Что следует помнить будущим строителям Коммунизма - не наступайте на грабли, оставленные сталинами
1) Я был бы весьма осторожен в признании СССР и стран "лагеря социализма" социалистическими и тем более коммунистическими именно из-за их несоответствия базовому определению Коммунизма, как Человечного общества
2) Очень жаль, что такие преступления, как депортации в ходе коллекктивизации, а также депортации нескольких десятков народов СССР не были осуждены как геноцид, а их организаторы не понесли заслуженного наказания, пусть даже посмертного.
Оригинал взят у aptsvet в inliberty.ru
...Уж если мы требуем дополнительной ответственности за групповые убийства, не очень понятно, почему только по этническому или религиозному признаку. Массовые убийства, совершенные на территории коммунистических стран и вполне сравнимые по масштабам с теми, которые имели место в третьем рейхе, исходили из классового или имущественного принципа, и если он кажется туманным, то не в большей степени, чем этнический, обычно основанный на исторической или социологической фикции.
Алексей Цветков / 13 июня
После первой смерти
У каждого слова в каждом языке был когда-то вполне конкретный автор - такое утверждение может повергнуть в изумление человека, не слишком сведущего в лингвистике, но оно становится самоочевидным после минутного раздумья, ведь не с небес же это слово свалилось. Вопреки самомнению некоторых писателей, считающих себя чуть ли не авторами языка, их личный вклад в эту казну обычно невелик, язык возник задолго до любой литературы, и если в начале ее развития они могут сыграть важную роль (Карамзин, Пушкин), то в дальнейшем она мельчает: вот, изобрел Достоевский слово «стушеваться», да многие ли сегодня его употребляют?
Но есть слова, чье авторство легко документально установить, и к таким можно причислить «геноцид». Это слово придумал американский юрист, уроженец Польши, еврей Рафаэль Лемкин. Когда-то давно я уже о нем писал, но с тех пор еще кое-что пришло в голову, а тут как раз и повод - публикация его автобиографии, к сожалению незаконченной.
Дело, конечно, не просто в слове, а в самой концепции преступления, до тех пор никем не сформулированной. Лемкин, покинувший Польшу после вторжения нацистских и советских войск и с трудом добравшийся до США, заслуживает куда большей известности, чем та, которой он пользуется. Совместно с французским юристом Рене Гассеном он сыграл ведущую роль в принятии Конвенции ООН о геноциде, и именно он был автором легших в ее основу формулировок. Гассен был удостоен за свои заслуги Нобелевской премии мира за1968 год, но и об этом сегодня очень мало кто помнит. Лемкин, которого выдвигали на эту премию в течение 5 лет, так ее и не получил.
Причины такого невнимания, как пишет Джей Уинтер в журнале Chronicle, следует искать в методах работы Лемкина, который, в отличие от того же Гассена, преследовал свои цели как правило в одиночку, а не от имени или в рядах той или иной организации. Будучи хорошо осведомлен о деталях «окончательного решения еврейского вопроса» на оккупированных нацистами территориях, он еще в 1944 году опубликовал работу, в которой термин «геноцид» был употреблен впервые. Он также пытался добиться предъявления обвинения в геноциде на Нюрнбергском процессе, но ему это не удалось, и нацистов судили за «развязывание агрессивной войны» - как с недоумением отмечает Уинтер, потому что какие еще бывают войны?
Более плодотворной оказалась его работа в только что созданной Организации Объединенных Наций, где он в конечном счете добился приема Конвенции о геноциде, но ее ратификация оказалась длительным процессом - Советский Союз присоединился к ней в 1954 году, Великобритания - в 1970, а США - только в 1988 году. Анализируя причины весьма низкой ее эффективности, Уинтер ссылается на продолжительную холодную войну, надолго исключившую возможность международного сотрудничества в этой сфере, а также на отсутствие реального международного правоприменительного аппарата. Все эти замечания справедливы. Так, согласно статье 6-й, «лица, обвиненные в геноциде,.. должны быть судимы в компетентном трибунале государства, на территории которого эти акты были совершены, либо в компетентном международном карательном трибунале, обладающем нужной юрисдикцией». Ввиду того, что упомянутые лица нередко как раз и являются представителями государственной власти, такая формулировка провозглашает примат прав человека над суверенитетом - так же, как и другой документ ООН, принятый в то же время, Всеобщая декларация прав человека. Но именно эта позиция подрывает возможности правоприменения.
Дальнейшая судьба Рафаэля Лемкина сложилась крайне печально - он умер всеми забытый и в ужасающей нищете, но не менее болезненным, надо полагать, было для него созерцание тупика, в который зашло дело его жизни. В последние годы, в особенности после известных событий в Руанде, о нем вспомнили и теперь посмертно воздают дань его единоличному подвигу. Но дело по-прежнему никуда особенно не движется, и на то есть серьезные основания, выходящие за рамки наблюдений Джея Уинтера.
