Repetitia est mater scientiae
Рассольник ленинградский
Сидел тут в такси слушал радио. А по радио гоняли Стинга An Englishman in New Iork. И тут осенило меня - блин, да это же про нас песня, про питерских в Москве! Приехали мы все сюда уже вполне взрослыми, друзей заводить - хладнокровие питерское не позволяет, да и некогда - не за тем ехали. Ехали деньги зарабатывать - убежать от нищеты любимого города. Но кроме зарплат получили еще что-то важное.
То, что деньгами не оценишь - одиночество. Выходцы из других губерний в Москве стараются вместе держаться, какие-то землячества создают: Вятских, Дальневосточных, еще каких-то. У нас, северопальмирских, не так - выходные можем проводить на родине.
А что же мы в Москве? А в Москве мы работаем. С утра и до вечера, а вечером возвращаемся домой и встречаем одиночество. У меня с десяток университетских друзей переехало в Москву за последние два года. Парадокс - я встречаю их только в Питере.
Здесь мы изредка созваниваемся:
- Как у тебя?
- Нормально, у тебя?
- Нормально, планы какие есть? Может замутим что-нить вечером?
- Да какое там. В Питере замутим, я зашиваюсь на работе, пашу как раб на галерах.
- Вообще-то я тоже. Ну, ладно, встретимся на вокзале в пятницу. Созвонимся.
Интересно, что все мои друзья здоровые парни в полном рассвете сил и с высшим образованием. Все бывшие спортсмены, прошедшие огонь и воду. И все мы живем бобылями. Анахоретами живем.
Одиночество настолько сильное, что иссушает душу. Живешь автоматически настолько, что фраза "запахла майская роза" воспринимается, как "феромоны rosae majalis достигли рецепторов в носоглотке". Придешь домой, включишь ящик, съешь рассольника ленинградского, которого наварил в воскресенье на всю неделю в шестилитровой кастрюле, выпьешь водки, холодно обдумаешь завтрашний день и отбой. Но иногда душу все-таки взлохматит. И даже сильно.
Пошел я тут как-то на какую-то выставку в Экспо-центре на Красной Пресне. Хожу себе северным снобом с тяжелой обузой, ухмыляюсь правой стороной рта и немигающими глазами. И вдруг натыкаюсь на нее:
- Привет. Как, ты?
Я сначала обомлел. Потом зарделся. Потом что-то горячее хлынуло в грудь. Потом спазм в скулах. Передо мной стояла она, моя роковая университетская любовь, по которой я четыре года сходил с ума, бросался во все тяжкие и чуть не вылетел из университета. Такая же свежая, миниатюрная кареглазая брюнетка с нежнейшей кожей. Все с тем же вдернутым носиком, пухленькими губками и улыбкой, от которой в сердце моем вдруг раскрылась давно выжженная литрами водки язва.
- Я,.. я, а я вот в Москве теперь. Работаю. Переехал. А ты как? Как муж? Дите воспитываете?
- Я с мужем год как развелась. Сына теперь воспитываю одна. А ты в Москве теперь значит? Ну, у тебя получится... А как твоя жена? Дети?
- Я тоже развелся. Год назад. Без детей обошлось.
Тут я задумался. Интересная, мистическая штука получается. Ее мужа я видел всего два раза - первый раз когда пришел подавать заявление о вступлении в брак с бывшей своей женой - он пришел делать то же самое и в то же самое время со своей будущей. Второй раз я видел его на свадьбе - наша регистрация была сразу за ихней. Мистика - точно вам говорю. Не удивился бы, если бы узнал, что и развелись мы в один день. Но тут она вывела меня из ступора вопросом:
- Стихи-то пишешь еще?
- Стихи? Я? Разве я когда-нибудь их писал?
- Ну, как же? Помнишь, ты мне написал? - и она напомнила:
В Трансильвании и в Микенах, и на острове с названьем Крит
Жили девушки в ярких одеждах, мягкие как стеатит.
Ну а юноши были из бронзы, их рапиры в сильных руках
Убивали львов на охоте и врагов в заморских краях.
Бесновалось солнце над Нилом, и младенца Моше тогда,
Непроглоченного крокодилом, берегла Хашема рука.
Ну а мы с тобою бегали на берег, моря, умершего теперь,
Ты была прекрасная кипрянка, я - в клыкастом шлеме - вепрь.
Там под жарким солнцем Средиземья, ты, из пены моря выходя,
Обещала мне, что встретимся мы снова, тридцать пять столетий погодя.
В твоем слове не было обмана, и как сгинул бесконечный срок,
Ты явилась мне из невского тумана, в ленинградский желтый вечерок.
И когда с тобой смыкаем веки, истомленные под ярящимся Псом,
Время превращается в кровавый, горло разрывающий мне ком.
