Школа, родители, ВЛКСМ
У, tiomkin разбередил, мерзавец. Я тоже хочу.
Когда моя мама родила дщерь, то есть меня, она ультимативно заявила отцу - в школу сам будешь ходить, я не буду. Обезопасилась заранее. И так и было - я ее помню в школе один-единственный раз, папа был в командировке, и потом - на нее расчитывали : у нас был историк, ветеран трех войн, который открывал двери детскими головами. У мамы были большие связи по всему Мурманску, ее просили поспособствовать смещению великого коммуниста. К сожалению, безуспешно - матери звонили с извинениями из ОблОНО - нет никакой возможности его сдвинуть, все всё знают, но сделать ничего не могут.
Впрочем, до 8 класса необходимости в родителях в школе не было почти никогда - училась я отлично, конфликтовала, правда, с однокласниками, была больноумная (в одно слово) и гонору великого. А в 8 классе я из аутсайдера влруг превратилась в неформального лидера класса - язык был хорошо подвешен, это раз, и в отличие от большинства одноклассников я не боялась собственной семьи - это два.
Впрочем, нет, вру - был примечательный случай в четвертом классе. Мы проходили отрывок из Фадеева, про Метелицу. Весь класс клеймил предательского пастушка, когда я встала и сказала, что не понимаю, почему он предатель. Он был за белых - и помогал своим. Если бы он сделал то же самое, но за красных, мы же его бы хвалили, сказала пигалица из-за парты - лет до 14 я была ниже всех в классе, даже школьную форму на первый класс мне привозили из Киева - не было таких размеров. Кто бы сейчас мог предположить! Впрочем, я не о том.
Итак, пастушок, да. на дворе 1984 год. Классная-русичка побледнела и потребовала в школу маму. Поскольку в семье был прописан редирект :), пришел папа.
Тут надо сказать пару слов про папу. Во-первых, отец меня обожал (да и сейчас обожает), вполне, впрочем, взаимно. Во-вторых, отец у меня кристальной честности человек и вообще совершенно замечательный папа, это вам любой, кто с ним знаком, подтвердит со всей душой. В-третьих, он преподавал в мурманской мореходке на судоводительском - электрооборудование судов. Это означает, что практически не было в городе (а тем более в школе) женщины, у которой сын-брат-муж-племянник не проходил бы через отца. Отец был прекрасный преподаватель, его любили очень, но очень строгий и чинов и блата не признающий. Прославился - среди прочего - тем, что поставил двойку жене ректора за списанную курсовую и спустил с лестницы (вот уж нонсенс, рукоприкладство совершенно не в его природе) типажа, который принес ему тугой конверт с флотскими чеками - "за троечку".
По совокупности можно себе представить крепкого, очень обаятельного седого брюнета в полыхающем золотыми погонами кавторанга (аналог доцента в мореходке) кителе, с очень прямой спиной и крайне интеллигентным лицом, который приходит в школу не на тему - найти повод ухи ребенку надрать, а на тему - выяснить, какого черта. Преподаватели и предпочли бы общаться с мамой - потому что ну как разозлишь Шуйского, а он отыграется на родственнике? То, что отцу это и в голову не приходило - в свою очередь, не приходило в голову им.
Итак, полыхая погонным золотом, мой папа явился пред очи классной и выслушал возмущенный монолог о моем безобразном поведении. По завершении монолога воцарилась тишина.
- Знаете, - сказал папа задумчиво, - а я тоже не понимаю - почему предатель? Совершенно логичное объяснение.
Классная открыла рот.
- Я к сожалению, не вижу, что могу в данном случае сделать, поскольку не вижу крамолы, - продолжил задумчиво папа. - Вы хотите, чтобы я ребенку врал? У меня не получится. Вы хотите, чтобы я отучил ее думать? Мне трудно в это поверить, но даже если и так - я этого делать не буду. И простите, категорически не вижу никакой вины.
Классная закрыла рот.
- Извините, - сказал отец, - у меня сегодня заочники. - И откланялся.
