Тайные мечты владыки Шеврончикова, в миру просто Толика
Владыка Шеврончиков чистосердечно считал себя аскетом на том основании, что, в отличие от трисвятейшего Бикиния, не держал баб непосредственно в своих покоях и ни одну из них к себе не приближал. Кроме того, он, достигнув уже весьма зрелых лет и получив определённый сан, так и оставался мальчиком на побегушках, или, вернее, футбольным мячом, который попеременно посылали друг другу то президент Копёшкин, то трисвятейший: перед Копёшкиным он был обязан отстаивать интересы Бикиния, а перед Бикинием - Копёшкина, раболепно подхихикивая каждому из них, когда тот аттестовал болваном представителя иной ветви власти.
«А что поделаешь? - сокрушался Шеврончиков, словно выписывая самому себе индульгенцию. - Им-то хорошо: у них всегда были волосатые лапы, которые их всегда толкали наверх. А кто бы подтолкнул наверх бедного Толика?»
И, не в силах перенести эту катастрофическую несправедливость, Шеврончиков начинал заливать за воротник, в чём, он, однако, знал свою меру, потому что не более чем через неделю, пропарившись в особой баньке, он уже был вновь полон сил и готовности служить как Церкви, так и Государству в лице этих препротивнейших ничтожеств - Бикиния и Копёшкина.
Впрочем, однажды Шеврончиков, в очередной раз призванный к президенту на предмет сообщения слухов, настроений и выполнения грязноватых поручений, позволил себе лишнего и сказал:
- Иван Иванович, журналисты пишут, что вы возвысили и обласкали и своего повара, и личного музыканта, пиликающего для вас на скрипочке, и своего тренера, и даже своего товарища по общему горшку в детском саду - и теперь все они невозможные миллионеры и акционеры. Скажите, неужели же я, ваш многолетний преданнейший сотрудник, не достоин ваших практических милостей?
Иван Иванович, с удивлением подняв на него свои рыбьи глаза, сначала хмыкнул, потом фыркнул, а потом и расхохотался.
- Но-но! - погрозил он своим холёным пальцем Шеврончикову. - Ты себя, падаль, с ними не равняй: все они - люди дела: хоть тренер, хоть повар, хоть музыкант, хоть даже и горшечник. А ты кто? Ты всего лишь презренный стукач, какие бы ты тряпки на себя ни напяливал. Да и к тому же у тебя и так всего много. Так что вали отсюда и больше об этом не заикайся.
И двусвятейший Шеврончиков смиренно попятился к двери.
«А что поделаешь? - сокрушался Шеврончиков, словно выписывая самому себе индульгенцию. - Им-то хорошо: у них всегда были волосатые лапы, которые их всегда толкали наверх. А кто бы подтолкнул наверх бедного Толика?»
И, не в силах перенести эту катастрофическую несправедливость, Шеврончиков начинал заливать за воротник, в чём, он, однако, знал свою меру, потому что не более чем через неделю, пропарившись в особой баньке, он уже был вновь полон сил и готовности служить как Церкви, так и Государству в лице этих препротивнейших ничтожеств - Бикиния и Копёшкина.
Впрочем, однажды Шеврончиков, в очередной раз призванный к президенту на предмет сообщения слухов, настроений и выполнения грязноватых поручений, позволил себе лишнего и сказал:
- Иван Иванович, журналисты пишут, что вы возвысили и обласкали и своего повара, и личного музыканта, пиликающего для вас на скрипочке, и своего тренера, и даже своего товарища по общему горшку в детском саду - и теперь все они невозможные миллионеры и акционеры. Скажите, неужели же я, ваш многолетний преданнейший сотрудник, не достоин ваших практических милостей?
Иван Иванович, с удивлением подняв на него свои рыбьи глаза, сначала хмыкнул, потом фыркнул, а потом и расхохотался.
- Но-но! - погрозил он своим холёным пальцем Шеврончикову. - Ты себя, падаль, с ними не равняй: все они - люди дела: хоть тренер, хоть повар, хоть музыкант, хоть даже и горшечник. А ты кто? Ты всего лишь презренный стукач, какие бы ты тряпки на себя ни напяливал. Да и к тому же у тебя и так всего много. Так что вали отсюда и больше об этом не заикайся.
И двусвятейший Шеврончиков смиренно попятился к двери.