(no subject)
Солнце, солнце, утром тринадцать, днем тридцать, рано утром пахнет обещанием жары и морем.
На выходе с «Будейовицкой» стоит стол: как он появится, так лето началось, как исчезнет - кончилось. Там продают ягоды, и вот, держатся пока, ванночки с клубникой - парниковой уже - и малиной, настоящей, душистой. Ванночка махонькая, за тридцать пять крон - в пересчете на кило ужас, в пересчете на рабочий завтрак с кружкой молока - золотисто-пунцовое счастье.
В этот раз тетеньки не было, ягоды стоят, а продавщицы нет. Ну да оставь мелочь да иди, делов-то.
- Оу... оуставь... те... - слышу за спиной мычание. Продавец журналов мычит, машет рукой в сторону стола. Похоже, остался за смотрящего.
Продавец лет тридцати, видимо, высокий, рыжий, с прозрачными голубыми глазами, кривится на один бок, мычит, с трудом выталкивая слова. В руках стопка журналов, которые продают малоимущие, социальщики и прочая. Я случайно знаю, как это работает. Журналы они покупают за чуть-чуть и продают; по пути собирают, что могут собрать. У них номерки и закрепленные районы (нарушать границы нельзя, за это отлучают от работы, ссориться и драться, и надоедать прохожим тоже нельзя), они знают местных в лицо и здороваются, их можно попросить последить за коляской или собакой; продажа журналов - не бог весть какое дело вроде, но они держатся, так можно добыть на жилье и немножко на еду к социальной помощи, не выкатиться на улицу. Я давно уже не стесняюсь ссыпать им в ладонь серебряную мелочь сдачи или купить журнал за полтинник.
Рыжий чувак стоит, сияет прозрачными очами, губы кривятся в попытке объяснить. Я киваю, вытряхиваю на стол кроны. Он машет рукой над ванночками - мычит, но и так понятно, о чем он: выбирай, выбирай что хочешь. «Ввввввозьмите пппппакетик!» - я мотаю головой, я все-таки сильно смущаюсь.
В кармашке для мелочи почти пусто, лишь в угол закатилась желтая монета в 20 крон. Я достаю ее и протягиваю.
- Ннннет, нннет, - мычит он испугавшись - Ннне мннне, ннне мне! Тттам, в кассичку!
- Я уже оставила, - говорю я. - Возьмите. Спасибо.
Он на секунду замирает, распахнув глаза, как ребенок.
- Это мммне? - выговаривает он. - Ддддля меня? - солнце вдруг вспыхивает у него за головой, загораются волосы, луч обводит каждую рыжую щетинку на лице, пробивается под мышки голубой поношенной куртки, подпаливает бумагу; он улыбается до ушей.
Я киваю, вкладываю монету в ладонь и пытаюсь уйти, но он спешит за мной, сильно припадая на правую ногу и прижимая полурабочую руку к груди:
- Ппподождите! Ппппожалуйста, подождите! Эттттто... эттто ннннадо... Вот!
И догнав меня, наклоняется и быстро целует в щеку, кольнув сухой рыжей щетиной. Губы у него сухие и теплые, он пахнет чистотой и немного солнцем, доля секунды - и он машет мне вслед, сияя в утреннем луче.
Я убегаю. В руке у меня малина, лиловая, толстенькая, вся из шариков, как мишлен.
На выходе с «Будейовицкой» стоит стол: как он появится, так лето началось, как исчезнет - кончилось. Там продают ягоды, и вот, держатся пока, ванночки с клубникой - парниковой уже - и малиной, настоящей, душистой. Ванночка махонькая, за тридцать пять крон - в пересчете на кило ужас, в пересчете на рабочий завтрак с кружкой молока - золотисто-пунцовое счастье.
В этот раз тетеньки не было, ягоды стоят, а продавщицы нет. Ну да оставь мелочь да иди, делов-то.
- Оу... оуставь... те... - слышу за спиной мычание. Продавец журналов мычит, машет рукой в сторону стола. Похоже, остался за смотрящего.
Продавец лет тридцати, видимо, высокий, рыжий, с прозрачными голубыми глазами, кривится на один бок, мычит, с трудом выталкивая слова. В руках стопка журналов, которые продают малоимущие, социальщики и прочая. Я случайно знаю, как это работает. Журналы они покупают за чуть-чуть и продают; по пути собирают, что могут собрать. У них номерки и закрепленные районы (нарушать границы нельзя, за это отлучают от работы, ссориться и драться, и надоедать прохожим тоже нельзя), они знают местных в лицо и здороваются, их можно попросить последить за коляской или собакой; продажа журналов - не бог весть какое дело вроде, но они держатся, так можно добыть на жилье и немножко на еду к социальной помощи, не выкатиться на улицу. Я давно уже не стесняюсь ссыпать им в ладонь серебряную мелочь сдачи или купить журнал за полтинник.
Рыжий чувак стоит, сияет прозрачными очами, губы кривятся в попытке объяснить. Я киваю, вытряхиваю на стол кроны. Он машет рукой над ванночками - мычит, но и так понятно, о чем он: выбирай, выбирай что хочешь. «Ввввввозьмите пппппакетик!» - я мотаю головой, я все-таки сильно смущаюсь.
В кармашке для мелочи почти пусто, лишь в угол закатилась желтая монета в 20 крон. Я достаю ее и протягиваю.
- Ннннет, нннет, - мычит он испугавшись - Ннне мннне, ннне мне! Тттам, в кассичку!
- Я уже оставила, - говорю я. - Возьмите. Спасибо.
Он на секунду замирает, распахнув глаза, как ребенок.
- Это мммне? - выговаривает он. - Ддддля меня? - солнце вдруг вспыхивает у него за головой, загораются волосы, луч обводит каждую рыжую щетинку на лице, пробивается под мышки голубой поношенной куртки, подпаливает бумагу; он улыбается до ушей.
Я киваю, вкладываю монету в ладонь и пытаюсь уйти, но он спешит за мной, сильно припадая на правую ногу и прижимая полурабочую руку к груди:
- Ппподождите! Ппппожалуйста, подождите! Эттттто... эттто ннннадо... Вот!
И догнав меня, наклоняется и быстро целует в щеку, кольнув сухой рыжей щетиной. Губы у него сухие и теплые, он пахнет чистотой и немного солнцем, доля секунды - и он машет мне вслед, сияя в утреннем луче.
Я убегаю. В руке у меня малина, лиловая, толстенькая, вся из шариков, как мишлен.