Но до восьмого класса это был чуть ли не единственный прецедент.
Зато в восьмом классе понеслось.
Сначала наш класс под моим и еще пары отличников предводительством сорвал урок ненавистного историка. Мы терпели его больше четырех лет - и не выдержали. Наш класс, который сроду ничего не мог сделать вместе, хором ушел с урока и просидел его в близлежащей парадной. Без пальто - раздевалка была заперта. На улице было под минус двадцать. Ровно к звонку с урока класс вернулся в школу и гордо продефилировал мимо охреневшей директрисы и классной. Впереди невозмутимо шли зачинщики-отличники.
(Кстати, именно отец объяснил мне в свое время, что с моим характером мне надо учиться ОЧЕНЬ ХОРОШО. Потому что отличника не прижучишь. Я с успехом использовала это и в институтские времена. В нашей мурманской школе к 8-му классу слова "отличник" и "зачинщик" стали синонимами. Нас было человек шесть в классе, и еще несколько твердых хорошистов - эдакое ядро.)
На экстренном классном часе нам устроили разбор - попытались. Вместо этого получился стихийный митинг. Ошибкой классной было спросить, кто зачинщик - она минуты три просто тупо смотрела на цвет класса, да в общем, и школы, вылезший из-за парт. После этого она потребовала объяснений. Она их получила - языки у всех были подвешены что надо. Историка нам сменили. "Мы вызовем в школу мать!" - кричали мне. Я пожала плечами: "Вызывайте." Не вызвали. Я тогда не обратила на это внимания.
Пару месяцев спустя за нами пришли на урок математики - делать прививки. 89-ый год.Только что прогремел кошмар в Элисте. Отличники, как самые, натурально, умные, потребовали одноразовых шприцов. Нам сказали, что нефиг выпендриваться, обычными уколемся. Мы не пойдем, сказали мы, да и математику пропускать не хотим. Табели наши не позволяли обвинить нас в демагогии. На классном часе классная брызгала слюной - вы! Да вы! Да как вы смели! Жизнь у нас одна, спокойно ответили мы. Маша, ты же дочь медсестры! А маму не трожьте, спокойно и с большим достоинством отозвалась Машка Олифёрова, крупная, очень миловидная хохлушка, кровь с молоком. Женя, я вызову маму! Папу, мысленно поправила я, и предложила вызвать. История закончилась ничем. Телефон дома не зазвонил. На этот раз я поставила зарубку.
(Излишне, я думаю, говорить, что дома, конечно же, были в курсе всех этих перипетий. Уже тогда я хорошо знала, как выгоден упреждающий маневр).
И вот наконец - апофеоз.
Начало весны. Дискотека по поводу... да фиг помнит. По какому-то поводу. Полный двор - больше в Мурманске, в общем-то, заняться нечем. Все ждут открытия школьных дверей. Какая-то суета. Наконец, выясняется, что вроде бы несколько старшеклассников явились нетрезвыми, и поэтому дискотеки не будет. Ибо нефиг. Облом вокруг нечеловеческий.
Я и еще несколько человек отправляемся просить не наказывать всю школу, потому что вся школа не виновата. Нас просто вышвыривают за дверь.
Потусовавшись еще минут двадцать, мы отправляемся к кому-то из нас пить чай. Когда мы проходим группкой из пяти человек мимо задней двери, она вдруг распахивается, оттуда высовывается математичка и зовет меня. Меня одну. Я прошу подождать и спокойно иду. потому как никакой вины за собой не знаю.
И тут... я попадаю на пятерых разъяренных учителей. Я до сих пор не знаю, почему они были в такой ярости, что их так разозлило. Не понимаю. Они стояли впятером и орали на меня - я так и не могла понять, за что. От меня такого не ожидали. Мне советовали читать книги (я, библиофаг с четырех лет, к тому моменту могла, как показывал жизненный опыт, дать хорошую фору любой из оравших). Я опозорила школу, родителей и страну. Трое из оравших были очень толстые, они покраснели от натуги, их носы стали похожи на пятаки, летела слюна. Я так обалдела, что разревелась. У меня вообще в шоковые моменты глаза на мокром месте, есть такой недостаток. Я не понимала ничего.
