Алонсо Эрнандес-Ката. Отец Россель (Перевод мой)
Сейчас, когда я уже подошёл к самому порогу старости, мне вспоминается случай, изменивший направление моей жизни, намеченное моей матерью. Мне не было и восемнадцати, когда меня выгнали из семинарии; до рукоположения мне оставалось четыре года, и я был одним из самых лучших латинистов, доказав это переводами Цицерона и Плиния. Как у меня появилось это желание стать священником? Не знаю. Может быть, виной всему была моя буйная фантазия - фантазия, которую я развивал потом, став литератором. А может, торжественное великолепие богослужений и тишина, контрастировавшая с неугомонностью детской жизни, побудили меня углубиться в себя, в результате чего я счёл себя аскетом и мистиком. Я долго вспоминал и пришёл к выводу, что началом этой эволюции стал тот день, когда епископ города Сантьяго-де-Куба совершил мою конфирмацию. Моим восприемником был нотариус епархиальной курии - большой друг Его преосвященства. Мы отправились в резиденцию епископа, в часовне которой и совершился обряд. А потом епископ угостил меня печеньем и очень нежным ликёром. Сидя на его коленях, я был ошеломлён. Рассеянно поглаживая меня по голове, он разговаривал с нотариусом. Я сидел молча, затаив дыхание и не решаясь болтать ногами, обутыми в новые башмачки. Скользя взглядом по его широкой и торжественной фиолетовой сутане, я приходил в восхищение, к которому примешивалось определённое беспокойство. Когда мы вышли, епископ вручил мне благословенный медальон, усугубив его ценность добрыми советами: «Слушайся маму, следуй примеру твоего восприемника». С тех пор мне часто снился епископ. Иногда - в полном облачении и митре, венчающей его высокую и сияющую фигуру. Но чаще всего - даже став взрослым, я его увидел однажды во сне - он мне являлся в фиолетовой сутане: он сидел в красном кресле, на пурпурном фоне которого изысканно белели его седые волосы.
Порывшись в шкатулке с мелочами, возвеличенными способностью воскрешать прошлое, я нашёл тщательно сложенную четвертушку бумаги. Когда я её прочитал, в моей памяти воскрес, со всеми подробностями, тот странный случай, о котором я сейчас расскажу. Если бы не он, то сейчас бы я был епископом, а величие моей сутаны стало бы наваждением для какого-нибудь романтического мистика. Как мало надо, чтобы сбить нас с пути, предначертанного судьбой! Сколько раз за мою писательскую жизнь я думал сделать отца Росселя героем повествования, но меня удерживал страх исказить его сложный и противоречивый характер. Меня сдерживали угрызения совести, которых он - хитрый и жестокий в своей мести - совсем не заслуживал. Время, прекрасное сито воспоминаний, стёрло из моей памяти неинтересные подробности, и образ отца Росселя предстанет сейчас на этих страницах таким, каким я его видел в ту далёкую и счастливую пору, которая уже не вернётся…
Класс представлял собой большую квадратную комнату. По всей его длине параллельно стояли два ряда парт, образуя посередине проход, по которому прохаживался инспектор. Мы были распределены по двум группам: тем, кому было меньше четырнадцати лет, сидели слева, а старшие - справа, около больших окон, из которых открывался вид на сад с розарием и плодовыми деревьями, над которыми высился колоссальный и трагический кипарис. Из глубины картины на нас томно смотрел святой Алоизий Гонзага, словно наблюдая за нашими занятиями. С наступлением весны из сада стали подниматься благоуханные ароматы - запах сырой земли и цветов, удалявший наше воображение от мистических книг.
В тот вечер отец Россель вошёл в класс с перекошенным от гнева лицом. Его сложенные на груди руки - анемичные и аристократичные - дрожали. Медоточивым, но дрожащим от гнева голосом он произнёс мою фамилию:
- Господин Селада!
Я испуганно встал, догадываясь о причине его негодования.
- Да, отче… я побил Рея… но это в шутку… Он надо мной потешался.
Прячась за его спиной, Рей, всхлипывая, меня обвинял:
- Он меня побил, отче… он меня бил... много, много раз… У него на меня зуб.
Я ещё пытался оправдаться, но он дрожащим голосом приказал мне выйти. И в коридоре, вне себя от ярости, он меня стал щипать, всё сильнее и сильнее, говоря:
- Старших надо учить… Шайка негодяев!.. Кто посмеет обижать маленьких, особенно Рея, будет иметь дело со мной.
