Читая Веллера
С Михаилом Веллером у меня отношения сложные. Когда-то давно он напоминал мне Довлатова-я читал всё, что мог достать. Я читал, читал, читал… понаписал Веллер много. На очередном сборнике он мне надоел, я оставил книгу на середине. И мысленно занёс его в разряд коммерческих писателей, вместе с Марининой и Незнанским. 10 лет я про Веллера не вспоминал. Несколько раз в интернете мне попадалась его публицистика. (Блестящая, надо сказать.) И только… Но недавно я прочитал сборник «Долина идолов». На одном дыхании. Я выбрал несколько мест на память.
Михаил Веллер. Пир духа
Рукописи не горят
- Эту булгаковскую фразу знают все (все, кому следует это знать)-но не знают, что за ней стоит: как-то это ускользнуло пока от комментаторов. И хоть тресни-вот не записал сразу, по глупости, и забыл, и никак не вспомнить теперь автора и название книги, и не могу найти концов: кучу историй перерыл. Дело было так.
Вот Испания, и инквизиция, и XV век, и жгут моранов и не моранов, и блюдут чистоту веры. И приходят среди прочих к одному ученому, почтенному раву, и выгребают у него все свитки и пергамент, и устраивают аутодафе, и пусть радуются, что пока жгут не его самого, а только его книги.
Площадь, толпа, костер, искры, палач горящие листы ворошит. И пригнанные евреи стоят у помоста, принимают назидательный урок. И просветленный седой рав, окруженный учениками, отрешенно смотрит в огонь, беззвучно шепчет и улыбается иногда.
И один из учеников, не выдерживая, спрашивает:
- Раби, чему вы улыбаетесь? Ведь горят ваши рукописи, весь смысл и труд вашей жизни?
На что тот отвечает:
- Рукописи не горят-горит бумага… а слова возвращаются к Богу.
Михаил Веллер. Ножик Сережи Довлатова
Иностранцем становишься постепенно
Постепенно перестаешь обращать внимание на мелочи: что автобусы почище и в них не толкаются, что улицу переходят только на зеленый, что при этом идущая с поворота машина всегда тебя пропускает, а давая тебе дорогу на «зебре», тормозит трамвай, что все спокойны и нигде не лезут без очереди; привыкаешь в такси здороваться с шофером, привыкаешь к сдержанности в общении и к пунктуальности встреч…
Однажды замечаешь, что перестал выносить мусорное ведро: весь мусор спихивается в яркий пластиковый пакет из-под очередной покупки, и сам этот мусор нарядный и пестрый: баночки, коробочки, бутылочки, не имеющие ничего общего с когдатошними помоями. Замечаешь при очередных российских катаклизмах свое приятное ощущение безопасной непричастности: твоей семьи это не касается, тебе лично не грозит…
Россия-остается своей: ты приезжаешь-здор-рово, ребята! Смотришь в лица, прочее мелочи. И по дороге от лица до лица-шизеешь: от грязи, бьющей в глаза, нерадивой и бесстыдной нищеты, нормальной окружающим; от обшарпанных прилавков, вонючих лестниц, колдобистого асфальта; от дебильной медлительности кассирш и неприязни продавцов, от грубости равнодушия и простоты жульничества, агрессивной ауры толпы, где каждый собран за себя постоять, раздрызганности упрессованного телами транспорта, нежилой неуютности кабинетов и коридоров, от неряшливой дискомфортности редких кафе и убогой пустоты аптек. Таксист-хам, редактор-враль, слово не держится, в метро духотища, водка-отрава, вязким испарением прослоена атмосфера, тягучий налет серости на всем, и от этой вселенской неустроенности устаешь: сам процесс жизни делается тебе труден неизвестно отчего.
И Ганапольскому в «Эхе Москвы» на вопрос: ну как тебе Москва?-я мог ответить честно только одно: ребята, в этой сверхгигантской куче дерьма оскорбительно и непереносимо все. Кроме одного: но ребята, вы все здесь…
Михаил Веллер.Как меня редактировали
(Это история текста "Заговор сионских мудрецов", после которого я тоже подумал, что Веллер поехал крышей.)
С максимальной бережностью и максимальным же эффектом со мной поработал интеллигентный и доброжелательный главный редактор «Нового времени» Александр Борисович Пумпянский.
Я приволок туда рассказ. Недлинный такой. И не чересчур публикабельный для периодики даже новейших времен. Он назывался «Заговор сионских мудрецов». (Не путать с «Протоколами» оных же.) И написан был в форме внутреннего монолога антисемита. Насчет того, что евреи необратимо захватили западный мир и культуру, подсунув людям состряпанного ими для «внешнего употребления» бога, придумав денежное обращение и заставив всех писать буквенным письмом своего же изобретения. Все, то есть, стали плясать под дудку евреев, и сами в них стали превращаться, и нет спасения, граждане.
Александр Борисович с колес загнал его в идущий номер, а я уехал из Москвы. Пока все хорошо.
Через месяц мне позвонила знакомая из Нью-Йорка и, помычав, с неловкостью спросила, действительно ли это я написал такое-то, перепечатанное в одной русской газете у них там. Я подтвердил. Она с дрожью в голосе осведомилась, как я мог такую… ну… странно даже… она удивлена. И закруглила разговор.
Второй знакомый, из Израиля, был непосредствен и прям. «Это действительно ты написал эту антисемитскую залепуху?» - изумился он. Я пытался объяснить про иронию, но услышал про то, что меня, оказывается, плохо знали.
Тираж «Нового времени» на тот момент составлял пять тысяч. После пятого звонка я удивился скрупулезному вниманию эмигрантских пиратов-издателей с их дайджестами, но еще более-отсутствию у моих зарубежных знакомых чувства иронии и юмора. Меня качественно заклеймили и оплевали…
После пятнадцатого звонка, уже из Германии, я сурово задумался. И достал оригинал публикации.
Ни буквы в моем тексте тронуто не было. Разве что фамилию переставили с верха текста, как принято в рассказах, в низ, как подписывают статьи. И под заголовком исчезло слово «рассказ». А сам заголовок звучал теперь: «Деньги, буквы, Бог…». И было это заверстано между двумя другими статьями. Ну, журнал-то не литературный. Публицистический.
Теперь представьте себе, что вы открываете статью с таким достаточно нейтральным заголовком и читаете первую фразу: «Не знаю, знакомо ли вам то странное и непередаваемое чувство, с которым однажды утром ты смотришь в зеркало и вдруг понимаешь, что видишь в нем еврея». И восемь страниц в том же духе. И подпись под статьей.
Место этому шедевру было в газете «Завтра». И я мог претендовать на максимальный гонорар. Плюс надбавка за национальное саморазоблачение. От легкого и мастерского касания редакторского карандаша ирония растворилась и улетучилась напрочь, а слова зазвучали горькой и ядовитой правдой, которая чернее лжи.
Я выпил водки и принял холодный душ. Я не имел никаких оснований сомневаться в умственной состоятельности Александра Борисовича. Но собственные мозги на место встали не сразу.
Больше я в «Новое время» не ходил. Зла не держу. Нечайно ведь… Но боюсь.