Надо сказать, что в мурманской школе у меня было несколько прекрасных учителей. Учительница английского, Жукова Светлана Яковлевна, одна из завучей (у нас их было трое почему-то). Учительница математики, Калачова Галина Пална, которая просто считала всех детей своими и относилась соответственно, первый была друг и утешитель (4-5 классы) и Свистунова Галина Александровна, прямая, крупная тетка с довольно красивым лицом, отличный математик, строгий и справедливый, при ней я, человек математически ныне бесталанный, чудом не попала в питерский матинтернат - родители встали поперек (6,7 классы). Чалова Виолетта Григорьевна, учительница пения, покойная к тому моменту несколько месяцев. Физрук Крупенин Александр Анатольевич, молодой парень, бывший десантник, наш тренер по баскетболу (нет! Я не длинная! Я хорошо прыгала!), превративший школьную женскую баскетбольную секцию в настоящий клуб. Он не всегда находил общий язык с детьми, но он старался - и любил нас всех, и мы это ценили. Я их помню и люблю. Излишне говорить, что в этой клаке не было никого из них. И быть не могло.
Разговор завершился требованием явиться завтра на комитет комсомола - обсуждать поданное мной заявление (я собиралась поступать в 27-ую литературную в Питере, директор, по слухам, был кагебешник, и лучше было быть в ВЛКСМ, чем не быть. Туда меня в итоге не взяли, что оказалось к лучшему, но это другая история).
Разумеется, они кричали, что вызовут маму. Разумеется. И сквозь слезы я как-то очень хладнокровно подумала: "Нет, зайчики. Не маму, а папу. И не вы вызовете, а я приведу". Потому что они не вызывали. Они его боялись. Он был неуправляемый родитель.
И привела. Сказать, что к моменту похода в школу отец был рассержен - значит, не сказать ничего. Когда мы вошли с ним в вестибюль, там стояла директриса. Я видела, как буквально оползло ее лицо, когда она увидела отца. "Я к вам, Тамара Петровна," - сказал папа очень спокойно. "Я вас не вызывала!" - отшатнулась директриса. "АГА!" - ехидно пискнуло во мне. "Я сам пришел, - сказал отец. - Меня занимает вопрос коллективного шельмования детей, особенно если это мой ребенок. Встретимся здесь, кто раньше выйдет, тот другого подождет," - это уже мне. Я кивнула и отправилась на комитет.
Ровно в тот момент, когда комитет комсомола при отсутствии кворума отклонял мое заявление, отец, в очках которого отражалось золото его же погон, вел медленную и внимательную беседу с директрисой. Директриса очень не любила медленных и внимательных разговоров. Она здорово кричала, это да. А когда кричать не позволяли, она терялась.
На третьем этаже я, традиционно наглаженная, аккуратно стриженная "под каре" (это в 89-то, когда восьмиклассницы в Мурманске ходили с "каскадами"всех цветов радуги! Надо же как-то самовыражаться, это, в общем, не страшно), внимательно слушала, как три человека (из 12-ти) приписывают мне падение нравов, время от времени задавала уточняющие вопросы. По мере задания этих вопросов комитет багровел и наливался желчью. Я была готова и потому спокойна. Они были мне так омерзительны, что плакать не хотелось, мне было смешно. Я над ними попросту издевалась, сохраняя серьезное лицо. Кроме того, я, поскольку недавно подавала заявление, ЗНАЛА Устав. А они - НЕТ. Грабли хлопали по лбам очередями. Стоит понимать, что это то самое время, когда власть комсомольская сильно пошатнулась. Они не знали, что делать. Они сами боялись. А тут еще и я их не боялась - а должна была. Они же не принимали меня в комсомол! Почему-то я не теряла разум от этой перспективы. Я поинтересовалась, насколько законно их отклонение моей кандидатуры при отсутствующем кворуме и не ведущемся протоколе. Мне в ответ что-то невнятно буркнули, что кворум бы сделал то же самое. Я поинтересовалась, могу ли быть свободна. В ответ мне прозвучала маловнятная тирада о том, что я-то могу, но ужо меня родители после директрисы. Я хмыкнула и вышла.