Пожарникам здесь нечего было делать, но мое лицо невыносимо загорелось. Сердцу стало тесно в груди. Оно раздулось и вдруг вытеснило всю пустоту одиночества. В ушах сначала завыл Фредди Меркьюри со своим Who Wants To Live Forever, а потом и красотка Уитни Хьюстон - I Will Always Love You. В глазу предательски защипало, и я вспомнил все. И заштудированные отчеты сэра Артура Эванса о раскопках на Крите, и альбомы с находками Спиридона Маринатоса на Тере, и лексикон линейного письма Б, и стихи Николая Степановича Гумилева, и даже первую главу Берейшит. Но главное я вспомнил тот июль и ее, сокурсницу: в легком платьице на совершенном теле, искреннюю, счастливую, белозубо хохочущую на скамейке у Меншиковского дворца, и себя, читающего ей эти стихи. Я вспоминал и молчал.
- Знаешь, напиши мне, я завтра уезжаю в Питер, - сказала она и протянула мне свою визитку.
- Хорошо, - отвечаю я и даю ей в ответ первую попавшуюся корпоративную визитку из тех, которых набрал на выставочных стендах. - Тоже пиши.
И разошлись. Я приехал в пустую съемную квартиру вдохновленный. Будто чайки радостно клокотали над невской водой в моей голове. Будто меня омыло питерским ливнем. Будто обветрило свежим морским бризом. И в это воскресенье мой рассольник ленинградский получился особенно вкусным. Вот рецепт.
Мясной бульон можно сварить из любого мяса. Я предпочитаю телятину, оленину или кабанятину. Отдельно вывариваются говяжьи почки - пока не уйдет запах мочевины. Разваривается перловая крупа. Когда бульон готов, мясо и вываренные почки рубятся на маленькие кусочки и заправляются в него вместе с разваренной перловкой. После минут пяти варки туда же добавляется потушенные в подсолнечном масле мелко нарубленные лук репчатый, корень сельдерея и морковь. Потом берутся соленые огурцы. Чем ядренее - тем лучше. Я их кладу много - штук десять среднего размера. Порубленные они бросаются в варево вместе с нарезанной картошкой. Снять с огня, когда картошка сварится. Есть со сметаной и бородинским хлебом.
25 октября 2002 года
Опубликовано на: http://www.bgorod.ru/attach/6/492.pdf
Сидел тут в такси слушал радио. А по радио гоняли Стинга An Englishman in New Iork. И тут осенило меня - блин, да это же про нас песня, про питерских в Москве! Приехали мы все сюда уже вполне взрослыми, друзей заводить - хладнокровие питерское не позволяет, да и некогда - не за тем ехали. Ехали деньги зарабатывать - убежать от нищеты любимого города. Но кроме зарплат получили еще что-то важное.
То, что деньгами не оценишь - одиночество. Выходцы из других губерний в Москве стараются вместе держаться, какие-то землячества создают: Вятских, Дальневосточных, еще каких-то. У нас, северопальмирских, не так - выходные можем проводить на родине.
А что же мы в Москве? А в Москве мы работаем. С утра и до вечера, а вечером возвращаемся домой и встречаем одиночество. У меня с десяток университетских друзей переехало в Москву за последние два года. Парадокс - я встречаю их только в Питере.
Здесь мы изредка созваниваемся:
- Как у тебя?
- Нормально, у тебя?
- Нормально, планы какие есть? Может замутим что-нить вечером?
- Да какое там. В Питере замутим, я зашиваюсь на работе, пашу как раб на галерах.
- Вообще-то я тоже. Ну, ладно, встретимся на вокзале в пятницу. Созвонимся.
Интересно, что все мои друзья здоровые парни в полном рассвете сил и с высшим образованием. Все бывшие спортсмены, прошедшие огонь и воду. И все мы живем бобылями. Анахоретами живем.
Одиночество настолько сильное, что иссушает душу. Живешь автоматически настолько, что фраза "запахла майская роза" воспринимается, как "феромоны rosae majalis достигли рецепторов в носоглотке". Придешь домой, включишь ящик, съешь рассольника ленинградского, которого наварил в воскресенье на всю неделю в шестилитровой кастрюле, выпьешь водки, холодно обдумаешь завтрашний день и отбой. Но иногда душу все-таки взлохматит. И даже сильно.
Пошел я тут как-то на какую-то выставку в Экспо-центре на Красной Пресне. Хожу себе северным снобом с тяжелой обузой, ухмыляюсь правой стороной рта и немигающими глазами. И вдруг натыкаюсь на нее:
- Привет. Как, ты?
