Непростые вопросы ...
Из документальной повести моей мамы "Берлинские каникулы" http://www.trautchen.narod.ru/artikelhtml/berlinweb.htm
Лето 1946 года.
Не проходило дня, чтобы родители не знакомили ее с кем-нибудь из своих друзей или не устраивали прием очередного родственника. Друзей и родственников было много, и у каждого своя судьба, свои проблемы, свой вопрос к ней, приехавшей из Москвы. И у нее были вопросы к друзьям отца, соратникам по борьбе с фашизмом, и к родственникам - тем обыкновенным немцам, которые не свергли Гитлера. Встреча за встречей - и как в калейдоскопе менялись картины берлинской жизни, и каждый день вносил новый штрих, складывая новый рисунок.
В первый вечер вопрос задал отец.
Уже год как он снова был на родине, создавая партийное издательство в Берлине, был занят тем, с чего начинал партийную жизнь коммуниста еще совсем молодым. И каждый день он встречал друзей далекой юности, тех кто возвращался из Америки, Франции, Швейцарии, кто вышел из немецких концлагерей и тюрем, чудом уцелев. Встречаясь, они с нетерпением хотели все узнать друг о друге. “А что с Кларой?“ - спрашивал отец о девушке своей первой любви. „Замучена в гестапо,“ ответили ему, мечтавшему о том, чтобы дочь назвала его первую внучку, если такая родится, Кларой. “А где Курт?“ - следовал следующий вопрос. „Погиб в Испании,“ - отвечал отец. „А Эрих?“ „Скоро приедет..“ „А Герхард? А Карл? А Рози?“ - хотели узнать у отца.
- Что мне отвечать? - почти кричал отец, требую ответа от дочери. - Ты ведь историк. Что мне отвечать, если они погибли в 37-ом? Что?
Она еще не умела сказать ему „Правду говори“, сама не знала ответа. Для нее 37-ой год не превратил арестованных отцов ее подруг по дому во „врагов народа“. Она была уверена, что по отношению к ним, хорошим людям, которых она знала лично, с которыми вместе ходила на лыжах, слушала по радио речи Сталина, которых любили такие же девочки, как она сама, была совершена чудовищная ошибка, которая обязательно будет исправлена, ибо справедливость , по ее убеждению, всегда торжествует. В конце концов. Но в чем причина этой ошибки, она не знала, думала - так объясняла ей мать, еще десятилетней. что настоящие враги Советского Союза, которых разоблачили, нарочно, чтобы вредить как можно больше, уже сидя в тюрьме, клевещут на честных коммунистов и тех поэтому арестовывают. Но прошло уже много лет, а клевета все еще действовала. Почему? Она не знала ответа. Однако ставить на одну доску злодеяния немецких фашистов с их душегубками, крематориями, поголовным доносительством на одну чашу весов с 37-ым годом она не собиралась. Масштабы уничтожения совершенно невинных людей в 37-ом и в гитлеровских концлагерях казались ей тогда совершенно несоизмеримыми. Казались, потому что ничего она, юная москвичка, еще не знала ни о выселении целых народов - корейцев, советских немцев, чеченцев, ингушей, крымских татар и многих других, что стоило жизни тысячам и тысячам стариков, женщин и детей, а также цветущим молодым мужчинам, не вынесшим несправедливости и унижений. Она не ведала о преступлении в Катыне, она еще не сострадала раскулаченным, так как не знала, как все проходило и кем были эти люди на самом деле. Она не знала, точно также, как обыкновенные немцы не знали, тоже ничего не знали о Бухенвальде и теряли сознание, когда их в принудительном порядке, по приказу военной комендатуры, обязали прибыть из Веймара в Бухенвальд и все там увидеть - иначе, без этого посещения, им не ставили в паспорт штамп на право получения хлебных карточек. Немцы теряли сознание, когда воочию видели, что творилось у них под носом, в лесу, в котором они собирали грибы. И для немцев, для обыкновенных немцев у входа в концлагерь дежурили кареты скорой помощи. Они не знали так же, как не знала и она.
Она не была тургеневской барышней и в свои девятнадцать лет жила не только любовью к Илье. Не менее горячо, скорее даже более горячо, ее волновали политические вопросы. Ей просто необходимо было узнать, что и как надо сделать, чтобы никогда больше, нигде в мире не мог победить фашизм. Но концлагеря, массовые убийства людей существовали для нее только в Германии. К стране, в которой она выросла и которую любила, к стране, победившей германский фашизм она не собиралась прикладывать те же самые мерки. Она любила эту страну и не хотела ее позорить даже рассказом о том, что сама считала ошибкой - как, например, 37-ой год. И поэтому на вопрос, который ей задал отец, у нее было ответа. Что могла она посоветовать отцу? Скрыть, что Герхард, Карл и Рози, как и многие другие, убиты на родине пролетариев всех стран, куда они бежали от немецкого фашизма, убиты по ошибке как „враги народа“? Или сказать правду? Но как, чтобы не унизить родную страну и людей в ней живущих, такое допустивших? Что посоветовать? Она тогда не нашла ответа, как не находил его и отец, терзавшийся от неправды, которой он пытался прикрыть чудовищную правду.