Прежде всего хочется заметить, что перечень поступков, которые мы квалифицируем как преступления, завещан нам многовековой традицией. Это не значит, что он этой традицией освящен, юриспруденция, как и общественная мораль, развивается, и многие из вчерашних правонарушений сегодня таковыми не считаются - однополая любовь, например, или оказание помощи рабу в обретении свободы. Намного реже мы имеем дело с криминализацией актов, которые до сих пор в таком перечне не значились, и дело здесь не только в расширении степеней личной свободы, важную роль играет так называемое «лезвие Оккама», принцип логики, предостерегающий против умножения сущностей.
Концепция геноцида - как раз пример такого умножения. Любое массовое убийство, в том числе и предположительно мотивированное абстрактным принципом, покрывающим целую группу людей, состоит из множества отдельных, каждое из которых уже само по себе должно повлечь за собой уголовную ответственность и воздаяние. И если мы отдаем кого-то под суд за убийство и отдельно за геноцид, совершенно не очевидно, что такая многослойная уголовная ответственность может послужить дополнительным предохранительным механизмом - никто не отсидит дольше пожизненного срока, и никого не казнят дважды.
Кроме того, уж если мы требуем дополнительной ответственности за групповые убийства, не очень понятно, почему только по этническому или религиозному признаку. Массовые убийства, совершенные на территории коммунистических стран и вполне сравнимые по масштабам с теми, которые имели место в третьем рейхе, исходили из классового или имущественного принципа, и если он кажется туманным, то не в большей степени, чем этнический, обычно основанный на исторической или социологической фикции. И вот еще какая проблема: под какую статью подвести репрессии, скажем, против эсперантистов или филателистов в годы сталинского режима? Такое сравнение, скажем, с холокостом, может показаться кощунственно-комическим, но стоит задуматься над тем фактом, что с либеральной правовой точки зрения любая без вины отнятая жизнь равна любой другой, и мы не можем придавать особую ценность некоторым.
Похожее противоречие встроено также в конструкцию другой новейшей концепции - так называемого «преступления на почве ненависти», включенного сегодня в уголовные кодексы многих американских штатов. Фактически мы признаем таким образом за государством право судить не только за поступки, но и за образ мыслей. Надо ли объяснять, что, допустим, «преступления на почве любви» как правило приводят к идентичному результату.
Другой и, пожалуй, самой важной причиной фактического провала проекта воздаяния за геноцид стала очевидная невозможность осуществлять его в отсутствие жесткого и накатанного механизма правоприменения, ибо оно сплошь и рядом входит в противоречие с идеей государственного суверенитета, у которого есть широкие возможности ему сопротивляться - в первую очередь в международных организациях, иногда требующих консенсуса, а в некоторых случаях и признающих единоличное право вето, как например Совет Безопасности ООН. Если взглянуть на текст Конвенции о геноциде, легко увидеть, что состав предполагаемого преступления не ограничивается массовыми убийствами, сюда, в полном соответствии с логикой, входят любые репрессии и ограничения в отношении группы людей по этно-религиозному признаку. А коли так, то преступлениями следует считать не только, скажем, обе чеченские войны России, но и кампании массовой стерилизации цыган в Чехословакии или афро-американцев в США, а также изъятие детей из семей аборигенов и передача их в интернаты и для усыновления в семьях белых, что практиковалось в той или иной форме правительствами Канады и Австралии. И если все это потенциальные подсудимые, то кто же возьмет на себя функции полиции и суда? Вводить ответственность за поступки, которые на практике сплошь и рядом не влекут за собой воздаяния, не только бесполезно, но и порочно.
Третье возражение касается встроенного дефекта: у геноцида как преступления нет реального истца. Традиция признает два вида преступлений - против личности или против института, но ни то, ни другое в данном случае не подходит. Потребовалось этого истца сконструировать и ввести новую категорию, преступления против человечества (на русский переводят «против человечности», что уж совершенно нелепо). Но какой прокурор облечен полномочиями выступать от имени этого мифического человечества?
Считать ли в таком случае личный подвиг Рафаэля Лемкина бессмысленным, борьбой с ветряными мельницами? Мне так не кажется - его непреходящее значение заключается хотя бы в том, что впервые за всю историю человечества он поселил в нас мысль, что неприкосновенность и суверенитет человеческой личности побивает соображения государственного суверенитета.
Но юридическое будущее концепции геноцида по-прежнему под большим сомнением, и я не предвижу серьезных изменений в этом направлении. Она содержит непреодолимые противоречия: во-первых, одновременно ставит интересы личности выше государственных, но тут же подчиняет их неведомому этносу; во-вторых, она противоречит нашей вековой идее личного сострадания, которую лучше всего, может быть, выразил валлийский поэт Дилан Томас: «После первой смерти другой уже нет».