Я сначала обомлел. Потом зарделся. Потом что-то горячее хлынуло в грудь. Потом спазм в скулах. Передо мной стояла она, моя роковая университетская любовь, по которой я четыре года сходил с ума, бросался во все тяжкие и чуть не вылетел из университета. Такая же свежая, миниатюрная кареглазая брюнетка с нежнейшей кожей. Все с тем же вдернутым носиком, пухленькими губками и улыбкой, от которой в сердце моем вдруг раскрылась давно выжженная литрами водки язва.
- Я,.. я, а я вот в Москве теперь. Работаю. Переехал. А ты как? Как муж? Дите воспитываете?
- Я с мужем год как развелась. Сына теперь воспитываю одна. А ты в Москве теперь значит? Ну, у тебя получится... А как твоя жена? Дети?
- Я тоже развелся. Год назад. Без детей обошлось.
Тут я задумался. Интересная, мистическая штука получается. Ее мужа я видел всего два раза - первый раз когда пришел подавать заявление о вступлении в брак с бывшей своей женой - он пришел делать то же самое и в то же самое время со своей будущей. Второй раз я видел его на свадьбе - наша регистрация была сразу за ихней. Мистика - точно вам говорю. Не удивился бы, если бы узнал, что и развелись мы в один день. Но тут она вывела меня из ступора вопросом:
- Стихи-то пишешь еще?
- Стихи? Я? Разве я когда-нибудь их писал?
- Ну, как же? Помнишь, ты мне написал? - и она напомнила:
В Трансильвании и в Микенах, и на острове с названьем Крит
Жили девушки в ярких одеждах, мягкие как стеатит.
Ну а юноши были из бронзы, их рапиры в сильных руках
Убивали львов на охоте и врагов в заморских краях.
Бесновалось солнце над Нилом, и младенца Моше тогда,
Непроглоченного крокодилом, берегла Хашема рука.
Ну а мы с тобою бегали на берег, моря, умершего теперь,
Ты была прекрасная кипрянка, я - в клыкастом шлеме - вепрь.
Там под жарким солнцем Средиземья, ты, из пены моря выходя,
Обещала мне, что встретимся мы снова, тридцать пять столетий погодя.
В твоем слове не было обмана, и как сгинул бесконечный срок,
Ты явилась мне из невского тумана, в ленинградский желтый вечерок.
И когда с тобой смыкаем веки, истомленные под ярящимся Псом,
Время превращается в кровавый, горло разрывающий мне ком.
Пожарникам здесь нечего было делать, но мое лицо невыносимо загорелось. Сердцу стало тесно в груди. Оно раздулось и вдруг вытеснило всю пустоту одиночества. В ушах сначала завыл Фредди Меркьюри со своим Who Wants To Live Forever, а потом и красотка Уитни Хьюстон - I Will Always Love You. В глазу предательски защипало, и я вспомнил все. И заштудированные отчеты сэра Артура Эванса о раскопках на Крите, и альбомы с находками Спиридона Маринатоса на Тере, и лексикон линейного письма Б, и стихи Николая Степановича Гумилева, и даже первую главу Берейшит. Но главное я вспомнил тот июль и ее, сокурсницу: в легком платьице на совершенном теле, искреннюю, счастливую, белозубо хохочущую на скамейке у Меншиковского дворца, и себя, читающего ей эти стихи. Я вспоминал и молчал.
- Знаешь, напиши мне, я завтра уезжаю в Питер, - сказала она и протянула мне свою визитку.
- Хорошо, - отвечаю я и даю ей в ответ первую попавшуюся корпоративную визитку из тех, которых набрал на выставочных стендах. - Тоже пиши.
И разошлись. Я приехал в пустую съемную квартиру вдохновленный. Будто чайки радостно клокотали над невской водой в моей голове. Будто меня омыло питерским ливнем. Будто обветрило свежим морским бризом. И в это воскресенье мой рассольник ленинградский получился особенно вкусным. Вот рецепт.
Мясной бульон можно сварить из любого мяса. Я предпочитаю телятину, оленину или кабанятину. Отдельно вывариваются говяжьи почки - пока не уйдет запах мочевины. Разваривается перловая крупа. Когда бульон готов, мясо и вываренные почки рубятся на маленькие кусочки и заправляются в него вместе с разваренной перловкой. После минут пяти варки туда же добавляется потушенные в подсолнечном масле мелко нарубленные лук репчатый, корень сельдерея и морковь. Потом берутся соленые огурцы. Чем ядренее - тем лучше. Я их кладу много - штук десять среднего размера. Порубленные они бросаются в варево вместе с нарезанной картошкой. Снять с огня, когда картошка сварится. Есть со сметаной и бородинским хлебом.
25 октября 2002 года
Опубликовано на: http://www.bgorod.ru/attach/6/492.pdf