Внизу меня ждал папа. На мои вопросы он только развел руками. Директриса НЕ СМОГЛА ему объяснить, что, собственно, произошло. Она НЕ СМОГЛА ему объяснить, почему пятеро педагогов орали хором на растерявшуюся девчонку и в чем ее обвиняют. Она НЕ СМОГЛА объяснить, что подразумевалось под термином "хулиганство". Кончилось тем, что она ИЗВИНИЛАСЬ перед отцом и обещала провести воспитательную работу с учителями, но и Жене тоже все-таки нужно быть посдержанней. На вопрос, что значит "посдержанней", ответа он не добился. Ему были повторно принесены извинения.
Неудивительно, правда, что они никогда его не вызывали? Кому приятно, когда тебя вежливо и непреклонно тыкают носом?
Мы шли домой и болтали. Было тепло. Нам было противно и смешно, и мы очень радовались, что мы друг у друга есть. Как сказала бы я сегодня - потому что мы банда!
До конца учебного года три злосчастных члена комитета комсомола избегали меня в школьных коридорах.
В свидетельство о неполном среднем мне, помимо заслуженной четверки по химии (единственной), было проставлено "хор." в графу "Поведение".Отец позвонил классной и вежливо поинтересовался. "Это не я, - пискнула классная - Это требование директора..." Отец позвонил директору. "Это не я, - пискнула директриса. - Настояние классного руководителя..." Отец засмеялся и махнул рукой: "Ну их, дураков..."
Тем же летом мы переехали в Питер.
В 27-ую меня, как уже говорилось, не взяли - как оказалось, к счастью. Я пошла в районную школу, куда в том же году перешла учительница литературы из 27-ой - Литягина Лариса Александровна. У меня началась совсем другая жизнь - но это и совсем другая история.
Когда моя мама родила дщерь, то есть меня, она ультимативно заявила отцу - в школу сам будешь ходить, я не буду. Обезопасилась заранее. И так и было - я ее помню в школе один-единственный раз, папа был в командировке, и потом - на нее расчитывали : у нас был историк, ветеран трех войн, который открывал двери детскими головами. У мамы были большие связи по всему Мурманску, ее просили поспособствовать смещению великого коммуниста. К сожалению, безуспешно - матери звонили с извинениями из ОблОНО - нет никакой возможности его сдвинуть, все всё знают, но сделать ничего не могут.
Впрочем, до 8 класса необходимости в родителях в школе не было почти никогда - училась я отлично, конфликтовала, правда, с однокласниками, была больноумная (в одно слово) и гонору великого. А в 8 классе я из аутсайдера влруг превратилась в неформального лидера класса - язык был хорошо подвешен, это раз, и в отличие от большинства одноклассников я не боялась собственной семьи - это два.
Впрочем, нет, вру - был примечательный случай в четвертом классе. Мы проходили отрывок из Фадеева, про Метелицу. Весь класс клеймил предательского пастушка, когда я встала и сказала, что не понимаю, почему он предатель. Он был за белых - и помогал своим. Если бы он сделал то же самое, но за красных, мы же его бы хвалили, сказала пигалица из-за парты - лет до 14 я была ниже всех в классе, даже школьную форму на первый класс мне привозили из Киева - не было таких размеров. Кто бы сейчас мог предположить! Впрочем, я не о том.
Итак, пастушок, да. на дворе 1984 год. Классная-русичка побледнела и потребовала в школу маму. Поскольку в семье был прописан редирект :), пришел папа.