2) Очень жаль, что такие преступления, как депортации в ходе коллекктивизации, а также депортации нескольких десятков народов СССР не были осуждены как геноцид, а их организаторы не понесли заслуженного наказания, пусть даже посмертного.
Оригинал взят у aptsvet в inliberty.ru
...Уж если мы требуем дополнительной ответственности за групповые убийства, не очень понятно, почему только по этническому или религиозному признаку. Массовые убийства, совершенные на территории коммунистических стран и вполне сравнимые по масштабам с теми, которые имели место в третьем рейхе, исходили из классового или имущественного принципа, и если он кажется туманным, то не в большей степени, чем этнический, обычно основанный на исторической или социологической фикции.
Алексей Цветков / 13 июня
После первой смерти
У каждого слова в каждом языке был когда-то вполне конкретный автор - такое утверждение может повергнуть в изумление человека, не слишком сведущего в лингвистике, но оно становится самоочевидным после минутного раздумья, ведь не с небес же это слово свалилось. Вопреки самомнению некоторых писателей, считающих себя чуть ли не авторами языка, их личный вклад в эту казну обычно невелик, язык возник задолго до любой литературы, и если в начале ее развития они могут сыграть важную роль (Карамзин, Пушкин), то в дальнейшем она мельчает: вот, изобрел Достоевский слово «стушеваться», да многие ли сегодня его употребляют?
Но есть слова, чье авторство легко документально установить, и к таким можно причислить «геноцид». Это слово придумал американский юрист, уроженец Польши, еврей Рафаэль Лемкин. Когда-то давно я уже о нем писал, но с тех пор еще кое-что пришло в голову, а тут как раз и повод - публикация его автобиографии, к сожалению незаконченной.
Дело, конечно, не просто в слове, а в самой концепции преступления, до тех пор никем не сформулированной. Лемкин, покинувший Польшу после вторжения нацистских и советских войск и с трудом добравшийся до США, заслуживает куда большей известности, чем та, которой он пользуется. Совместно с французским юристом Рене Гассеном он сыграл ведущую роль в принятии Конвенции ООН о геноциде, и именно он был автором легших в ее основу формулировок. Гассен был удостоен за свои заслуги Нобелевской премии мира за1968 год, но и об этом сегодня очень мало кто помнит. Лемкин, которого выдвигали на эту премию в течение 5 лет, так ее и не получил.
Причины такого невнимания, как пишет Джей Уинтер в журнале Chronicle, следует искать в методах работы Лемкина, который, в отличие от того же Гассена, преследовал свои цели как правило в одиночку, а не от имени или в рядах той или иной организации. Будучи хорошо осведомлен о деталях «окончательного решения еврейского вопроса» на оккупированных нацистами территориях, он еще в 1944 году опубликовал работу, в которой термин «геноцид» был употреблен впервые. Он также пытался добиться предъявления обвинения в геноциде на Нюрнбергском процессе, но ему это не удалось, и нацистов судили за «развязывание агрессивной войны» - как с недоумением отмечает Уинтер, потому что какие еще бывают войны?
Более плодотворной оказалась его работа в только что созданной Организации Объединенных Наций, где он в конечном счете добился приема Конвенции о геноциде, но ее ратификация оказалась длительным процессом - Советский Союз присоединился к ней в 1954 году, Великобритания - в 1970, а США - только в 1988 году. Анализируя причины весьма низкой ее эффективности, Уинтер ссылается на продолжительную холодную войну, надолго исключившую возможность международного сотрудничества в этой сфере, а также на отсутствие реального международного правоприменительного аппарата. Все эти замечания справедливы. Так, согласно статье 6-й, «лица, обвиненные в геноциде,.. должны быть судимы в компетентном трибунале государства, на территории которого эти акты были совершены, либо в компетентном международном карательном трибунале, обладающем нужной юрисдикцией». Ввиду того, что упомянутые лица нередко как раз и являются представителями государственной власти, такая формулировка провозглашает примат прав человека над суверенитетом - так же, как и другой документ ООН, принятый в то же время, Всеобщая декларация прав человека. Но именно эта позиция подрывает возможности правоприменения.
Дальнейшая судьба Рафаэля Лемкина сложилась крайне печально - он умер всеми забытый и в ужасающей нищете, но не менее болезненным, надо полагать, было для него созерцание тупика, в который зашло дело его жизни. В последние годы, в особенности после известных событий в Руанде, о нем вспомнили и теперь посмертно воздают дань его единоличному подвигу. Но дело по-прежнему никуда особенно не движется, и на то есть серьезные основания, выходящие за рамки наблюдений Джея Уинтера.
