боясь за сына, бежала в Ростов-на-Дону), все, наконец, выяснилось.
Чачба вернулся на турецком грузовом пароходе из Трапезунда. На пристани
его сразу же узнал старый курд - чистильщик сапог. Он пристально посмотрел
на Чачбу и медленно поднял ладонь ко лбу.
Чачба почистил у курда сапоги. От радости, что спустя двадцать с лишним
лет он вернулся на родину, Чачба без умолку говорил с чистильщиком.
Говорил, что вот прошла война и революция и теперь в Абхазии, наверное,
все изменилось. Никто никого не убивает из мести, люди поумнели и живут
счастливо и дружно.
Чистильщик неохотно поддакивал и все поглядывал по сторонам. Но Чачба был
счастлив и не заметил ни хмурости чистильщика, ни его бегающих глаз.
Как только Чачба погрузил свои вещи на арбу и уехал на гору Чернявского,
чистильщик неторопливо пошел на базар. Там было в те времена много
извилистых дворов-лабиринтов, где можно было заблудиться в нескольких
шагах от выхода на улицу.
То было нагромождение дощатых конур и бесчисленных маленьких сараев, где
со свистом шипели примусы, стучали молотками сапожники, ревели, изрыгая
синее пламя, паяльные лампы, варился густой турецкий кофе, шлепали и
прилипали к столам засаленные карты, кричали простоволосые женщины,
обвиняя во всех смертных грехах ленивых и пренебрежительных мужей,
клекотали, как старые орлы, старцы в обмотках и солдатских бутсах, и вдруг
через весь этот базарный беспорядок и крик проходил, колеблясь на стянутых
кожаными чулками ногах, статный красавец в черкеске с откидными рукавами и
томным головокружительным взглядом.
Курд дождался такого красавца и что-то шепнул ему.
- Хорошо, батоно! - ответил ему вполголоса красавец.- Ты получишь завтра
свои сто лир.
Красавец повел по сторонам глазами с поволокой, сжал сухощавыми
коричневыми пальцами рукоять кинжала и, как дикая кошка, бесшумно, на
мягких ногах выскочил на улицу.
Через десять минут он уже скакал, пригнувшись к луке седла, в аул
Цебельду, чтобы привезти обитателям одного из цебельдинских домов
ошеломительную весть о возвращении в Абхазию неотмщенного врага Чачбы.
Тотчас два всадника помчались из Цебельды в Сухум к заколоченному дому на
горе Чернявского.
Горяча коней и держа наготове обрезы, они вызвали на террасу Чачбу. Он
вышел безоружный, протянул обе руки прошлым врагам и так и упал, убитый
наповал, с протянутыми для примирения старыми и добрыми руками.
Убийц, конечно, не нашли. Они ускакали в Сванетию, а туда в те времена
могли проникнуть только вооруженные отряды.
Через несколько дней кто-то поджег проклятый дом. Случилось это утром, а к
полудню дом сгорел дотла. Ветра не было. Весь огонь уходил к небу, не
бросаясь по сторонам. Несколько дней у нас пахло пожарищем, но вскоре эта
гарь сменилась обычным крепким запахом азалий.