Тут надо сказать пару слов про папу. Во-первых, отец меня обожал (да и сейчас обожает), вполне, впрочем, взаимно. Во-вторых, отец у меня кристальной честности человек и вообще совершенно замечательный папа, это вам любой, кто с ним знаком, подтвердит со всей душой. В-третьих, он преподавал в мурманской мореходке на судоводительском - электрооборудование судов. Это означает, что практически не было в городе (а тем более в школе) женщины, у которой сын-брат-муж-племянник не проходил бы через отца. Отец был прекрасный преподаватель, его любили очень, но очень строгий и чинов и блата не признающий. Прославился - среди прочего - тем, что поставил двойку жене ректора за списанную курсовую и спустил с лестницы (вот уж нонсенс, рукоприкладство совершенно не в его природе) типажа, который принес ему тугой конверт с флотскими чеками - "за троечку".
По совокупности можно себе представить крепкого, очень обаятельного седого брюнета в полыхающем золотыми погонами кавторанга (аналог доцента в мореходке) кителе, с очень прямой спиной и крайне интеллигентным лицом, который приходит в школу не на тему - найти повод ухи ребенку надрать, а на тему - выяснить, какого черта. Преподаватели и предпочли бы общаться с мамой - потому что ну как разозлишь Шуйского, а он отыграется на родственнике? То, что отцу это и в голову не приходило - в свою очередь, не приходило в голову им.
Итак, полыхая погонным золотом, мой папа явился пред очи классной и выслушал возмущенный монолог о моем безобразном поведении. По завершении монолога воцарилась тишина.
- Знаете, - сказал папа задумчиво, - а я тоже не понимаю - почему предатель? Совершенно логичное объяснение.
Классная открыла рот.
- Я к сожалению, не вижу, что могу в данном случае сделать, поскольку не вижу крамолы, - продолжил задумчиво папа. - Вы хотите, чтобы я ребенку врал? У меня не получится. Вы хотите, чтобы я отучил ее думать? Мне трудно в это поверить, но даже если и так - я этого делать не буду. И простите, категорически не вижу никакой вины.
Классная закрыла рот.
- Извините, - сказал отец, - у меня сегодня заочники. - И откланялся.
Но до восьмого класса это был чуть ли не единственный прецедент.
Зато в восьмом классе понеслось.
Сначала наш класс под моим и еще пары отличников предводительством сорвал урок ненавистного историка. Мы терпели его больше четырех лет - и не выдержали. Наш класс, который сроду ничего не мог сделать вместе, хором ушел с урока и просидел его в близлежащей парадной. Без пальто - раздевалка была заперта. На улице было под минус двадцать. Ровно к звонку с урока класс вернулся в школу и гордо продефилировал мимо охреневшей директрисы и классной. Впереди невозмутимо шли зачинщики-отличники.
(Кстати, именно отец объяснил мне в свое время, что с моим характером мне надо учиться ОЧЕНЬ ХОРОШО. Потому что отличника не прижучишь. Я с успехом использовала это и в институтские времена. В нашей мурманской школе к 8-му классу слова "отличник" и "зачинщик" стали синонимами. Нас было человек шесть в классе, и еще несколько твердых хорошистов - эдакое ядро.)
На экстренном классном часе нам устроили разбор - попытались. Вместо этого получился стихийный митинг. Ошибкой классной было спросить, кто зачинщик - она минуты три просто тупо смотрела на цвет класса, да в общем, и школы, вылезший из-за парт. После этого она потребовала объяснений. Она их получила - языки у всех были подвешены что надо. Историка нам сменили. "Мы вызовем в школу мать!" - кричали мне. Я пожала плечами: "Вызывайте." Не вызвали. Я тогда не обратила на это внимания.
Пару месяцев спустя за нами пришли на урок математики - делать прививки. 89-ый год.Только что прогремел кошмар в Элисте. Отличники, как самые, натурально, умные, потребовали одноразовых шприцов. Нам сказали, что нефиг выпендриваться, обычными уколемся. Мы не пойдем, сказали мы, да и математику пропускать не хотим. Табели наши не позволяли обвинить нас в демагогии. На классном часе классная брызгала слюной - вы! Да вы! Да как вы смели! Жизнь у нас одна, спокойно ответили мы. Маша, ты же дочь медсестры! А маму не трожьте, спокойно и с большим достоинством отозвалась Машка Олифёрова, крупная, очень миловидная хохлушка, кровь с молоком. Женя, я вызову маму! Папу, мысленно поправила я, и предложила вызвать. История закончилась ничем. Телефон дома не зазвонил. На этот раз я поставила зарубку.