Прежде всего хочется заметить, что перечень поступков, которые мы квалифицируем как преступления, завещан нам многовековой традицией. Это не значит, что он этой традицией освящен, юриспруденция, как и общественная мораль, развивается, и многие из вчерашних правонарушений сегодня таковыми не считаются - однополая любовь, например, или оказание помощи рабу в обретении свободы. Намного реже мы имеем дело с криминализацией актов, которые до сих пор в таком перечне не значились, и дело здесь не только в расширении степеней личной свободы, важную роль играет так называемое «лезвие Оккама», принцип логики, предостерегающий против умножения сущностей.
Концепция геноцида - как раз пример такого умножения. Любое массовое убийство, в том числе и предположительно мотивированное абстрактным принципом, покрывающим целую группу людей, состоит из множества отдельных, каждое из которых уже само по себе должно повлечь за собой уголовную ответственность и воздаяние. И если мы отдаем кого-то под суд за убийство и отдельно за геноцид, совершенно не очевидно, что такая многослойная уголовная ответственность может послужить дополнительным предохранительным механизмом - никто не отсидит дольше пожизненного срока, и никого не казнят дважды.
Кроме того, уж если мы требуем дополнительной ответственности за групповые убийства, не очень понятно, почему только по этническому или религиозному признаку. Массовые убийства, совершенные на территории коммунистических стран и вполне сравнимые по масштабам с теми, которые имели место в третьем рейхе, исходили из классового или имущественного принципа, и если он кажется туманным, то не в большей степени, чем этнический, обычно основанный на исторической или социологической фикции. И вот еще какая проблема: под какую статью подвести репрессии, скажем, против эсперантистов или филателистов в годы сталинского режима? Такое сравнение, скажем, с холокостом, может показаться кощунственно-комическим, но стоит задуматься над тем фактом, что с либеральной правовой точки зрения любая без вины отнятая жизнь равна любой другой, и мы не можем придавать особую ценность некоторым.
Похожее противоречие встроено также в конструкцию другой новейшей концепции - так называемого «преступления на почве ненависти», включенного сегодня в уголовные кодексы многих американских штатов. Фактически мы признаем таким образом за государством право судить не только за поступки, но и за образ мыслей. Надо ли объяснять, что, допустим, «преступления на почве любви» как правило приводят к идентичному результату.
Другой и, пожалуй, самой важной причиной фактического провала проекта воздаяния за геноцид стала очевидная невозможность осуществлять его в отсутствие жесткого и накатанного механизма правоприменения, ибо оно сплошь и рядом входит в противоречие с идеей государственного суверенитета, у которого есть широкие возможности ему сопротивляться - в первую очередь в международных организациях, иногда требующих консенсуса, а в некоторых случаях и признающих единоличное право вето, как например Совет Безопасности ООН. Если взглянуть на текст Конвенции о геноциде, легко увидеть, что состав предполагаемого преступления не ограничивается массовыми убийствами, сюда, в полном соответствии с логикой, входят любые репрессии и ограничения в отношении группы людей по этно-религиозному признаку. А коли так, то преступлениями следует считать не только, скажем, обе чеченские войны России, но и кампании массовой стерилизации цыган в Чехословакии или афро-американцев в США, а также изъятие детей из семей аборигенов и передача их в интернаты и для усыновления в семьях белых, что практиковалось в той или иной форме правительствами Канады и Австралии. И если все это потенциальные подсудимые, то кто же возьмет на себя функции полиции и суда? Вводить ответственность за поступки, которые на практике сплошь и рядом не влекут за собой воздаяния, не только бесполезно, но и порочно.
Третье возражение касается встроенного дефекта: у геноцида как преступления нет реального истца. Традиция признает два вида преступлений - против личности или против института, но ни то, ни другое в данном случае не подходит. Потребовалось этого истца сконструировать и ввести новую категорию, преступления против человечества (на русский переводят «против человечности», что уж совершенно нелепо). Но какой прокурор облечен полномочиями выступать от имени этого мифического человечества?
Считать ли в таком случае личный подвиг Рафаэля Лемкина бессмысленным, борьбой с ветряными мельницами? Мне так не кажется - его непреходящее значение заключается хотя бы в том, что впервые за всю историю человечества он поселил в нас мысль, что неприкосновенность и суверенитет человеческой личности побивает соображения государственного суверенитета.
Но юридическое будущее концепции геноцида по-прежнему под большим сомнением, и я не предвижу серьезных изменений в этом направлении. Она содержит непреодолимые противоречия: во-первых, одновременно ставит интересы личности выше государственных, но тут же подчиняет их неведомому этносу; во-вторых, она противоречит нашей вековой идее личного сострадания, которую лучше всего, может быть, выразил валлийский поэт Дилан Томас: «После первой смерти другой уже нет».