- Но мы у себя 37-ой не допустим. Строя социализм в Германии мы никогда не совершим таких ошибок, какие были в Советском Союзе, мы на них будем учиться, - твердил отец, когда мысленно или вслух возвращался к трагедии, объяснить которую он не мог, не мог и оправдать.
Она верила уверениям отца. Многое они оба тогда не знали о будущем. И много у них было иллюзий, несмотря на готовность, вернее на желание открыто глядеть на мир. Многое они не умели или не смели додумывать до конца. Они тоже были „обыкновенными“, но она этого еще не знала.
Множество иллюзий было и у тех друзей отца, кто все страшные годы томился в тюрьмах и концлагерях Германии. Они стойко держались в застенках и в подполье, опираясь на святую веру в первое в мире социалистическое отечество. Оставшиеся в живых коммунисты Германии не были партноменклатурщиками. Они были революционерами, жаждущими изменить мир на благо всему человечеству. За их плечами были испытания тюрьмой, концлагерем, эмиграцией, но не было испытания властью и реалиями социализма. Они были полны веры в свои идеалы и надежд на светлое будущее, созидать которое считали главной задачей всей своей жизни и ей подчиняли все. Подавляющее большинство из них не позволяло себе рожать детей. Рядом друг с другом они ощущали себя человечным сообществом, в котором объединились соратники, товарищи, друзья, по праву обращавшиеся друг к другу только на „ты“. Интересы их сообщества - партии были для них превыше всего. Такими были заветы их юности.
И вот теперь к ним пришла армия страны, в которой их соратники - а они ощущали себя единым всемирным братством - были у власти и претворяли их общие идеалы в жизнь. Они ждали своих освободителей, людей из реального будущего. Однако люди, пришедшие к ним действительно освободителями от немецкого фашизма в большинстве своем оказались совсем не такими, какими им положено было бы быть, раз в кармане у них тоже лежал партбилет. Это вызвало шок.
Рядовые коммунисты Германии, вышедшие из тюрем и готовые взяться за строительство социализма в своей стране, еще не могли знать, что получится у них самих и кем обернутся они сами, когда немцы, которым они хотели создать счастливую жизнь, не почувствуют себя счастливыми. Они верили в выбранное ими учение, как христиане верят в Христа и христианство, мусульмане в Аллаха и его пророка Магомета, правозащитники в права человека, реформаторы-демократы в рынок и цивилизованное общество, а каждый порознь в свое, отличное от другого экономическое учение. И за свою веру они были готовы принять муки, идти на Голгофу, умереть. И умирали. А те, кто остался жив, ожидали увидеть в Красной армии новых, прекрасных людей, выпестованных новым, справедливым, очищенным от всяческой скверны государством.
Их не могло не ждать разочарование.
Уже в первые дни она познакомилась в Берлине с Эрвином и Лоттой, двумя немецкими коммунистами, которых отец знал еще в молодости. Оба не сумели эмигрировать, остались в Германии. Соседи по дому, естественно, отлично знали, что Эрвин и Лотта члены Коммунистической партии, но ни в первые годы фашизма, ни во время войны никто Эрвина и Лотте не выдал, и им даже не пришлось сменить квартиру. А когда стали слышны орудийные залпы наступавших по берлинским улицам войск Красной армии, а Геббельс своим хорошо поставленным баритоном патетически призвал население предпочесть смерть жизни под русскими, соседи пришли к Эрвину и Лотте за советом. Что делать?
Лотта засмеялась в ответ:
- Вас просто запугали, - сказала она им. - В Берлин вступает армия-освободительница. Вы даже не представляете себе какие идут к нам люди. Хотите, я положу все свои украшения на подоконник открытого окна - увидите, ни один не возьмет. Ведь это армия страны, в которой победил социализм.
Лотта так и сделала. И когда первый же проходивший мимо красноармеец удивленно и радостно заграбастал выставленные украшения и принял ее улыбку у окна за приглашение в постель, она пошла на чердак вешаться. Эрвин еле ее спас.
Лотта потом по-своему объяснила себе происшедшее. Берлин долго не сдавался и Сталин пожалел, мол, настоящие войска, послал на штурм уголовников, приставив к ним надежных офицеров. Многие офицеры ведь действительно мешают солдатам насиловать, об этом многие рассказывают, приводила она аргумент в пользу своей версии.