И он вышел из прихожей. Отец Россель подвизался в семинарии недавно. Он нас удивил с самого начала: на фоне других, почти всегда неряшливых, отцов он выделялся своей молодостью, аккуратностью и опрятностью.
На его сутане, слегка затянутой на поясе, никогда не было ни пятнышка; когда он садился, под его тонкими чулками просматривались юношеские, почти детские, ноги, а на его башмаках вечным блеском сияли серебряные пряжки. Его белый воротничок был всегда безупречным; его щёки, которые он каждое утро брил до синевы, блистали почти так же, как его тонзура. А, поправляя изогнутые брови кончиками увлажнённых пальцев, он делал это с некоторым кокетством.
Ректор представил его как великого педагога: «Один из самых талантливых и светлых людей в нашей святой Церкви». И это не было преувеличением: вскоре отец Россель, как преподаватель, стал вызывать всеобщее восхищение.
Продолжение следует
Порывшись в шкатулке с мелочами, возвеличенными способностью воскрешать прошлое, я нашёл тщательно сложенную четвертушку бумаги. Когда я её прочитал, в моей памяти воскрес, со всеми подробностями, тот странный случай, о котором я сейчас расскажу. Если бы не он, то сейчас бы я был епископом, а величие моей сутаны стало бы наваждением для какого-нибудь романтического мистика. Как мало надо, чтобы сбить нас с пути, предначертанного судьбой! Сколько раз за мою писательскую жизнь я думал сделать отца Росселя героем повествования, но меня удерживал страх исказить его сложный и противоречивый характер. Меня сдерживали угрызения совести, которых он - хитрый и жестокий в своей мести - совсем не заслуживал. Время, прекрасное сито воспоминаний, стёрло из моей памяти неинтересные подробности, и образ отца Росселя предстанет сейчас на этих страницах таким, каким я его видел в ту далёкую и счастливую пору, которая уже не вернётся…
Класс представлял собой большую квадратную комнату. По всей его длине параллельно стояли два ряда парт, образуя посередине проход, по которому прохаживался инспектор. Мы были распределены по двум группам: тем, кому было меньше четырнадцати лет, сидели слева, а старшие - справа, около больших окон, из которых открывался вид на сад с розарием и плодовыми деревьями, над которыми высился колоссальный и трагический кипарис. Из глубины картины на нас томно смотрел святой Алоизий Гонзага, словно наблюдая за нашими занятиями. С наступлением весны из сада стали подниматься благоуханные ароматы - запах сырой земли и цветов, удалявший наше воображение от мистических книг.
В тот вечер отец Россель вошёл в класс с перекошенным от гнева лицом. Его сложенные на груди руки - анемичные и аристократичные - дрожали. Медоточивым, но дрожащим от гнева голосом он произнёс мою фамилию:
- Господин Селада!
Я испуганно встал, догадываясь о причине его негодования.
- Да, отче… я побил Рея… но это в шутку… Он надо мной потешался.
Прячась за его спиной, Рей, всхлипывая, меня обвинял:
- Он меня побил, отче… он меня бил... много, много раз… У него на меня зуб.
Я ещё пытался оправдаться, но он дрожащим голосом приказал мне выйти. И в коридоре, вне себя от ярости, он меня стал щипать, всё сильнее и сильнее, говоря:
- Старших надо учить… Шайка негодяев!.. Кто посмеет обижать маленьких, особенно Рея, будет иметь дело со мной.
И он вышел из прихожей. Отец Россель подвизался в семинарии недавно. Он нас удивил с самого начала: на фоне других, почти всегда неряшливых, отцов он выделялся своей молодостью, аккуратностью и опрятностью.
На его сутане, слегка затянутой на поясе, никогда не было ни пятнышка; когда он садился, под его тонкими чулками просматривались юношеские, почти детские, ноги, а на его башмаках вечным блеском сияли серебряные пряжки. Его белый воротничок был всегда безупречным; его щёки, которые он каждое утро брил до синевы, блистали почти так же, как его тонзура. А, поправляя изогнутые брови кончиками увлажнённых пальцев, он делал это с некоторым кокетством.
Ректор представил его как великого педагога: «Один из самых талантливых и светлых людей в нашей святой Церкви». И это не было преувеличением: вскоре отец Россель, как преподаватель, стал вызывать всеобщее восхищение.
Продолжение следует