(Излишне, я думаю, говорить, что дома, конечно же, были в курсе всех этих перипетий. Уже тогда я хорошо знала, как выгоден упреждающий маневр).
И вот наконец - апофеоз.
Начало весны. Дискотека по поводу... да фиг помнит. По какому-то поводу. Полный двор - больше в Мурманске, в общем-то, заняться нечем. Все ждут открытия школьных дверей. Какая-то суета. Наконец, выясняется, что вроде бы несколько старшеклассников явились нетрезвыми, и поэтому дискотеки не будет. Ибо нефиг. Облом вокруг нечеловеческий.
Я и еще несколько человек отправляемся просить не наказывать всю школу, потому что вся школа не виновата. Нас просто вышвыривают за дверь.
Потусовавшись еще минут двадцать, мы отправляемся к кому-то из нас пить чай. Когда мы проходим группкой из пяти человек мимо задней двери, она вдруг распахивается, оттуда высовывается математичка и зовет меня. Меня одну. Я прошу подождать и спокойно иду. потому как никакой вины за собой не знаю.
И тут... я попадаю на пятерых разъяренных учителей. Я до сих пор не знаю, почему они были в такой ярости, что их так разозлило. Не понимаю. Они стояли впятером и орали на меня - я так и не могла понять, за что. От меня такого не ожидали. Мне советовали читать книги (я, библиофаг с четырех лет, к тому моменту могла, как показывал жизненный опыт, дать хорошую фору любой из оравших). Я опозорила школу, родителей и страну. Трое из оравших были очень толстые, они покраснели от натуги, их носы стали похожи на пятаки, летела слюна. Я так обалдела, что разревелась. У меня вообще в шоковые моменты глаза на мокром месте, есть такой недостаток. Я не понимала ничего.
Надо сказать, что в мурманской школе у меня было несколько прекрасных учителей. Учительница английского, Жукова Светлана Яковлевна, одна из завучей (у нас их было трое почему-то). Учительница математики, Калачова Галина Пална, которая просто считала всех детей своими и относилась соответственно, первый была друг и утешитель (4-5 классы) и Свистунова Галина Александровна, прямая, крупная тетка с довольно красивым лицом, отличный математик, строгий и справедливый, при ней я, человек математически ныне бесталанный, чудом не попала в питерский матинтернат - родители встали поперек (6,7 классы). Чалова Виолетта Григорьевна, учительница пения, покойная к тому моменту несколько месяцев. Физрук Крупенин Александр Анатольевич, молодой парень, бывший десантник, наш тренер по баскетболу (нет! Я не длинная! Я хорошо прыгала!), превративший школьную женскую баскетбольную секцию в настоящий клуб. Он не всегда находил общий язык с детьми, но он старался - и любил нас всех, и мы это ценили. Я их помню и люблю. Излишне говорить, что в этой клаке не было никого из них. И быть не могло.
Разговор завершился требованием явиться завтра на комитет комсомола - обсуждать поданное мной заявление (я собиралась поступать в 27-ую литературную в Питере, директор, по слухам, был кагебешник, и лучше было быть в ВЛКСМ, чем не быть. Туда меня в итоге не взяли, что оказалось к лучшему, но это другая история).
Разумеется, они кричали, что вызовут маму. Разумеется. И сквозь слезы я как-то очень хладнокровно подумала: "Нет, зайчики. Не маму, а папу. И не вы вызовете, а я приведу". Потому что они не вызывали. Они его боялись. Он был неуправляемый родитель.