Отец, конечно, не поддержал Лотту в этом заблуждении. А дочь сначала вообще не могла взять в толк, отчего такое отчаяние. Пришли в Германию солдаты, люди как люди, разные, и, конечно, среди них могут быть и воры и насильники, это естественно. Чему удивляться, почему такая паника?
Лотта смотрела на возражавших ей испуганно и обиженно: у нее отнимали мечту, веру в существование на земле царства свободы и счастья, в котором обитают люди, неспособные совершить подлость или убийство.
Однако вечером, уже лежа в постели, впустив в свою душу лоттины страдания, юная москвичка вдруг почувствовала, что начинает злиться на того недоумка-солдата, который стибрил чужие украшения. И у кого? У немецкой коммунистки, слепо верившей ему и всем красноармейцам! Дурак! Какой дурак - говорила Она про себя. Оказалось, что подсознательно ей тоже хотелось невозможного - чтобы все люди страны, которую она любила, были святыми и добродетельными. Хотелось невозможного, хотелось, ибо зачем иначе было злиться на воришку? Честь страны он, видите ли, замарал. Можно подумать, что в чужой, поверженной стране он должен был и мог бы вести себя иначе, чем в собственной.
Однажды вечером к ним в гости пришла старая интеллигентная женщина-музыкантша. В далекие юношеские годы отца она первой познакомила рабочего паренька с „Комманифестом“ и отец представил ее теперь как свою духовную наставницу. Его глаза излучали радость и благодарность женщине, открывшей ему - в этом он был уверен - законы развития человечества.
Старая женщина сидела за столом понуро, плечи опущены, голова поникшая, глаза потухшие.
- Что с тобой? - заботливо спросил отец.
- Я собираю таблетки от бессонницы, - ответила музыкантша спокойно и равнодушно.
- Зачем? - удивился отец. - Ты так плохо засыпаешь?
- Нет. Чтобы принять их все сразу. Я в полном отчаянии.
Старая коммунистка впала в депрессию, ибо русские солдаты без спросу клали в свой вещмешок то, что им приглянулось в доме у немецких хозяев, куда их поставили на постой всего на одну ночь. Они были совсем не такими, какими им полагалось быть по ее представлениям. Вороваты, пьют не в меру, и вообще...
О русских говорили в те два месяца ее берлинских каникул почти в каждом доме. Каждый рассказывал о своем. То обнесли дерево с еще совсем неспелыми яблоками, то унесли с собой старинную книгу в кожаном переплете, а то целый военный грузовик с солдатами преспокойненько остановился около выставленных по давнему обычаю прямо на дороге бидонов с утренним молоком, приготовленных для заводского молоковоза. Немцам и в голову не приходило охранять злополучные бидоны, их десятилетиями просто выставляли на улицах. А тут солдаты со счастливым гиканьем забрали не принадлежавшие им бидоны, полные молока и увезли неизвестно куда.
- Как так можно, объясни, - требовательно спрашивали у нее, прибывшей из Москвы.- И еще часы воруют, ну просто спасу нет, хоть прячь,хоть вовсе не носи.
У нее самой никогда еще не было часов. И она понимала, что русские солдаты очень хотят привезти из проклятой Германии хоть какой-нибудь сувенир. А что могло быть лучше часов? Перед каждым из „воров“ лежала разграбленная немцами родная земля, порушенные города, сожженные деревни, убитые родные и близкие. И за все перенесенные муки немцам часы отдать жалко? Ну и жадный же они народ, эти немцы - так, наверняка, рассуждал каждый второй из тех, кто „организовал“ себе часы - то ли в доме, куда его поставили, то ли темным вечером на пустынной улице, остановив перепуганного прохожего.
Так она объясняла себе и другим мотивы солдат, клала на чашу весов яблоки, часы, бидоны молока с одной стороны и газовые камеры с другой, предлагая взвесить и подумать. На нее не обижались.
- Конечно, везде есть плохие люди, - такой получался вывод.
Она с удивлением заметила, что „обыкновенные немцы“, не коммунисты с их идеалами, гораздо спокойнее воспринимают нарушения морали русскими, поскольку либо ничего хорошего от них не ожидали, либо изначально понимали, что люди есть люди во всех странах, в том числе, конечно, и в стране победителей.
А она, еще вчера воспылавшая гневом против того, кто забрал у Лотты ее украшения, поймала себя на том, что пытается оправдать „вороватость русских“ и сочувствует и тому у кого украли и тому кто украл. И не было тут виноватых. Все страдали, друг от друга.