И привела. Сказать, что к моменту похода в школу отец был рассержен - значит, не сказать ничего. Когда мы вошли с ним в вестибюль, там стояла директриса. Я видела, как буквально оползло ее лицо, когда она увидела отца. "Я к вам, Тамара Петровна," - сказал папа очень спокойно. "Я вас не вызывала!" - отшатнулась директриса. "АГА!" - ехидно пискнуло во мне. "Я сам пришел, - сказал отец. - Меня занимает вопрос коллективного шельмования детей, особенно если это мой ребенок. Встретимся здесь, кто раньше выйдет, тот другого подождет," - это уже мне. Я кивнула и отправилась на комитет.
Ровно в тот момент, когда комитет комсомола при отсутствии кворума отклонял мое заявление, отец, в очках которого отражалось золото его же погон, вел медленную и внимательную беседу с директрисой. Директриса очень не любила медленных и внимательных разговоров. Она здорово кричала, это да. А когда кричать не позволяли, она терялась.
На третьем этаже я, традиционно наглаженная, аккуратно стриженная "под каре" (это в 89-то, когда восьмиклассницы в Мурманске ходили с "каскадами"всех цветов радуги! Надо же как-то самовыражаться, это, в общем, не страшно), внимательно слушала, как три человека (из 12-ти) приписывают мне падение нравов, время от времени задавала уточняющие вопросы. По мере задания этих вопросов комитет багровел и наливался желчью. Я была готова и потому спокойна. Они были мне так омерзительны, что плакать не хотелось, мне было смешно. Я над ними попросту издевалась, сохраняя серьезное лицо. Кроме того, я, поскольку недавно подавала заявление, ЗНАЛА Устав. А они - НЕТ. Грабли хлопали по лбам очередями. Стоит понимать, что это то самое время, когда власть комсомольская сильно пошатнулась. Они не знали, что делать. Они сами боялись. А тут еще и я их не боялась - а должна была. Они же не принимали меня в комсомол! Почему-то я не теряла разум от этой перспективы. Я поинтересовалась, насколько законно их отклонение моей кандидатуры при отсутствующем кворуме и не ведущемся протоколе. Мне в ответ что-то невнятно буркнули, что кворум бы сделал то же самое. Я поинтересовалась, могу ли быть свободна. В ответ мне прозвучала маловнятная тирада о том, что я-то могу, но ужо меня родители после директрисы. Я хмыкнула и вышла.
Внизу меня ждал папа. На мои вопросы он только развел руками. Директриса НЕ СМОГЛА ему объяснить, что, собственно, произошло. Она НЕ СМОГЛА ему объяснить, почему пятеро педагогов орали хором на растерявшуюся девчонку и в чем ее обвиняют. Она НЕ СМОГЛА объяснить, что подразумевалось под термином "хулиганство". Кончилось тем, что она ИЗВИНИЛАСЬ перед отцом и обещала провести воспитательную работу с учителями, но и Жене тоже все-таки нужно быть посдержанней. На вопрос, что значит "посдержанней", ответа он не добился. Ему были повторно принесены извинения.
Неудивительно, правда, что они никогда его не вызывали? Кому приятно, когда тебя вежливо и непреклонно тыкают носом?
Мы шли домой и болтали. Было тепло. Нам было противно и смешно, и мы очень радовались, что мы друг у друга есть. Как сказала бы я сегодня - потому что мы банда!
До конца учебного года три злосчастных члена комитета комсомола избегали меня в школьных коридорах.
В свидетельство о неполном среднем мне, помимо заслуженной четверки по химии (единственной), было проставлено "хор." в графу "Поведение".Отец позвонил классной и вежливо поинтересовался. "Это не я, - пискнула классная - Это требование директора..." Отец позвонил директору. "Это не я, - пискнула директриса. - Настояние классного руководителя..." Отец засмеялся и махнул рукой: "Ну их, дураков..."
Тем же летом мы переехали в Питер.
В 27-ую меня, как уже говорилось, не взяли - как оказалось, к счастью. Я пошла в районную школу, куда в том же году перешла учительница литературы из 27-ой - Литягина Лариса Александровна. У меня началась совсем другая жизнь - но это и совсем другая история.